Узелок на память

Показалось – земля под ним не то просела, не то вздыбилась, и в следующий миг он сорвался в пропасть. Не было страха. Ничего не было. Только перехватывало дыхание, а в ушах глухо свистел удушающе осязаемый ветер. Чёрный ветер. И вокруг всё – чёрное. Пустое. Неживое. ...Сергей открыл глаза и едва не захлебнулся воздухом, которого внезапно стало слишком много. Страшно не было по-прежнему, но сердце билось так, что он даже удивился: отчего никто ещё не пришёл на этот стук? Сергей проморгался, но знакомые очертания спальни не желали проступать в беловатой полутьме, и он запоздало догадался, что во сне натянул на голову одеяло. Поспешил встать, сухо закашлялся и потянулся к графину с водой. Сергей не сразу услышал раздавшийся совсем рядом скрип, а затем звук быстрых шагов в соседней комнате. Дверь распахнулась и, обернувшись, он увидел на пороге Мишу. Мгновение потребовалось Сергею, чтобы узнать друга, ещё одно – чтобы протянуть руки навстречу. – Здравствуй. Миша метнулся к нему, обнял как-то почти судорожно и притих, даже его дыхания Сергей не различал. Тишина обступила их, урони кто-нибудь сейчас булавку – и она отчётливо звякнет о половицы. – Давно ты приехал? – С час тому. Не хотел тебя тревожить, ждал, пока проснёшься. «Лучше бы потревожил», – подумал Сергей, вспомнив свой сон, но не сказал этого. Миша вздрогнул под рукой, потом ещё и словно бы коротко всхлипнул. Сергей отстранил его от себя, заглянул в лицо. При свете утреннего рыжего солнца как огнём вспыхнули Мишины вихры. А из-под полуопущенных мокрых ресниц отчаянно блеснули тёмные глаза. – Мишель... Случилось что-то? Он мотнул головой, улыбнулся и выговорил полушёпотом: – Ничего. Это я с радости. Ничего. Стёр рукавом скользнувшую возле чуть вздёрнутого носа слезу. Потянулся к Сергею, прижался головой к плечу, прерывисто вздохнул. Сергей легко взъерошил ему волосы. Вдалеке собиралась гроза, но большая часть красноватого предзакатного неба оставалась чистой. Со склона холма городок внизу просматривался как на ладони, однако Миша неотрывно следил за сгущающимися громоздкими облаками и вниз не смотрел. Он словно наконец-то смог отдохнуть после долгого и утомительного пути. Необычно немногословный и не побледневший, а почти прозрачный, как осенний воздух – теперь это особенно было заметно. Вместо ответа на последнее письмо Сергея Миша приехал сам. Много и торопливо писал что-то, не садясь, склонившись то над столом, то над подоконником. То и дело уезжал, но возвращался скоро, вечерами делал списки с новоприсланных вольных стихотворений, время от времени зачитывал их вслух, будто стремясь заучить. Сергей помогал ему, стараясь, чтобы можно было легко разобрать написанное – знал за собой обыкновение сбить строки и закончить так неровно, что едва мог перечесть. Лишь бы прекратилась хоть ненадолго эта лихорадочная, болезненная Мишина спешка. И вот – прекратилась. В отдалении гулко прокатился первый раскат грома. Миша сидел, обхватив коленки, как зачарованный. Тихо сказал: – Дышать тяжело. И правда, весь день парило, воздух был плотным, как вода. Гроза в начале сентября – нечастое явление, но Сергей помнил, как однажды пронзительно-белые молнии скрещивались в небе февральской ночью, и не удивлялся. – Хочешь, уйдём. В доме легче будет. – Нет, не нужно, здесь хорошо. Помолчали. Миша рассеянно подёргивал своенравный огненный завиток у виска – откуда только взялся у него этот жест? Сергей едва удерживался, чтобы не попросить его остановиться: «Полно тебе». – Знаешь, я всё думаю, – Миша вздрогнул от нового грозового удара. – Жалел ли о чём-то Риего, когда ему объявили смертный приговор? Страшился ли... умирать? Сергей приподнялся на локте и сел. Миша всё так же не отрывал глаз от тёмных, свинцово-серых туч. Они никогда не говорили о смерти. От порывистого, звеняще-живого Миши слышать это казалось странно – после сбивчивых восторженных речей. После уверенно-звонкого: «Всё будет хорошо!» Как будто его заставили произносить слова против воли. Письмо из дома получил? С Катей размолвка вышла? «Что с тобой?» – хотел спросить Сергей и не спрашивал. Чувствовал – не надо напрямую. Иначе надломится что-то, как хрупкий поздневесенний лёд под неосторожными шагами. С год назад разнеслось известие об испанской казни. Человека, которого многие из них считали достойным примером, едва не превозносили, не стало. Почему Миша начал разговор об этом теперь? – Риего многое сделал для своей страны, – произнёс Сергей. – Гораздо больше, чем значительное число её жителей. Возможно, ему было легче уходить, зная, что он сделал всё, что мог. – Как ты это называешь? – Миша повернулся к нему, вновь дёрнул рыжую прядь. – Уходить? – Мишель, – Сергей не выдержал, перехватил его за запястье, заставил отпустить волосы. – Ты смерти боишься? Миша замер, прикусил губу. Под тонкой кожей виска часто забилась синеватая жилка. – Боюсь, – еле слышно выдохнул. – Очень боюсь. Свободу выше всего ставлю, ради нашего дела жизни не жаль, а умирать придётся – страшно. И поделать ничего не могу. Взглянул, наконец, прямо в глаза, с отчаянием, почти с тоской. Сергей протянул руку, медленно, словно к пугливому зверьку, и провёл ладонью по спутанным вихрам. – А кому из нас не будет страшно? Мне? Павлу? Князю Волконскому? Северянам? Страх перед смертью нельзя изжить из души. Даже прославленный полководец боится, ему главное – чтобы никто не знал об этом, иначе победить не сумеют. Но все ведь понимают, что перед смертью равны. Миша не ответил, только отрывисто кивнул, и Сергей почувствовал – успокаивается. Напряжение таяло, исчезало. Снова прогремел громовой перекат. Тройной, отчётливый. – Я однажды, ещё когда совсем маленький был, чуть не утонул, – вдруг сказал Миша. – И едва помню об этом, мне уже много позже рассказывали. Он лёг на сухую, уже по-осеннему пожелтевшую траву, закинул руки за голову. – Как же это случилось? – У нас в Кудрёшках пруд есть, очень глубокий. Когда погода портится, он кажется вовсе бездонным. Как раз гроза собиралась – вот как теперь. Я убежал в сад, не знаю, зачем, мало ли, что мальчику на ум придёт. И ведь ничего не помню, Серёжа – как в пруд упал, как меня из дому-то выпустили. А воду эту чёрную, наверное, всю жизнь помнить буду. И небо серое. И холодно, очень холодно, точно скорее от холода умрёшь, чем от того, что воды наглотаешься. Меня уже совсем ко дну тянуло, еле вытащить успели. Маменька потом долго причитала, что чуть-чуть сердце у неё не остановилось из-за меня. Сергей, опустившийся на траву рядом с ним, по голосу понял, что Миша улыбается, неуверенно и виновато, но думая уже не столько о возможной гибели, сколько о родных. – Посмотреть бы на это место. Жаль, что я не смогу побывать у тебя. – Мне тоже очень жаль, – эхом отозвался Миша. – Ты ведь значительная фигура, это мне, безвестному подпоручику, позволительно отлучаться время от времени, а тебе нельзя, сразу под подозрение попадёшь. Да все мы неугодны после Семёновской истории. – Гроза пройдёт стороной, – проговорил Сергей через минуту. – Чувствуешь, прохладнее становится? Гроза действительно откатывалась далеко, к югу, забирая с собой белые ветви молний и трескучий гром. Забирая тревогу. Сергей подумал, что хотел бы сохранить сегодняшний вечер. Завязать в узелок на память и сберечь. Так, чтобы когда-нибудь, много лет спустя, пропуская между пальцами нить воспоминаний и натыкаясь на другие узелки, найти этот – и вернуться в тёплый сентябрьский день тысяча восемьсот двадцать четвёртого года. Ощутить закатный холодок и ещё не остывшую после жаркого лета землю, услышать заново Мишин голос, весь их разговор, постороннему наверняка показавшийся бы чудным. И не забывать никогда. Миша, словно угадав его мысли, на ощупь взял Сергея за руку. Ладонь у Миши всегда была горячая, слова быстрые и искренние. А голова светлая. Сергей улыбнулся и прикрыл глаза.