Фата-моргана

      Его ладони — грубые, покрытые рисунком из мозолей, неровностей, шрамов — отражение жизненного опыта, отражение одной долгой истории, заключённой в письмена на коже, в письмена на боку — отпечатки былого, отпечатки давным-давно прошедшего; нежны.       А ещё — ласковы. Поразительно и безгранично — осторожны; осторожны настолько, словно боятся спугнуть что-то хрупкое, эфемерное — большой палец скользит по лицу напротив, по её лицу медленно, замирая в тот же миг, в ту же секунду.       …когда Тошинори, задерживая собственное дыхание на мгновение, пока и без того с трудом работающее, с трудом живое одно-единственное лёгкое, отказывается воспринимать кислород, отказывается насыщать им — кислородом, тело Яги, сердце Яги, жизнь Яги; хочет остаться здесь и сейчас, сейчас и здесь, навсегда.       Ведь Мидория — его девочка, его крошечная, его ещё совсем юная девочка, пережившая гораздо большее, чем некоторые другие в её возрасте; красива — не та красота, к которой привыкли все, к которой привыкли многие.       Эта красота — своеобразна. Эта красота — неповторима. Эта красота — уникальна, до совершенства неидеальна, до идеала несовершенна: россыпь солнечных, ярко-рыжих поцелуев на щеках; извечно взлохмаченные, растрёпанные во все стороны кудри зелёного, отливающего изумрудным, цвета — как её глаза, как её прекрасные глаза — бездонные озёра, беспроглядные чащи леса, в которых Тошинори утопал; нехарактерная для японцев внешность.       Сплошная изюминка, сплошная особенность, сплошная уникальность — не похожая ни на кого другого, похожая лишь на себя саму, на Изуку — имя, плавно перетекающее в мантру; имя, плавно перетекающее в проклятие.       Вечное проклятие Яги, вечное проклятие его сна и сознания — больного, утопающего в тёмном иле смятения ровно столько же, сколько и сам Тошинори, когда…       Кожа Мидории — полная противоположность: на ней тоже есть неровности, на ней тоже есть шрамы — те уродливые письма, те уродливые призраки из прошлого; но она — мягче, гораздо мягче, гораздо приятнее.       Нежнее. Горячее. Живее — в жилах Изуку, в теле Изуку, течёт юная, льющаяся бурным потоком, кровь молодости, кровь безрассудства и подростковой пылкости, кровь яркой и восходящей звезды — нового солнца.       Солнца, что когда-то развеет тьму навсегда. Солнца, что когда-то спасёт жизнь сотен, жизнь тысячей людей. И солнце, что когда-то воссияет так ярко, что ослепит всех тех, кто был ближе всего к нему.       «Но не сейчас, — думает Яги невзначай, думает Яги ненарочно, повторяя в мыслях одно: — Не сейчас».       Попросту не сейчас, когда лицо Мидории безмятежно, абсолютно расслабленно — редкие, по-настоящему редкие и трепетные мгновения, которые Тошинори мечтает сохранить в памяти на всю свою жизнь, и даже после — после смерти, помнить об увиденном.       Потому что пока он в это верит — верит точно так же, как и в любовь, делающую его живым, разжигающую огонь в его уже давно потухшем сердцем; ничто более не будет иметь значение.       …даже если всё то, чему он придаёт смысл и значимость, равносильно вере в Фата-моргану — сложное оптическое явление. И всего лишь иллюзия.