Бессмертная партия

      Это было достаточно давно, чтобы Дориан сделал усилие, копаясь в шкатулке с драгоценными вещами - в своей памяти, но не так давно, чтобы воспоминание успело почернеть, как это уже сделали тяжёлые украшения его прабабки. Кажется, это всё-таки был июльский вечер: искрящийся и прозрачный в начале, холодеющий к самому концу. Он помнил запахи и звуки - через долгое расстояние, точно слабое эхо, они достигали если не сердца, то уж точно того места на загривке, которое отвечает за тайные страхи, в каких можешь признаться себе только тогда, когда солнце ещё достаточно высоко.       В воздухе пахло свежестью и чем-то неуловимо аптечным, может быть, где-то посадили травы для тех, кто поссорился со своими нервами и не может спать. Дориану бы они не помешали, нужно будет как-нибудь спросить. И дело сейчас совсем не в том, что пару ходов назад он совершил ошибку, и теперь белые угрожают выиграть ферзя, не в том, что пробивая ему путь к отступлению, он попал под атаку поистине сокрушительную, а в том, что чужой нагрудник в мутных сумерках всё ещё сияет слишком ярко и слепит глаза.       "Интересно", - думает Дориан, - "он действительно считает, что горный климат оправдывает круглогодичное ношение мехов? Что должно случиться, чтобы он снял этот плащ? Небо почти упало на землю, но даже это не помогло".       Сейчас не время и не место для таких мыслей, но всё же Дориан думает - среди дыма костров или по колено в ледяной хляби болот, в крови, в зеленоватом свечении, в собственной постели. Может быть, если бы это была одна из глухих провинций его родины, что-то могло бы получиться и это было бы почти романтично, если бы не было так старо. Опальный, но осыпанный золотом с головы до ног сынок магистра и слишком правильный военный, сердце которого вымуштрованно так же, как тело. О теле, кстати, Дориан думает слишком уж часто. Может быть, не будь оно постоянно скрыто доспехом, было бы легче? Может быть, этот доспех существует как раз потому, что хозяин его слишком подозрителен.       Но в каком-нибудь другом мире, где Дориан мог бы проникнуть под сталь и мех, он бы поцеловал ямочку между ключиц, коснулся остро проступающих лопаток и читал бы - так слепые касаются каждого едва заметного выступа, как он коснулся бы каждого из бесчисленных шрамов. Он целовал бы так, как ему редко кто позволял: медленно и чутко. Это были бы очень неуместные поцелуи, не такие, какие рождаются от случайной страсти, но Дориан предпочитает не пропускать эту мысль в сознание. Вместо его взгляд спотыкается о рубец над губой и нет ничего соблазнительнее. Может быть, Каллен даже замечает это, потому что хмыкает, не поднимает глаз и переставляет, кажется, ферзя - грозит поставить мат всего в четыре хода, но Дориан даже не смотрит. Он думает, что случится, если он сейчас поцелует эту руку.       Конечно, в конце он проигрывает, слишком занятый подсчётом тех мест, где он хотел бы оставить отпечатки собственных губ: между лопаток, на загривке, у ключичных впадинок, у косточки на бедре. И много позже, прокручивая ту партию в голове раз за разом, он понимает, где именно ошибся. Если бы он был умнее, если бы он был собраннее в тот догорающий вечер, если бы его сонная расчётливость взяла верх над сентиментальностью, он бы поставил вечный шах и они смогли бы сидеть у доски вечно - навсегда разделённые расчерченным на чёрное и белое полем, но всё же, всё же.       - Спасибо за игру, командор.       Когда Дориан уходит, на его губах играет неизменная улыбка и только тот, кто знает его давно, разглядел бы тень новой болезненности. Но кто же по-настоящему смотрит на него здесь.