спрятанные под землёю сосны

«она принесла домой лунный камень, который вы ей подарили. я считала это самой удивительной вещью на свете и зарядилась желанием найти больше таких камней». Как жестока бывает жизнь… Джин наверняка это не понравилось — не должно было. Когда дело дошло до жалкого финала, она не держала на Огустина зла, но при том стало ясно, что собственную дочь она на схожую с ним судьбу не обречёт. И каков же был её тотальный шок, когда цель всей жизни её драгоценного ребёнка присвоила себе такую насмешливую форму. Задыхающаяся мечтательность — золотой ключ Огустина к двери от иллюзорной K-23, движущая сила проекта, смотрящего далеко в звёзды, но рассуждать нескончаемыми «а что если» всегда оставалось за гранью приемлемого. До сего момента, конечно, ведь планета горит и Огустин сгорает вдвое её быстрей. А если бы он остался? Если бы сказал привет в тот солнечный день? Только на мимолётную секунду, чтобы стать смутным воспоминанием? Он бы причесался, разжевал мятную жвачку и выдавил из себя сырейшую из улыбок — зато постарался бы. Возможно, она бы его запомнила. Спросила бы у матери о нём лишний раз, а Джин… она никогда не умела врать. А если бы появился в её жизни не просто смутно, а с чётким намерением? Был бы рядом с ней каждый знаменательный момент, проводил персональные лекции о просторах космоса и важнейших в его профессии человеческих качествах: дерзости, азартности и безрассудстве. Он поддержал бы Джин, когда её — тогда бы уже их — дочь объявила о решении пойти попятам за… своим отцом. В глотке слёзы мешаются со смехом, и это что-то поистине невыносимое. Невыносимей каждой из ранних пресс-конференций, на которых его идею игнорировали, мол, курам на смех, парень, выше головы прыгать себе дороже. Невыносимей собственной ничтожности, неумения оторваться от небес и признать, что приземлённые вещи в равной степени важны, если не важнее. Без них на звёзды никто бы и в помине не взглянул, ибо то, что есть — или было раньше — на этой планете, до того ценно, что величайшие умы страны десятилетиями ковали план ковчега, который увёз бы однажды в один конец всё действительно дорогое. Если Ноев ковчег пуст, это просто ненужная, бесполезная посудина. Более двадцати лет он потратил, чтобы лишь сейчас осознать истину всех истин… Гении не застрахованы от присущей каждому человеку слепоты. Гении тоже бывают глупы, иногда глупее человека ординарного… Скоро Огустина и радиостанцию заметёт снегом, а это — это его последний разговор с представителями вида Homo Sapiens. Событие подобного масштаба не терпит прозаичности, так что неизбежен факт, что его собеседница… — Хотела бы я лично вас поблагодарить за всё, Доктор Лофтхаус… — Огустин. — Огустин, — улыбчиво повторяет она, — а я Айрис. — Я знаю… Он оттого и кусает губы, сдерживая крик, что слишком много об этом мироздании знает. — Я рад, что мы наконец-то познакомились. Отодвигается от микрофона, чтобы хорошенько пережевать навалившиеся эмоции и вернуть голосу намёк на стойкость. Айрис же с трепетом рассказывает, каким обернулся тот мир, что он открыл. Она искусно приводит знакомые любому землянину сравнения, рисуя в его воображении точную картинку — точную настолько, что он вот-вот почувствует этот дивный, новый мир на вкус. Небо там разливается апельсиновым соком — идеальный сценарий любого ребёнка с ярким умом. Таким и была в своё время Айрис, и это неоспоримо. — Спасибо, — мямлит Огустин, — спасибо. — Это тот минимум, который я вам задолжала, сэр. Это он тут должник, и это тоже неоспоримо. Но Айрис уже никогда об этом не узнает. Он умрёт, храня в сердце извинения и признания. Пустые объяснения. Оправдания. Молитвы, наизусть пересказанные на коленях, пока никого нет дома. Ему стоит поведать, что она героиня его истории. Благодаря ей он дожил до нынешнего момента, благодаря ей у него есть силы поддерживать диалог. Из-за неё выжил, когда бункер провалился в воду, из-за неё успешно переждал вьюгу и вытерпел худшие проявления своего недуга. Ему стоит сказать, что каким-то парадоксальным, перепутанным, перевёрнутым образом он жил только ради неё с самого её появления на свет. Продолжал дышать только ради неё. На каждый свой поступок проецировал её свежий, полный инноваций взгляд. Ни одного дня не просуществовал за последние годы, ни одного треклятого дня, когда не думал бы о ней в хоть какой-нибудь скомканной форме. И слова гниют в его горле. Блистательный оратор, амбассадор всего космоса в одном лице не может связать мысль на родном английском языке. Он бы постыдился, но перед кем? — Скажите мне, Айрис, — говорит из детской прихоти, будто регрессировал до возраста восьми лет, — жалуете ли вы горох? Неотфильтрованная реакция — озадаченное молчание. Само собой. — Прошу прощения, сэр? — Уважьте меня в этот последний раз и ответьте мне. Вопрос до жути прост. До жути прост и до жути важен. Если она согласится потворствовать предсмертному безумию, Огустин, быть может, протянет ещё сутки. Похоронные сутки, которые он проведёт, подводя итоги и расставляя все точки над «i», о коих умалчивал ранее. Это уже многим более прозаично, но совершенное не длится вечно. — Что ж, эм… Второй голос, окрашенный трауром, пробивается сквозь изредка проскальзывающие помехи, озвучивает что-то остервенело и тут же утихает. Капитан команды, стало быть? — Да, Айрис? Она смеётся тихо и наивно, словно утащила Огустина в свой тайный домик на дереве и там, в безопасности зеленеющих стражников-крон, делится с ним своим секретнейшим секретом. — Теперь жалую, сэр, очень даже. — Она вздыхает со всей серьёзностью и тоской. — Я скучала по нему на протяжении всей миссии. Важнейшая часть её ответа не в этом. Ему нужно больше, самую малую крупицу… — Теперь? — В детстве сильно ненавидела. Мама говорила, что этим я напоминаю ей кого-то очень важного. Все усилия уходят на то чтобы откопать в себе выдержку и заживо не содрать с себя кожу. Не заорать и не врезаться лбом в стол, не оставить на нём ногтями кровавые зазубрины как последний штрих, последний след Доктора Лофтхауса на планете, от которой он бежал всю свою молодость. А ведь Айрис — его продолжение. Он бежал и бежал без перерыва, будто на бесконечной беговой дорожке в фитнес-зале. В итоге по-настоящему сбежит именно она. — И что же это был за человек, — спрашивает он, пока его дёсны кровят, вбирая в себя беззвучный рёв, — как вы думаете? — Догадок у меня нет, сэр, — отвечает его продолжение, его кончина и его счастливейшее будущее, — но она дала мне понять одно: этот кто-то оставался важным до самого конца. И взгляд этого кого-то всегда был направлен ввысь. — Как ваш. — Скорее как ваш. Этот взгляд они делят меж собой напополам. И что бы он не отдал, лишь бы посмотреть Айрис глаза в глаза! — Доктор, сэр, — шепчет она слёзно, перебиваемая помехами, — боюсь, я скоро потеряю вас… Это ничего. Это замечательно, ведь чтобы потерять, сперва нужно обрести. — Ваш вопрос до сих пор мне непонятен, — Айрис истерически смеётся, — но я искренне надеюсь, что моим ответом вы довольны. Огустин бешено кивает без малого раз тридцать и прижимает в спазмах трясущийся подбородок к груди, открыто всхлипывая и не чураясь этого. — Поверьте, тот факт, что вы ответили, заменяет мне целый мир. Она и сама уже не сдерживает слёзы: — Это великая ч-честь… — помехи продолжают нарастать. — …честь для меня, Доктор Лофтхаус. — Нет, — скрипит он из последних сил, — честь для меня, Айрис Салливан. Шум рвущихся радиочастот режет по ушам, и «Эфир» мгновенно отбивается, предавая Огустина полному одиночеству. Кто-то неуклюжей ладонью проводит по плечу. Он оборачивается одним диким движением и своим бессильным телом врезается в тело живёхонькое и миниатюрное. Маленькие кукольные ручки обхватывают его как могут, неловко сползая по бокам, будто он весь скользкий, обмазанный маслом. Синие, переходящие в фиолетовый глазки проходятся по усталым, пыльным чертам, не по возрасту горят сочувствием. Он при смерти. Огустин при смерти, и эта девочка — его девочка — обнимает его, не боясь разделить с ним последние вдохи и выдохи, завершающие историю человечества на этой планете. Тепла всего её существа достаточно, чтобы на короткое мгновение разогреть промёрзшие конечности, что вскоре замрут в трупном окоченении. Дрожащие его ладони ложатся на влажные щёки, зажёгшиеся от слёз вечным пламенем. — Ты знала, правда? — она кивает и льнёт к его прикосновению. — Ты знала… Он плачет. Воет издыхающим зверем и убаюкивает несчастную девочку, упрямо прививает ей сон, однако она упрямей. С каждой бегущей минутой Айрис всё сильнее и сильнее вжимается в Огустина, намереваясь врасти в него полностью, потерять себя, чтобы прокормить его полумёртвую оболочку, наскрести всякую капельку жизненных сил и бескорыстно вручить ему. Она молчаливо делала это всю свою жизнь! Всю его жизнь. И именно на топливе её немой любви держались его грёзы об апельсиновом небе… Но бежал он от Земли не чтобы достичь лучшей жизни для человечества на К-23. Он рылся в звёздных картах и ночами анализировал астрономические подсчёты не из высокомерия и рвения первым указать на возможную замену обиженной планете. И сам поиск нового дома был мотивирован не какой-нибудь там учёной составляющей. Он всего-то искал измерение, достойное глаз его дочери.