Черное солнце

Прошло около двух недель с того памятного вечера в доме Гиббельса. Я говорю «памятного», потому что он стал увертюрой к тому, что мне и Эл предстояло пережить в Берлине. Несмотря на потрясение, которое испытала Элисон от встречи с теми, кто мечтал о новом, тысячелетнем рейхе, после, когда волнение прошло, и я, и она сошлись на том, что все виденное нами, — начиная от «случайной» встречи с Гирингом возле мэрии, в день свадьбы Агны и Харри, и заканчивая, на тот момент, прощанием в конце длинного праздничного вечера в доме маленького министра пропаганды, — было не более, чем началом игры. Насколько большой и опасной? Этого мы знать не могли. Думаю, тогда этоо не знал и сам Гиринг, должно быть, считавший себя нашим главным кукловодом. Многие приближенные Грубера, впрочем, как и сам он, обладали чрезвычайной экспрессивностью во время публичных выступлений. Резкие, быстрые и неожиданные пассы руками, пальцы, вывернутые в этой же экспрессии, — иной раз под совершенно невероятным углом, — все это не было выдумкой фанатов. Именно при помощи такой поставленной игры, в основе которой, конечно, был точный и четкий расчет, множество людей было мгновенно превращено в пламенных, если не сказать ярых сторонников Грубера — «нового солнца» германской истории. Вот только солнце было черным. Но тогда, в пылу «обиды», нанесенной Германии в Первой войне, о чем рейсхканцлер постоянно твердил своему народу, этого почти никто не замечал или — не хотел замечать. …Итак, мы моментально оказались в игре, и знали, что за вечером, проведенным в доме Магды и Йозефа Гиббельсов, от Гиринга и прочих людей того круга, вполне возможно, вновь последуют приглашения: мы были для них развлечением, — незнакомым, забавным, и, что лучше всего, — новым. Им ничего не стоило уничтожить нас, но игра забавляла куда сильнее. Кроме того, приблизить к кругу избранных людей с улицы, какими тогда мы выглядели в глазах Гиринга, было само по себе весьма пикантно. А ведь он был единственным из всей «верхушки», кого простые немцы любили за импровизацию. Эту способность он и сам очень любил в себе, любовался ею и — собой, преображенным с ее помощью так, что, может быть, физическая боль и мучительные воспоминания об унизительном ранении в пах, уходили на второй план, меркли в лучах восходящего черного солнца, которому, сами не зная, что творят, рукоплескали тысячи и миллионы людей: мужчин и женщин, мальчиков из «Груберюгенд» и светловолосых девочек, еще слишком маленьких для того, чтобы узнать, что они и их тела целиком и полностью принадлежат Груберу и всей Германии. И что нет ничего более почетного, чем стать матерью как можно большего числа «арийцев», а рождены они в законном браке или нет — не важно, ведь сама Герда Бортман, темноволосая красавица, исповедовала полигамные отношения и свободу нравов. Но все это возникало постепенно, и, вместе с тем, очень быстро, а пока мы с Эл привыкали к нашему дому в элитном районе Груневальд, и ко всей новой жизни, в которой у нас были другие имена: Харри и Агна Кельнер. С легкой подачи всезнайки Гиринга у нас появилась домработница Эльза. Высокая и худая, она очень напоминала высохшее дерево. С ней и я, и Эл были очень осторожны и предельно лаконичны в общении: мы знали, что она дружит с Цилли, домоправительницей Гиринга, а значит, то, что я не нашел в нашем доме микрофонов и жучков, когда мы заехали в дом Кельнеров, совсем не означало, что за нами никто не следит. Все было с точностью наоборот, и, должен сказать, мы с Эл довольно неплохо разыгрывали свои партии влюбленных супругов, живущих в прекрасном трехэтажном доме с темно-синей крышей. Разобрав вещи и осмотрев дом, мы решили обустроить спальню на втором этаже, в самой просторной комнате. Эльза очень гордилась этим выбором, и с истинно арийским рвением к порядку, которое некоторых приводило к созданию концлагерей, а иных — к спасению заключенных из этих лагерей, стала обустраивать и прибирать нашу спальню. Со стороны могло показаться, что избалованная фрау Кельнер, топнув ножкой, упросила своего не слишком сговорчивого мужа переехать в эти апартаменты, но настоящая причина была в том, что помимо удобного расположения, в этой комнате была еще одна небольшая комната, — тайная, скрытая толстыми, дубовыми перегородками. Я обнаружил ее, когда обходил дом в первый раз, и об этой комнате было известно только мне и Эл. Кстати, об Эл. Помня ее взгляд, каким она посмотрела на меня, когда я сказал об общей спальне, я думал, что у нас ничего не получится. Не получится изобразить супружескую пару. Эл тогда была похожа на солнечного зайчика, который, — даже если он запущен тобой, — никак не удается поймать. Я видел, что ей мало нравится дом, и что в нем ей вряд ли будет комфортно. Но она ни разу этого не показала, и не упрекнула меня или обстоятельства ни единым словом или даже жестом. Днем мы играли счастливую семейную пару, в условленные часы перехватывали по радио шифровки, в которых нас хвалили, — часто слишком сильно — за успехи и ценные сведения, сообщенные Центру. Позже мы отправлялись на прогулку, подальше от дома Кельнеров, чтобы передать новую информацию, а вечером ложились спать в одну кровать. И Эл, одетая все в ту же сорочку с высоким воротом, которая была на ней в ночь после вечера в доме Гиббельса, желая мне доброй ночи, отворачивалась и думала о чем-то своем. Она по-прежнему отказывалась говорить о своем брате, часто вздрагивала в ответ на мои вопросы о нем, и потому я решил, что именно он занимает ее мысли. Эл была скрытной, а может, она боялась меня? Ее стеснительность могла бы показаться наигранной, но для девушки, воспитанной в строгих стенах закрытой школы для девочек, оказалось, что она на удивление быстро умеет оценивать обстановку и вести себя согласно ей. Этот природный талант Эл не раз спасал ее и нас. Так же, как он спас ее в феврале 1933 года. Элис было сложно, но я видел, что она очень старается как можно скорее войти в окружающую нас действительность с наименьшими потерями, и за это я ей очень благодарен. *** Это было 28 февраля. Позже его назовут «последним днем Веймарской республики», но на самом деле, эта республика исчезла много раньше, чем Грубер пришел к власти. В тот день я, несмотря на протесты Эдварда, поехала в Берлин одна. Предлог был более, чем веский, — Агна Кельнер записалась в салон красоты, где из ее длинных, рыжих волос должны были сделать модную короткую стрижку: если уложить волосы «мягкими волнами», то вы несомненно попадете в число самых модных девушек. Помню, как перед уходом я спорила с Эдвардом, доказывая, что короткая дамская стрижка теперь — такая же необходимость, как высокий рост, хорошее сложение и голубые глаза. Было и смешно, и грустно смотреть, как Эд уверял меня не подстригать волосы, говоря, что они очень красивые. Но мы оба знали, что и ему, и мне необходимо стать «истинными немцами». И чем скорее мы сольемся с беспокойными толпами людей на улицах Берлина, тем будет лучше для нас. Я задержалась в городе гораздо дольше, чем планировала. Любой хороший агент знает, что помимо языка той страны, в которой он выполняет задание, очень важно владеть невербальной стороной общения. Именно поэтому после парикмахерской я долго гуляла по улицам города, рассматривала прохожих — мужчин, женщин, детей. Кто-то торопливо перебегал улицу, кто-то ждал трамвай на булыжной мостовой, а один мальчик, лет восьми, выбежал на улицу из булочной и едва не упал, пытаясь на ходу поправить не понятно как оказавшуюся на его голове кепку, которая была ему слишком велика. Он улыбался так задорно и счастливо, что мне показалось, будто тревога, которая окутала Берлин со всех сторон, растворилась. Сейчас удивительно об этом вспоминать, но до 1933 года Берлин обладал огромной славой, которая ничуть не уступала легендам, сложенным о Лондоне или Париже. Берлин влюбил в себя множество людей. Именно здесь люди самых разных взглядов и предпочтений чувствовали себя свободно и легко. Не случайно Кристофер Ишервуд позже скажет об этом городе: «Берлин значил — мальчики». О пожаре в Рейхстаге стало известно около десяти вечера. Я оказалась в толпе прохожих, замерших при виде бушующего на вершине купола огня. Громадное пламя вырывалось вверх, сжигая великолепное здание изнутри. Как завороженные, мы следили за огненным представлением. А это было именно представление: вскоре, после того, как оно началось, на него пожаловали самые «первые люди». Я видела как стремительно, почти шаг в шаг, Грубер и Гиббельс подошли к Гирингу, который уже был у здания. Они о чем-то говорили, и Грубер резко взмахнул правой рукой. Черная челка упала ему на лицо, и он снова гневно поднял руку. …Огонь тушили несколько часов, и еще до того, как пламя затихло, Гиринг объявил, что это был поджог. Во всем обвинили коммуниста Маринуса ван дер Люббе и еще нескольких человек. После «суда» Маринуса, — которого многие считали неуравновешенным пироманом, — казнили. Отсечение головы. Но это было позже, осенью. А на следующее утро, в первый день весны, по указанию Грубера, были подписаны указы, ограничивающие неприкосновенность личности и собственности, свободу слова, печати и тайну переписки. Так начались массовые аресты и были открыты «дикие тюрьмы». Именно это стало началом настоящего террора. Когда я вернулась в Груневальд, Эдвард ходил по комнате как часовой, шаг за шагом измеряя ее своими длинными ногами. Увидев меня, он остановился, и закрыл глаза, что-то прошептал. А я, от волнения, никак не могла перестать улыбаться. Мне снова стало очень страшно. За себя, за нас. И за мальчика, выбежавшего из булочной. Который, может быть, так и не дорастет до своей большой кепки.