Вкус родных губ

Тихое ритмичное постукивание модельных туфель в коридоре, залитом невероятным количеством нежно-рыжего солнечного света, который присущ только такому же невероятному июльскому утру, никого в лаборатории не удивило – но только потому, что в лаборатории никого не было, кроме мирно сопящего в своих по-детски милых снах Тихонова. Шаги приближались, разносясь по всем офисам стеклянного оформления, благодаря которому в эти вечно серые будничные офисы попадал так дающий надежду на жизнь свет. Это всё давало насладиться немногословной безлюдностью улиц и тихим гулом трамвайных рельс после того, как синий облупившийся вагон сорвётся с места, увозя людей вдаль. Майский засучил рукава лёгкой ветровки, всегда пребывавшей при нём – и неважно, плюс тридцать на улице или минус. Распущенные волосы не давали покоя – вечно хотелось их поправить, сделать идеальными, заплести в хвост – но Ваня попросил, чтобы Серёжа показал их, и он, конечно, повёлся. Вот скажите, как отказать этому взрослому и серьёзному мужчине с такими наивными детскими глазами, увидев которые навсегда сходишь с ума? Вот именно – просто никак. Поэтому можно и потерпеть. Тихий скрип двери, открытой Майским, не потревожил чуткого сна Вани. Но тот встрепенулся, стоило только Майскому притронуться к его волосам, небрежно разлохмаченным в стороны, будто то были не волосы, а антенны инопланетные. Тихое дыхание отдалось  в четырёх стенах гулом урагана, набросившегося на таких мелких в сравнении с ним людей, отчего Тихонов окончательно проснулся, потерев глаза. Он потянулся до хруста костей и зевнул, украдкой заметив, как усмехнулся Майский. Ванина улыбка тоже не заставила себя ждать – снова зевнув, он эту улыбку показал, да на все тридцать два. -Серёжа, ты сегодня с распущенными волосами, круто! – восклицает Ваня и немедленно одним глотком уничтожает чашку остывшего кофе, приготовленного им, видимо, с вечера. Объятие тоже не заставило себя ждать – худые, словно палочки, руки Тихонова вмиг оплели майора вокруг рёбер, заставляя снова улыбнуться. -Ну так ты же просил, - напоказ, будто позируя, трясёт волосами Майский, заставляя своего друга-раннюю-пташку хулигански ухмыльнуться, - Конечно, отказывать я умею, но как отказать в таком  простом деле? – пожимает он плечами.   Уже через секунду Тихонов оказывается в воздухе на руках Серёжи, схваченный крепкими накачанными верхними конечностями майора. Пх, на руках, а если по-умному, то на верхних конечностях, - думает Тиха. Никто не знает, что оказывается причиной, казалось бы, беспричинных и беспомощных приступов немого геройства у Майского и что творится в его голове, когда он поднимает крепкими руками Ваню, обнимает его и шепчет что-нибудь неразборчивое ему на ухо, да и сам майор не знает, но приступы такие у него случались, и часто, даже очень часто. И всегда тихий голос Вани выманивал из этого геройского царства, в котором он был главным героем, заставляя нежно и подолгу прижимать к себе худого, будто мальчонку, Тиху, который урчал от удовольствия на его руках или в объятиях. Какие-то, отдалённо напоминающие родные, из детства, запахи кофейной гущи и свежего мужского одеколона уносили вдаль, в глубокие воспоминания, истёртые и потерявшие яркость с момента их происхождения, но невероятно близкие. Никто не знает причин, казалось бы, не присущих взрослым порывов нежности у Тихи, происходящих в совершенно разные моменты – в основном непредусмотренно, когда, вспотев от волнения, Майский зажимал его где-нибудь в подсобке или в туалете, заботясь о нём при каждом прикосновении. Такая резкая влюблённость не впервой была майору, сколько он влюблялся в женщин по весне – не пересчитать, но всё обрывалось быстро, когда, задержавшись на работе, он заставал любовь жизни с другим и с неистовым рёвом прогонял из квартиры, оставив напоследок на спине парочку хороших отпечатков ладони – отпечатков былой любви и чувств, от которых та самовольно отказалась. И вдруг он увидел спящего Ваню. С того момента жизнь пошла по-другому, неспешно и тихо, будто боясь прогнать эту любовь, пошатнуть в нём уверенность в чувствах. Все кратковременные романы с того момента прекратились, а жаркие поцелуи в тёмном подъезде или полуночном офисе придали жизни пряный коричный оттенок, в меру терпкой остротой отдававшийся во рту. Эти спонтанные звуки, невероятно отпечатывавшиеся в душе болью расставания после ухода домой или смены, прошедшей без второй половинки, на лоскуты рвали внутренний мир – и будто не сутки без второго прошли, а вечность, которую не дано пережить одному.   Дорвавшись, наконец, до отказа от прикосновений, они идут в туалет, с каждым шагом всё больше косясь друг на друга. Туалет сулит спасительное уединение, какого не хватало в связи с местом работы этих двоих, обещает дню быть ярким и по-юношески прекрасным, будто оба вмиг оказались лет на двадцать раньше, а не сейчас, в сознательном возрасте. И они вдвоём заходят в одну кабинку, от нетерпения сжимая кулаки и пытаясь уловить хотя бы частичку мыслей второго. И оба впиваются руками в плечи второго, оба ненасытно обнимаются, становясь друг другу до безобразия близкими и родными, а, когда вдвоём уже трепещут от бесконечных чувств, оба жадно пробуют на вкус губы второго – а вдруг что- то изменилось? – но, поняв, что все вкусы, привкусы, послевкусия и запахи остались те же, обрывают такой горный водопад и продолжают в неспешном темпе, когда Майский уже усадил Тихонова на колени лицом к себе и скрыл слишком серьёзный вид оперативного работника – ведь он совсем не такой. Им нужна свобода и любовь, а не вот это вот всё – не притворно-спокойное выражение лица, не потёртый пистолет, хотя он и любим майором за годы вместе, не суточные рабочие дни. Им необходимы поцелуи в мятой постели, и приторно-сладкое печенье, которое они постоянно покупают в ларьке напротив дома Майского. Им обязательно нужны зори, вечерние и утренние, которые они встречают и провожают с крыши, на которую затащил Серёжа, хулигански ухмыляясь и мило прищуриваясь от яркого жгучего света, заливающего полгорода апельсиновым оранжевым. Им просто невозможно жить без дурацких утренних улыбочек друг друга. И просто друг без друга их жизнь не представляет ничего.   После окончания рабочего дня – а у Серёжи он всегда заканчивается раньше – Майский идёт домой, зная, что с Тихоновым сегодня уже не увидится, и глубоко вздыхает. Он сбрасывает и несёт в руках чёрную толстовку, на улице невероятно жарко, и одежда нагрелась за полсуток снаружи. Гулко отдающиеся по улице, полной многоэтажек, шаги возвращают из раздумий к жизни в полную силу. Длинные волосы трепещут на тихом тёплом ветерке, под который старается подставить лицо Майский, пытается забыть о Ване хотя бы до утра, но не выходит никак – заходящее солнце слишком напоминает про одни на двоих ночи, проведённые вместе; напоминает о глухих стонах в ночи; напоминает о выбросах адреналина, когда опера выбирают машину, в одной из которых целуется эта сладкая парочка. Поэтому свет не даёт покоя, в воспоминаниях всплывают образы и запахи, тот самый образ полуголого Вани, стоящего в квартире и подставляющего тело под мягкие ладони и поцелуи, запахи свежего мужского одеколона и кофейной гущи, так напоминающие о происшествиях примерно двадцатилетней давности. Невероятно близкие и родные запахи расслабленного тела, всплывшие картинкой, обжигающей душу, в воспоминания, заставляют майора чуть грустно улыбнуться. Серая бетонная коробка стоит перед ним, как и десять, как и пятнадцать лет назад – такая же серая и бетонная. Но теперь она вызывает улыбку – ведь она снова напоминает о второй половинке, затерянной сейчас в нереальных просторах работы следственного программиста. Тёплый ветер снова колышет волосы, и майор присаживается на старую скрипучую деревянную скамеечку, на которой и случился первый инцидент с признанием, и, конечно, с поцелуем в кромешной темноте, который навевал мысли о хорошем. Майский вздыхает и широко улыбается, теребя свои волосы.   Как только в офисе погасает последний свет, Ваня буквально улетает с места. На выходе из раздевалки, переобувшись из неудобных туфель в свои чёрные кроссовки и закинув сумку на плечо, он задумывается о своём и быстро идёт – так быстро, что чуть не сшибает с ног Галину Рогозину и Валю Антонову, болтающих о своём перед дверью. Галя бросает удивлённый взгляд на него и, ухмыляясь, спрашивает: -Ты решил квартиру навестить, что ли? -Нет, мы с Майским о... встрече договорились, обсудить, говорит, что-то надо, - отводя взгляд и покрываясь холодным потом, совершенно уверенно говорит Ваня. На самом деле, ни о чём договориться они не успели, так быстроходно ушёл Серёжа, но Ваня думает (и правильно), что он не против встречи. Рогозина вскидывает бровь но молчит, Тиха кивает на прощание и выходит из офиса. Какие-то свои мысли навевают улыбка и остаточный свет, пробивающийся над крышами домов, пытаясь осветить улицы, но быстро скрывающийся за серыми бетонными джунглями, к которым уже привык Тихонов. Подъезд с прогретой металлической дверью никак не закрывается, просто толкни, и без всякого «сезам, откройся» дверь впустит любого желающего в своё беспросветно тёмное царство, притягивающее взгляд. Улыбка уже не слезает с лица – поцелуи в жарких подъездах вновь обжигают сознание горячими картинами и удовлетворённым лицом Майского. Боль в лопатках и пятна от штукатурки на мастерке не дают покоя ещё неделю, а то и две, но внимания можно не обращать – ведь в обмен на них он получил долю любви. Гулкие шаги по лестницам, потрескавшимся от старости, приводят парня к квартире номер сорок многоэтажного дома. Этот адрес въелся в память серной кислотой, осел сладостью с внутренней стороны рёбер, прилип к сознанию, как мятная жвачка изо рта подростка к полке в плацкарте. Во рту возник вкус корицы и приторно-сладкого печенья, того самого, которым они закупались раз в неделю, чтобы с удовольствием есть по ночам, немного кроша на кровать и пихаясь в бока, хохоча, как одичавшие. Такие ночи выдавались у них нередко – особенно если у обоих хорошее настроение. Пара звонков в чуть хрипящий аппарат, видимо, тихий, раз его не слышно с первого раза. Ещё один. Тихие шаги, явно к двери, и вот перед ним он – до безобразия уютный и домашний Серёжка. Он одет в длинную цветную рубашку в клетку, доходящую ниже бёдер и закрывающей первые фаланги пальцев; на ногах у него плотные серые шорты, едва спускающиеся ниже рубашки, в их карманы замяты полы той самой рубашки, он с растрёпанным хвостом, заплетённым явно наспех. Неаккуратно спрятанные в карманы руки тут же выходят из них, показывая знак полнейшего удивления. -Ваня?! – радостно вскрикивает он, улыбаясь и вскидывая брови. -Молчи, - Тиха толкает его чуть глубже в квартиру, и, цепляясь за плечи, не разувшись, вновь пробует губы на вкус – вкус тот же, слишком родной, вкус корицы и печенья вперемешку с лёгким привкусом  острой мяты и терпкой сочной вишни быстро впитывается в язык, щёки и нёбо – пропитывает полностью, открывает все чувства, даже те, что сильнее любви, их привязанность друг к другу и невероятный свет, теперь так связанный для них с любовью, - Теперь можешь говорить, - шепчет Ваня, захлопывая дверь и разуваясь, но понимает, что слов не получит, он и так уже всё понял – всё удивление и радость, которые нёс вкус родных губ.