Присаживайся, Аккерман, присаживайся…

      Она боится. Стоит чуть ли не на цыпочках перед знакомой дверью того страшного кабинета, куда её и силком не затащишь: помещение, пусть и идеально чистое и продезинфицированное, насквозь пропахло капитаном.              Микаса ненавидела этот запах. Он преследовал её в столовой, в душе невозможно было отмыться, но особенно он чувствовался на тренировках, когда капитан, обходя солдат, привычно останавливался рядом с ней, изъявляя свое дутое желание преподать урок:              — Тц, отродье, от тебя потом разит за километр.       — Ну когда ты научишься уже бить противника…       — Стойка никакая, Аккерман.       — Отстой.       — Снова побежишь к братику Йегеру?       — Ты меня вообще слушала?              И так — на постоянной основе, всегда, на каждой долбанной тренировке. И ведь никто ему и слова не говорил. Даже Эрен, уже наученный горьким опытом, не возмущался и так ни разу и не заступился за нее, укоряя её чуть ли не ежедневно в том, что Аккерман ей еще одолжение делает.              Такое чувство, что сражалась она одна. Одна — против этого ужасного мужчины, имеющего такую власть, что, прикажи он кому-то из подчиненных слизать грязь с его сапог, испугавшийся солдат непременно слижет. Залижет и, давясь землей с обуви капитана и сглатывая накопившуюся слюну, еще и поблагодарит того за оказанное ему терпение.              И ведь гадкий коротышка этой властью успешно пользовался — не зря же приказал Микасе явиться сегодня в его кабинет.              Казалось бы, что может с ней случиться, если она просто-напросто посидит с капитаном пару часов? Ну, поиздевается он над ней, ну наказание какое-нибудь придумает вроде: «Уберись тут, Аккерман», а сам в это время разольет воду в коридоре, да так, чтобы Микаса весь вечер тряпкой по полу елозила, на карачках — не больше.              К его извечной раздражительности она уже успела привыкнуть. И не к такому дерьму привыкаешь и приспосабливаешься, когда каждая вылазка за Стены — очередное испытание смертью.              Однако, несмотря на всю борьбу друг с другом, они были очень похожи. Возможно, Микаса именно поэтому и мутузила капитана отборными словечками — видела в нем себя.              Только вот, при всей своей признательности, Микаса всё равно умудрилась напакостить.              Вчера вечером, психанув на капитана окончательно, она откуда-то притащила небольшой кусок картона — специально под рост — и, воодушевленная, начала творить. Как итог  — смастерованная фигурка Аккермана, которую можно было пинать, избивать, расчленять и даже насиловать — почему бы и нет?              На тренировке Микаса вела себя как обычно: крепко ругалась, дралась с Кирштайном (тот заметно улучшил свои навыки, пусть и всё еще бил слишком легко — видите ли, щадил её тонкую душевную девичью организацию), дерзила капитану, у которого было странно прекрасное настроение.              Ага, просто замечательное. Ровно до того момента, как, дав распоряжение отрабатывать удары на макетах, он не увидел копию себя самого — разве что деревянную и в полном подчинении Микасы Аккерман.              Она не сдерживалась: точно и метко рубила по темени, со всей яростью всаживая отполированные клинки в картонную черепную коробку. А еще со вкусом истязала ненавистную копию, расчленяя тщедушный каркас на мелкие грубые кусочки.              Леви был в бешенстве. Лютом: выместившая наконец всю свою злобу, изрядно выдохшаяся, Микаса без каких-либо сожалений смачно сплюнула себе под ноги.              «Сучка».              Она ни капельки не раскаивалась: по глазам было видно, что Аккерман еще и наслаждается процессом. Раздавливает носком солдатского сапога его предполагаемую голову и — улыбается. Маниакально, с чувством выполненного долга.              — Что скажете? Теперь я научилась бить противника? — наглеет.              Леви кивает, как-то даже не осознавая, что уже хватает Аккерман за открытое запястье, предупреждающе сжимая нежную кожу.              — Триста шестьдесят приседаний — и чтоб задом!              Солдаты сразу перестают пялиться и, безропотно отворачиваясь, наконец оставляют его наедине с этой помешанной. У Аккерман, видимо, два хобби: спасать неповоротливую задницу своего сводного брата и бесить начальство.              В лице Леви, конечно же.              — Разговаривать ты точно пока не научилась. Где мало-мальское уважение? Где «сэр», в конце концов?              — А я вас что же, уважаю? — всякий страх ведь потеряла. И в глаза смотрит — пронизывающе, правдиво. Не отворачивается — стоит на своем.              Вот Леви её уважал. Хотя бы за столь смелый поступок: выступить против него — это насколько должен быть отбитым человек?              — К одиннадцати двадцати чтоб у меня была. Не придешь — и твой Йегер получит вместо тебя, — понятно ведь изъяснился? Кажется, Микаса уловила суть: сразу затряслась — правда, непонятно, от страха или от ненависти.              В любом случае, он своего добился. Она, видимо, тоже — на её месте Леви никому бы не советовал его дразнить.              Потому что после и пальцев не соберешь, не то что конечностей.              

***

             — М-можно? — ой, какая же она дура: заявляется в логово к настоящему монстру, а сама уже икает. Не надо было тогда приходить.              Не надо — и тогда уже Эрен мучился бы в этом аду.              Микаса вообще — сильная. А еще умная. Только вот вопреки логике и здравому смыслу не убегает, а нерешительно мнется у дверей, как какая-то драная кошка.              Леви непривычно расслаблен: лежит на диване, откинув на пол ненужный плед, и внимательно уставляется в книгу перед глазами, нарочно не обращая абсолютно никакого внимания на бедную девушку.              Становится совсем неловко, но Микаса продолжает стоять, рассматривая что угодно, но только не капитана Леви. Незачем на него пялиться. Насмотрелись уже — и так тошно.              — Присаживайся, Аккерман, присаживайся… — мужчина наконец откладывает чтиво в сторону, целиком и полностью концентрируясь на Микасе, которая, не ожидая подвоха, чуть ли не бегом устремляется к удобному креслу — то хотя бы находится в другом углу кабинета, что дает маленький такой шанс конструктивного диалога.              Она что-то говорила про диалог? Леви перехватывает её уже на полпути к цели, разрушая, до основания уничтожая все её наивные мечты о благополучном исходе.              Кажется, ей уже пора перестать видеть во всех добро. И Леви Аккерман, который тянет её на многострадальный диван с ощущением полной безнаказанности происходящего, этому явное подтверждение.              — Ты куда? На лицо, дорогая. Садись. На. Лицо.              О боже, нет. Не надо, только не это… Микаса даже рот открывает от удивления и страха перед своим незавидным будущим: неужели капитан… капитан…              Да ну, он не может. Она доложит командору, майору Ханджи, да кому угодно! И всё будет прекрасно…              А если — никто не примет? Если заклеймят её после этого? Но она ведь не соглашалась!              А Леви не мигает. Совсем. Смотрит, не отрываясь, испытующе, утягивая с собой куда-то вниз, и Микаса уже не вполне понимает, она это сгибает ноги в коленях и, удерживая напрягшиеся ягодицы на уровне мужской грудной клетки, нависает над капитаном, или не она.              — Знаешь, меня… возбуждает это. Ты… возбуждаешь, — Леви говорит прямо, и его сбивчивое дыхание только подтверждает её догадки.              Капитан Леви Аккерман тащится от её действий.              Может, он еще и без ума, когда в него долбятся сзади?              Микаса хмыкает и неожиданно для себя самой понимает, что не прочь проверить. В конце концов, кажется, она нашла слабое место этого человека. Так почему бы не воспользоваться этой возможностью?              Поначалу она осторожничает: нос мужчины оставляет открытым, чтобы не дай бог не перекрыть ему дыхание — потом ведь и собственных костей не соберешь, — а после, дернув штаны вниз, стягивает их вместе с трусами и даже не вздрагивает, когда Леви раздвигает её бедра пошире, чтобы получить долгожданный доступ к её половым губам и клитору.              Потом, однако, ей надоедает просто восседать на капитане. Все-таки она тоже жаждет большего — наверное, поэтому, а еще из чистого любопытства Микаса подтягивается на руках чуть вверх, чтобы уже с удовольствием и урчанием потереться о чувствительный нос Аккермана.              А Леви замирает и даже не дышит — слишком притягательный запах, слишком… всё просто слишком, и особенно Микаса.              — Микаса…ах! — он прерывается, когда девушка вдруг совершает небольшое движение вперед-назад в стремлении найти лучшую точку.              Приходится подчиниться.              Она дразнила его — и Леви это прекрасно понимал. Только вот при всем своем желании быть снизу он тоже хотел участвовать в процессе. Ведомый легким кивком со стороны Аккерман, он притянул её бедро ближе к себе, осыпая разгоряченную кожу такими же горячими торопливыми поцелуями.              Он целовал её — взбухшие соски, тело, пытался дотянуться до красных, истерзанных губами, губ, но Аккерман не дала — резко толкнула его за плечи вниз, опуская на землю. Нечего мечтать о большем.              И Леви довольствовался малым: плавно-медленно, тянуче вылизывал её половые губы, изредка предаваясь игре и задевая влажный чувствительный клитор. Причмокивал, сладострастно и самозабвенно сглатывая вязкую, липкую слюну, смешанную с её сладковатыми соками. Давился, но терпел. А еще наполнялся чувством щемящей нежности, когда Микаса стонала.              А Микаса стонала. Выгибалась на нем, и Леви мог ощутить ладонями упругие ягодицы, почувствовать, как она хочет его.              Хочет — его.              Диван безбожно скрипел. Нужно было давно его заменить, но теперь Леви ловил кайф с этих звуков. А еще с того, как Микаса, извиваясь сверху, просила его ускориться, заводясь так сильно, что взять её сейчас, такую тепленькую, хотелось очень, очень сильно.              На протяжении всего этого безумия они смотрели друг другу в глаза, не разрывая интимного контакта. У Леви даже периодически мелькало в мыслях невольное: «Она видела это желание», но всё так же быстро растворялось, исчезало, оставляя место неуемному: «Хочу еще».              Он не мог насытиться. Отстраниться, когда её влагалище тут, прямо перед ним, манит к себе своей смазкой, пачкая его корчащееся от страсти лицо? Да ни за что!              Скоро, скоро она уйдет. А потом он снова углубится в эту писанину, и всё вернется на круги своя. Неизменно. Аксиома ведь.              А пока можно было валяться в экстазе, вылизывая у нее всё до самого основания. Язык уже пульсировал, но Леви и не думал заканчивать — еще немного, еще…              — Хватит. Хва… — Микаса быстро затыкается — возбужденный донельзя Аккерман, с помутненными от желания глазами, приникает к её раскрытым губам, трахая её рот своим горячим языком, и Микаса задыхается от накативших чувств и яркого оргазма. В нос ударяет терпкий запах собственной смазки.              — …тит, — она все-таки доканчивает фразу и, отталкивая на секунду замешкавшегося мужчину, подхватывает свою одежду и устремляется прочь.              Прочь от его ухмылки и распухших алеющих губ. Прочь — потому что она так и не поняла, кто, собственно, был наказан.              Может, в следующий раз дойдет?