Селфи в мужском туалете

      Драить коридоры — занятие не для слабонервных. Правда, остальные студентишки так не считали и гадили всё, что попадалось под их кривые конечности. Особенно одна заядлая курильщица со скромным именем Микаса Аккерман.              Только фамилию честную позорит. Если её отец — какой-то там важный товарищ в правительстве, это ни черта не значит, что эта дура имеет исключительное и лимитированное право творить адский смрад в туалете.              Причем, в мужском.              Сплошная дымовая завеса — будто Леви мало было зарвавшихся Йегера с Кирштайном на прошлой неделе: ублюдки, наплевав и в прямом (бедная плитка), и в переносном (а тут уже надо пожалеть бедного Аккермана) смысле на устав учебного заведения, разбомбили штук пять унитазов, и в результате всю мочу и жижу пришлось убирать ему, Леви, с одной лишь шваброй.              Благо, он их научил уму-разуму. Уборщик — это, между прочим, уважаемая профессия: кто, как не добросовестный человек, станет замывать чистейшим (и дорогущим!) ершиком все эти на редкость гадостные испражнения?              Уж точно не сынки богатых родителей. Мрази.              Но выговор за избиение непутевых малолеток Леви всё же огреб. От Эрвина, хотя тот и сам прекрасно понимал сложившуюся ситуацию.              Однако против всей коррупционной системы не попрешь — вот и сиди на жопе ровно. И не дергайся лишний раз.              Но Леви был бы не Леви, если б не караулил всяких моральных уёбков около входа в многострадальный мужской туалет. Вот почему-то в женском такого свинского отношения к человеческому труду не было!              И ведь дождался очередного нарушителя: цокая огроменными каблуками по громкому кафелю, в туалет зашла — та-да-ам! — расфуфыренная по первому разряду Микаса Аккерман. Курить ей, видите ли, захотелось. С закрытой, мать её, форточкой!              Однако вместо того, чтобы преступницу тут же и прихлопнуть, он зачем-то спрятался за дверью. Дурак какой-то: эта ситуация выигрышна для него аж сразу с двух сторон, а он предпочитает оставаться в тени.              Аккерман тоже дура, зато самомнения ей не занимать: ляпает зеркало своей краснющей губной помадой, чертя какие-то пентаграммы. Наглеет — и даже не скрывается. Остальные в этой дрянной гимназии хотя бы побаиваются Леви — может ведь и шваброй в глаз дать.              Этой же дряни плевать и на школьное имущество, и на какое-либо наказание. В прошлый раз она вообще изгадила своей пьяной блевотой не только отдраенный лично Леви унитаз, но и побеленные штукатуркой стены!              Совести у нее нет. Денег же — хоть отбавляй. Если б Аккерман только захотела, она могла бы озолотить эту чертову клоаку с потолка до покоцанной плитки. Если бы – захотела.              Но Микаса тратилась отнюдь не на обустройство общественных мест.              

***

             Пока Леви злится на всех и вся, она и так и сяк крутится перед зеркалом, не зная, как лучше встать: уж очень хочется, чтобы в камеру влезли и стройные ножки, и красивое личико. Правда, улыбнуться мешает жвачка, — и девушка, недолго думая, лепит ту на вычищенное кем-то стекло.              Однако вконец оборзевшую мадаму останавливает грозный рык главного уборщика:              — Аккерман! Тебе что, в прошлый раз непонятно было?!              Кажется, Леви собирается жестоко с ней расправиться. По крайней мере, в своей голове, запичканной идеями о всеобщем блаженстве в чистоте и продезинфицированном пространстве.              Что ж, пусть думает, как хочет. Не мешает.              — Это когда ты чуть не грохнул меня об унитаз?! — Аккермана вообще изолировать надо: пихать пьяных девушек в чью-то мочу — это, извините, совсем не по-джентльменски.              Но Микаса как-то и не ждала от этого упертого мужчины большего. Нет.              Леви багровеет — его лицо аж покрывается пятнами, стоит откинуть привычные ужимки и глупое, несуразное обращение на «вы».              Они не одного возраста, но положение и статус у них совсем разные.              Только фамилия и объединяет.              И Микаса, заметно успокаиваясь и фоткая себя красивую, вдруг совершенно меняет тактику.              Всё потому, что Леви, этот упрямец-уборщик мужских туалетов, попадает в кадр. И вовсе не специально!              Нечаянно.              Микаса же действует отчаянно — и только самыми решительными мерами:              — Охранник. Тридцать тысяч, — говорит, а у самой кончик новой помады безбожно ломается, натыкаясь на пухлые губы. Леви раздумывает.              — Тридцать тысяч — чего?              — Евро, конечно!              Она видит — он колеблется. Неужели… настолько принципиальный?              Но Аккерман громко, продолжительно громко смеётся, отбрасывая любимую швабру куда-то далеко-далеко, и Микаса пораженно замирает, когда он прижимает её к замаранной ею же раковине, обдавая разом засохшие губы зловещей усмешкой:              — Сто тридцать — и можешь трахать мой мозг хоть каждый день.