Silentium

      Жить с Хёнджином было странно. Теперь Джисон каждое утро слушал по пять будильников, потому что Хвану было сложно просыпаться, и прятал голову под подушку, лишь бы хотя бы немного зацепиться за те блаженные секунды сна, которые наступали в перерывах между будильниками. Хан впервые за несколько лет вспомнил, что такое соревноваться в беге до душа рано утром и что значит сидеть под дверью ванной комнаты и отсчитывать мучительные пятнадцать минут до того, как распахнётся дверь, выпуская в остальную часть квартиры горячий пар. Джисон узнал, каково это — включать воду в душе и тут же орать проклятия, потому что Хван Хёнджин мылся под кипятком и никогда не удосуживался провернуть смеситель на середину.       Вечера в относительно небольшой квартире теперь были заполнены спорами: о том, чья очередь мыть посуду, которой теперь было в два раза больше, о том, что кто-то кому-то мешает, о рабочих проблемах, о политике, о вкусах, обо всём и ни о чём. Стоило одному из них сказать слово, как другой тут же начинал возражать, даже если мнения по поводу ситуации у них были одинаковые.       Каждое утро Хёнджин был невыносимо капризным и недовольным, всё время ныл о своей невесёлой участи, фыркал на завтрак, который готовил Джисон, — если была его очередь готовить, — и максимально медленно собирался. Он просто не мог терпеть беспорядок в виде разбросанных вещей или кучи сваленных друг на друга бутыльков в ванной, поэтому от него всегда можно было услышать ворчание о том, какой Хан неаккуратный.       Хёнджин всё планировал заранее, Джисон действовал по ситуации.       Джисон пил литрами кофе, а Хёнджин наверняка ограбил ближайший чайный магазин и притащил всё в дом.       Хёнджин любил что-то шкрябать карандашом на листе бумаги в полной тишине, а Джисон всегда включал громкую музыку, ставил на фон очередную дораму и болтал без перерыва.       Джисон любил гулять, а Хёнджин всегда прятался в тёплый плед и утыкался взглядом в какую-то книгу.       Хёнджин тащил работу домой, а Джисон плевался, видя её, и строил из себя умирающего.       Жить с Хёнджином было неплохо. Хорошо. Хану, к его же удивлению, нравилось.       Ему нравилось, что в квартире больше не было давящей тишины, которую так ненавидела его шумная натура, и теперь всегда можно было с кем-то поговорить, — пускай этот разговор и скатывался в очередной спор. Скромно валяющиеся на подоконнике у дивана небольшой скетчбук и коробка карандашей, недопитый чай, который пах на всю кухню чем-то липким и сладким, миллионы шампуней и масок для волос, которые стояли в ряд по всем полкам в ванной и, видимо, вселяли надежду в Хёнджина на то, что его жестко осветлённые волосы можно восстановить, чемодан, который лежал раскрытым у дивана — все эти вещи оживляли безмолвную квартиру, в которой раньше сквозило одиночеством. Теперь же всё пространство было заполнено незлобными усмешками и тихими хихиканьями двух парней друг над другом, запахом чая, смешанного с запахом кофе и ненавязчивым парфюмом, которым пользовался Хван.       Джисону, на самом деле, нравилась утренняя суета, их с Хёнджином фырканья друг другу в лицо, когда кто-то из них задерживался в ванной, нравился запах овсянки с ягодами, которую готовил Хван; Джисон никогда не любил овсянку, но теперь он стабильно несколько раз в неделю уплетал её за обе щёки. А Хёнджин, который по началу закатывал глаза на слове «яичница» и не завтракал, когда видел два поджаренных яйца на тарелке, теперь смиренно ел её и пару раз даже заметил, что у Хана получается вкусно готовить.       Хёнджин имел очаровательную привычку дёргать носом, когда ему что-то не нравилось или он чего-то не понимал, и поднимать брови вверх, когда Джисон звал его. Он любил складывать фигуры из салфеток или рисовать на них что-то; у Хана рука не поднималась выкинуть что-то из этого, поэтому все салфетки, из которых были сложены лебеди и кораблики и на которых были нарисованы небольшие цветочки, дома и какие-то люди, хранились в небольшом шкафчике на кухне. Хёнджин постоянно пританцовывал, пока готовил, и напевал себе под нос.       Боже, Хёнджин так красиво пел. Даже если это было не в полный голос, и Джисон всегда вёл себя максимально тихо, чтобы не привлекать к себе внимание и подольше послушать тихое пение.       Иногда Джисон планировал что-то заранее, потому что его об этом просил Хёнджин.       Хёнджин периодически заваривал кофе Джисону, а потом и себе, потому что «твой кофе слишком вкусно пахнет».       Иной раз Джисон выключал громкую музыку и говорил исключительно вполголоса, когда Хёнджин был полностью погружён в рисование.       Бывало Хёнджин тащился вместе с Джисоном в магазин, оправдываясь тем, что тот наверняка купит не то молоко, и они неспешно шли по тротуару, переговариваясь друг другом.       И, как бы странно ни было это признавать, Хан, кажется, больше не ненавидел Хёнджина: он больше не старался мешать Хвану, когда тот был погружён в работу, ему больше не хотелось выдать язвительную шутку, когда у Хёнджина что-то не получалось, или он в чём-то ошибался — хотелось только по-доброму усмехнуться и помочь, слушая под ухом ворчание Хвана о том, что он бы справился и сам. Хан больше не пытался сделать что-то назло Хёнджину — теперь ему нравилось видеть мягкую улыбку соседа, а не нахмуренные брови и поджатые от обиды губы.       Хёнджина теперь в принципе не хотелось обижать и расстраивать.       Сам Хван, кажется, тоже привык к Джисону: он больше не делал колких замечаний по поводу и без, — иногда мог в шутку закатить глаза, но Хана это только забавляло, — не смотрел презрительным взглядом, когда Джисон выдавал свои нелепые шутки — только сдержанно хихикал или улыбался, тут же пряча свою улыбку. Он стал более терпеливым по отношению к шумной натуре Хана и больше не раздражался и не возмущался, когда Джисон вёл себя слишком громко.       Было удивительно то, насколько хорошо они в итоге ужились вместе. Хёнджин гостил в квартире Хана уже третью неделю, и, несмотря на то, что Джисон подозревал, что никакой сломавшейся стиральной машинки никогда не существовало, — кажется, ремонт уже давно бы закончился за это время, — он ни разу не возражал тому, что Хван продолжал с ним жить.       И, на самом деле, Джисон не то что бы сильно хотел, чтобы этот импровизированный ремонт заканчивался.

***

      Хан проснулся от того, что в его горле было невыносимо сухо, но желание спать дальше и слипающиеся глаза заставили его проваляться в кровати ещё несколько минут. В комнате было темно: плотные шторы не пропускали лучи луны и свет уличных фонарей, только открытое окно напоминало о ночной жизни — от него доносились звуки изредка проезжающих машин, шелест ветра и едва накрапывающего дождя. На часах показывало четыре утра, и Джисон с неудовольствием поморщился — всего через два часа он вновь услышит несколько надоедливых трелей будильника Хёнджина, который сам в итоге встанет только от того, что Хан разбудит его тычком в бок.       Джисон еле вылез из-под тяжёлого и мягкого одеяла, опуская босые ступни на холодный от сквозняка пол. Мурашки, пробежавшиеся по всему телу, заставили передёрнуть плечами, и Хан подумал, что ему, пожалуй, стоит купить ковёр в комнату.       Стукнувшись плечом о дверную раму, он выполз из комнаты, потирая глаза и идя к кухне по памяти: голова после сна соображала плохо, поэтому он ещё пару раз задел углы стен, прежде чем оказался на кухне, которая была совмещена с гостиной. На Хёнджина Джисон даже не смотрел: тот всегда кутался в одеяло по самую голову, поэтому в этом забавном коконе едва ли можно было различить, с какой стороны у парня находилась голова.       Хан наобум налил воду в стакан, — возможно, он перелил немного, но сейчас ему было не до этого, — и развернулся, тут же вздрагивая из-за фигуры Хвана, который сидел к нему спиной на разложенном диване. Через шторы, — Хёнджин почему-то никогда не закрывал их, — пробивался свет, который освещал парня и давал рассмотреть его среди кромешной темноты. Футболка с длинным рукавом, в которой всегда спал Хван, — и это несмотря на то, что диван был расположен у батареи, — была насквозь мокрая, как и корни светлых волос. Сквозь поглощающую тишину было слышно тяжёлое дыхание парня, а длинные пальцы цеплялись и крепко сжимали сбитую простынь, которая светилась белым.       Джисон беспокойно выдохнул и направился к Хёнджину, шлепая босыми ступнями о пол; Хван мелко вздрогнул, услышав шаги, и быстро повернул голову к соседу: лунный свет перестал падать на его лицо, и Хан видел только очертания глаз, носа и губ, которые были сжаты в тонкую линию. Джисон почувствовал какое-то волнение, которое поднималась из живота прямиком к горлу, но только нахмурил брови и протянул стакан Хёнджину.       — Что случилось? — шёпотом спросил Хан, приседая на корточки у края дивана, где сидел Хван, который жадно пил воду. Джисон наблюдал, как ходит вверх-вниз острый кадык и как светится влажная кожа шеи там, где на неё падал лунный свет. — Кошмар?       — Просто плохой сон, — тихо ответил Хёнджин тусклым, дрожащим голосом и шмыгнул носом, ставя стакан на барную стойку позади дивана.       Хана словно пробило током, когда он услышал короткий всхлип, и Хван тут же уткнулся лицом в сложенные на коленях руки. В глухой тишине Джисон словно слышал, как солёные горячие слёзы скатывались по щекам парня, сидящего рядом, и, падая на его пижамные штаны, впитывались в мягкую ткань. Эти звуки били по барабанным перепонкам и по сердцу.       — Эй, эй, — придя в себя, засуетился Хан, заползая на диван и кладя руки на вздрагивающие плечи парня, — ты чего? Почему ты плачешь? Я что-то не то сказал? Хёнджин?       Руки Джисона непроизвольно нежно гладили плечи Хвана, пальцы аккуратно задевали растрёпанные пряди волос, слегка путаясь в них. Хан чувствовал, как сердце готово взорваться от непонятного чувства беспокойства и звуков тихого плача Хёнджина, поэтому как только парень чуть поднял голову, устремляя взгляд заплаканных глаз на Джисона, он тихо вдохнул — плечи Хвана перестали так часто вздрагивать, значит тот хотя бы немного успокоился.       Удивительно быстро успокоился, но это не могло не радовать Хана.       — Ты как? Ещё воды принести? — тихо спросил Джисон, проводя кончиками пальцев по предплечьям Хёнджина, которые покоились на его коленях.       — Не надо, — хрипло произнёс Хван, тут же отводя взгляд. — Прости.       — За что? Не извиняйся, — покачал головой Джисон, аккуратно убирая руки парня от его лица — Хёнджин спокойно позволял это делать, но Хан всё равно следил за изменением эмоций на его лице. — Всё хорошо. Успокаивайся.       Джисон обхватил ладонями руки Хвана, которые тот сцепил в замок, и аккуратно погладил по выступающим косточкам больших пальцев: кажется, Хёнджину становилось спокойнее от подобных прикосновений. Хан приковал свой взгляд к их рукам, рассматривая длинные изящные пальцы Хвана, которые расслабились и больше не цеплялись друг за друга; Хёнджин дышал глубоко и медленно, иногда шмыгал носом, но больше не плакал.       Взгляд Джисона зацепился за шрамы на запястьях, которые виднелись из-под задранных рукавов кофты, и его сердце не взорвалось — оно просто перестало биться и умерло.       — Не смотри, — тихо попросил Хван, отдёргивая рукава кофты и скрывая исполосованные запястья. — Это по глупости.       — Не говори так, — в свою очередь попросил Хан, поджимая губы.       — Мы можем это не обсуждать?       — Конечно. Прости.       Хёнджин не выдернул свои руки из рук Джисона, позволяя ему и дальше медленно и легко поглаживать тыльную сторону его ладоней и обводить контур выступающих косточек. Кожа рук Хвана была удивительно гладкая и мягкая и светилась голубоватым светом из-за падающих лучей луны. Хан незаметно поднял взгляд на лицо Хёнджина, который внимательно смотрел на их руки, и тихо выдохнул: у парня напротив были заплаканные глаза и обкусанные пухлые губы, и светлая кожа казалась совсем белой на фоне непроглядной темноты вокруг. Длинные тёмные ресницы чуть подрагивали, локоны светлых волос падали на плечи и лоб.       Словно ангел, страдающий из-за людей. Наверное, так оно и было.       — Мне приснился Минхо, — разрушил молчание Хван, не поднимая взгляда.       — Что? — недоумённо переспросил Джисон, слегка сжимая руки парня в своих.       — Тебе же интересно, я знаю, — выдохнул Хёнджин, всё же посмотрев на Хана.       — Ты плакал из-за этого сна?       — Да.       Они вновь замолчали. Джисон, поджав губы, рассматривал печальное лицо Хёнджина и пытался представить, что вообще происходило в их отношениях, если у Хвана такая реакция на этот сон. Минхо теперь казался самым ужасным и отвратительным человеком, и Хёнджина совсем точно не хотелось отпускать обратно к Ли в квартиру.       — Вы встречались, верно? — уточнил Джисон, хотя он сам знал ответ на этот вопрос.       — Ты ведь знаешь это, — невесело усмехнулся Хван. — Зачем тогда спрашиваешь?       — Ради приличия.       Хёнджин коротко хохотнул и расплылся в грустной улыбке — от этого неживое сердце Джисона сжалось до микроскопических размеров, и он сдавленно вздохнул: ему хотелось как-то отвлечь Хвана от всей этой ситуации, чтобы он не думал ни о чём плохом и печальном.       — В тот понедельник… — начал Хан, зная, что Хёнджин прекрасно поймёт, о чём идёт речь. — Это его рук дело?       — Ответ на этот вопрос ты тоже знаешь. Снова ради приличия спрашиваешь?       — Просто хочу получить подтверждение тому, что Минхо уёбок, — фыркнул Джисон, забывая об уважении к старшему — такого и уважать не хотелось.       Хван коротко кивнул и, аккуратно вытащив свои руки из рук Хана, откинулся назад на спинку дивана, складывая руки на своём животе; Хёнджин теперь выглядел гораздо более спокойнее, но не менее печально. Джисон уселся рядом с парнем, подпирая его плечо своим, и уткнулся взглядом в темноту за пределами дивана, которая медленно жевала край белоснежного одеяла, часть которого свисала до пола.       Тихое дыхание Хёнджина сбоку убаюкивало, но Джисон держался, стараясь не уснуть: было чувство, словно Хван хочет поделиться с ним чем-то и сейчас пытается собраться с мыслями. По ногам тянуло холодным ветерком и хотелось закутаться в одеяло на манер Хвана, чтобы вместе с сидящим рядом парнем скрыться от пугающей темноты и остальных проблем — совсем как в детстве, тогда это помогало.       — У меня все романтические отношения так складывались, — заметил Хёнджин, поворачивая голову к Хану.       — Как «так»? — уточнил Джисон, тоже разворачиваясь к соседу.       Лицо Хвана, освещаемое лунным светом, было непозволительно близко, и Хан, кажется, почти чувствовал дыхание Хёнджина на своей коже.       — Отвратительно, — ответил Хван, чуть наклоняя голову вбок.       — Хочешь выговориться?       — Если ты не против.       — Я внимательно тебя слушаю.

***

      Хёнджину, кажется, повезло во всём с самого детства: у него были хорошие, любящие родители, обеспечивающие его всем, чем только можно было, отличные способности к обучению, из-за которых он получал хорошие оценки в школе и университете, успевая параллельно помогать тем, кто чего-то не понимал, симпатичная внешность, из-за которой он с подросткового возраста замечал на себе заинтересованные взгляды девушек. Он был тем самым идеальным с любой стороны парнем из дорам, по которым обычно фанатели все, кто только мог.       Было одно только «но».       На линии судьбы Хёнджина история любви была наполнена страданиями.       Это была печальная закономерность, жестокое желание высших сил или просто глупая неудача — можно называть по-разному, но итог был одним и тем же: разбитое в который раз сердце, которое Хван кропотливо склеивал заново, надеясь на то, что однажды что-то изменится. Эта надежда теплилась в липком от жидкого клея сердце маленьким огоньком, жизнь которого поддерживалась из последних сил. Хёнджин страдал, но верил, что однажды всё будет хорошо.       Что однажды он встретит того, кто не разобьёт сердце вновь, а отдаст своё взамен искалеченному и разваливающемуся, еле живому и, кажется, уже почти не способному на искреннюю любовь.       Но история любви со временем становилась лишь печальней и печальней.       Первая любовь была словно снег на бедную голову четырнадцатилетнего парнишки, потому что пока остальные ребята пускали слюни на только появившиеся фигуры одноклассниц и прятали по шкафчикам журналы с обнажёнными девушками, Хёнджина угораздило втрескаться в парня. Это было до жути страшно: просить совета было не у кого, потому что все вокруг презирали однополую любовь и кричали вслед каждому чуть более опрятному, чем они сами, парню неприятные слова; идея рассказать родителям тоже пугала возможностью получить в ответ разочарование и разлад в семье.       Хван был скован цепями по рукам и ногам, и только одно его радовало: парень, который ему нравился, ни разу не был замечен за плевками в чью-либо сторону. Он был из приличной и воспитанной семьи, вежливо общался со всеми, и пока другие парни дразнили девчонок за какие-то глупости, он всегда помогал им и мило улыбался. Наверное, это и подкупило Хёнджина: в обществе постоянных обязательств, смеха над вещами, которые Хвану не казались смешными, грубости, этот парень казался лучиком света в тёмном царстве.       Узнав о влюблённости Хёнджина, он сам предложил ему встречаться, и Хван был на седьмом небе от счастья, бегая по углам школы со своим парнем, чтобы хотя бы просто подержаться за руки. В сердце Хёнджина тёплой карамелью растекалась взаимная первая любовь, о которой он даже не мог мечтать.       А потом Хёнджина выкинули с небес, и он упал прямиком в самое пекло ада: кто-то рассказал всем о том, что Хвану нравятся люди его же пола, а когда он пришёл к своему парню за поддержкой, то получил только заливистый смех в лицо и надменный взгляд.       — То есть ты правда считал, что я люблю тебя? Неужели я так сильно похож на педика?       Смеялись все. Смеялся его теперь уже бывший парень, смеялись друзья этого бывшего, смеялись друзья Хёнджина и даже те, с кем он никогда знаком не был. И все они тыкали в него пальцем, когда он проходил мимо, писали на его парте оскорбления и били за школой после уроков. Только больно было совсем не от точных ударов кулаками по животу и рёбрам — больно было от предательства, сломанной любви и крупной трещины посреди сердца.       Первые неглубокие порезы на бледных запястьях появились именно тогда, в четырнадцать лет, в ванной комнате над раковиной, когда Хёнджин уже не мог смотреть на своё лицо, покрытое синяками и ссадинами, и не мог думать о том, что он скажет родителям о своём внешнем виде. Но они быстро зажили, не оставляя шрамов — их хватало на искалеченном сердце.       Вторая любовь была спонтанной и неожиданной, но не настолько, как первая — по крайней мере, Хван не был в шоке от самого себя, когда ему понравился парень. Это было, когда Хёнджину стукнуло семнадцать, и он уже год отучился в старшей школе, где никто не знал о его ориентации и не тыкал в него пальцем; парень, в которого он влюбился, был на последнем году обучения. По стечению каких-то очень странных обстоятельств, они познакомились, и спустя какое-то время этот парень заявился на порог Хёнджина с признанием в симпатии.       После неудачного первого опыта отношений Хван ничему не научился, поэтому всё с той же наивностью прыгнул с головой в переслащенную смесь любви, чуть ли не захлёбываясь в ней. И всё было действительно хорошо — это были спокойные и размеренные отношения, без постоянных ссор, которые так свойственны подросткам, и полные постоянным смехом и радостью.       А потом случился выпускной, и после него парень, с которым Хёнджин состоял в отношениях, пропал. Только спустя пару недель он узнал, что тот улетел из страны навсегда, оставив после себя лишь щемящую тоску в одиноком сердце и один-единственный поцелуй, перед этим не сказав ни слова. При попытке дозвониться холодный женский голос из трубки сообщал, что абонент недоступен — спустя неделю таких звонков Хёнджин понял, что номер сменили.       Третьи отношения имели все шансы на успех: с этим человеком Хван встречался на протяжении целых полутора лет, и даже после их выпускного из школы никто никуда не исчез — они поступили в разные университеты, но находились в одном городе, поэтому у них была возможность постоянно видеться. Всё было действительно хорошо, и на тот момент Хёнджин правда был счастлив: наконец-то кто-то помог ему собрать осколки сердца воедино и склеил их клеем из липкой патоки нежной любви.       А потом разбил это сердце вдребезги.       Третьи отношения закончились изменой, сорванным от ругани голосом, громкими рыданиями и уродливыми шрамами от глубоких порезов на руках, которые парень и по сей день прятал за длинными рукавами рубашек и свитеров, считая эти метки обозначением юношеских глупости и инфантилизма.       И теперь Хёнджин с отвратительным смирением наблюдал, как его нынешние отношения превращаются в тёмный клубок ссор, непониманий и холода. Он не знал, что делать. Он не знал, в чём проблема, и как бы не пытался выяснить — ничего не получалось. У него не оставалось иных вариантов, кроме как просто наблюдать за тем, как его любовь рушится на глазах.       А сердце вновь трещит по швам, грозясь разлететься на мелкие осколки и пронзить лёгкие.       Минхо не был плохим. Да, поначалу, когда Хёнджин только с ним познакомился, Ли показался ему очень угрюмым и излишне грубым, поэтому Хван первое время старался избегать Минхо, не понимая, как такой добрый и радостный человек, как Чан, может общаться с такой злюкой, — помнится, именно Бан был тем, из-за кого у Хёнджина было много знакомств. А потом у них создался свой неповторимый вайб, в котором Хван отпускал невинно-язвительные шуточки в сторону Минхо, а Ли грозился запечь Хёнджина в духовке при ста восьмидесяти градусах. И пока все окружающие, кроме их самых близких друзей, думали, что они не выносят друг друга, Хван смотрел на Минхо полными любви глазами, и Ли отвечал скромной тёплой улыбкой, увидеть которую — ценная редкость.       Их отношения начались уже после того, как Хёнджин выпустился из университета, поэтому об этом никто и не узнал. Впрочем, Хвану, который пережил целые два года издевательств в средней школе, это казалось просто чудесным обстоятельством: с подросткового возраста он всегда держал свои отношения втайне и никому не доверял секреты о своих влюблённостях.       С Минхо было весело и комфортно, не сладко-приторно, и Хёнджину казалось, что это лучшие отношения в его жизни. Ли всегда молчал, видя шрамы на запястьях Хвана, — Хёнджин хотел ему рассказать, но почему-то так и не собрался с мыслями за все несколько лет их отношений, — и за это парень был ему благодарен: ему нравилось больше веселиться и смеяться, чем вспоминать плохое и грустить.       Уже потом Хван понял, что они только и делали, что веселились и смеялись, никогда не обсуждая что-то действительно серьёзное — например, то, что творилось у них на душе. Ссоры у них были редкие, но если они случались, то обиды длились недолго и обычно заканчивались развязными поцелуями и хаотичными прикосновениями по всему телу. Сначала Хёнджин считал, что это чудесно, потом понял, что ему в кои-то веки хочется обсудить что-то в их отношениях.       И когда Хван полез в душу Минхо, закрытую на миллионы замков, ключи к которым были давным-давно утеряны, то вскрыл давно гноящиеся раны: отвратительные отношения с родителями, травля на протяжении всей средней и старшей школы, куча комплексов — и всё это дало о себе знать спустя время.       Минхо не понравилось, что Хёнджин залез в его душу и поковырялся там.       К Хёнджину действительно пришли какие-то мысли по поводу их отношений тогда, когда Ли ударил его первый раз: по лицу, кулаком и, кажется, чуть ли не со всей силы. Хван уже и не помнил, какая была причина ссоры — он помнил только Минхо, который сидел перед ним на коленях, плакал и извинялся; помнил букет цветов, которые так и не были поставлены в вазу и из-за этого быстро завяли; помнил, как болела разбитая губа и как ныл от прикосновений синяк под глазом, которые потом зацеловывал Ли.       Хёнджин простил Минхо.       Но с тех пор их отношения стали ужасными. Шутки Ли с каждым днём становились всё обиднее, и на просьбы Хёнджина больше так не шутить Минхо либо согласно кивал, а потом всё равно делал тоже самое, либо снисходительно усмехался и отвечал, что это была не шутка. Минхо стал злиться по мелочам, придираться ко всем действиям и даже бездействию Хёнджина. От Ли веяло холодом всегда, когда Хван приходил уставшим или расстроенным, и только когда на лице Хёнджина сияла улыбка, Минхо мог улыбнуться в ответ.       Хван чувствовал вечную усталость, отрешённое смирение и пустоту, когда возвращался в квартиру, в которой он жил вместе с Минхо. А сам Минхо будто бы не чувствовал ничего.       Хёнджин не знал, осталась ли между ними хоть капля той былой любви, которая горела огнём в их сердцах, когда они только начали встречаться. Но сердце Хёнджина трещало по швам и стекало густой печалью вперемешку с кровью по всем органам, а сердце Минхо давно уже было мертво.

***

      Джисон рассерженно фыркнул, когда до его слуха донеслась раздражающая мелодия первого будильника, которых у Хёнджина обычно стояло по меньшей мере пять. Мелодия раздавалась прямо где-то под ухом, и Хан, нащупав чужой телефон вслепую, приоткрыл один глаз и нажал кнопку отключения будильника. За окном едва светлело, тёмное небо было испещрено светло-голубыми прожилками, а на горизонте горел восход.       Хан уставился взглядом на распахнутые шторы, и, подняв руку, потёр переносицу: кажется, после рассказа Хёнджина они оба уснули. Этому был подтверждением сопящий под боком Джисона Хван, пальцы которого переплелись с пальцами Хана; его ладонь была тёплой и мягкой, и внутри груди Джисона зарождалось желание никогда не отпускать руку Хёнджина.       Хан перевернулся набок, оказываясь лицом к лицу с Хваном, который тихо сопел куда-то в подушку, укутавшись в одеяло с головой и не оставив Джисону даже маленького краешка, чтобы укрыться. Их головы лежали на одной подушке, и Хан так хорошо мог видеть, как подрагивают длинные хёнджиновы ресницы, как парень напротив иногда дёргает бровями и поджимает губы; он видел краснеющую полоску от подушки на щеке Хвана и растрёпанные волосы, которые торчали в разные стороны и выглядели очень забавно. Джисон чувствовал от Хёнджина естественный запах его тела и запах стирального порошка, которым пахло и постельное белье; слышал размеренное и спокойное дыхание парня рядом, которое, если быть совсем уж честным, очень убаюкивало.       Джисон сел на диване, потягиваясь и зевая, и, выключив очередной будильник, который был готов вновь залиться ужасной мелодией, коснулся плеча Хёнджина и слегка потряс его. В ответ Хван промычал что-то нечленораздельное и, уткнувшись лицом в подушку, продолжил спать.       — Хёнджин, вставай, — позвал его Хан, распихивая парня сильнее. — Я не хочу опаздывать на работу.       — Чего ты такой неугомонный? — профырчал Хёнджин куда-то в подушку, из-за чего Джисон едва услышал его. — То ночью по квартире шарахаешься, то утром.       — Нам на работу надо!       — Тебе что, ещё раз рассказать мою чудо-сказку, чтобы ты заснул? Отстань.       В ход пошла тяжёлая артиллерия, которую обычно Хан не применял до тех пор, пока этого не потребуют обстоятельства — с Хёнджином пока такое случалось только один раз, но сегодня, видимо, будет второй. Взяв с подоконника распылитель, который предназначался для одного несчастного фикуса, стоявшего на кухне и выполнявшего роль полуживого, — потому что Джисон частенько забывал его поливать, — уголка, Хан направил его на лицо мирно посапывающего Хвана и несколько раз нажал на кнопку дозатора, прикрывая ухо, которое было ближе к спящему парню.       Спустя секунду раздался визг, и Хёнджин тут же подскочил с кровати, вытирая краем одеяла лицо.       — Ты охуел? Я тебе сейчас это в задницу засуну! — рявкнул Хван, выхватывая из рук оглушённого Джисона распылитель и направляя дозатор на него; уже скоро половина воды из бутылька была на лице и волосах парня, который растерянно хлопал глазами. — Лучше бы ты так этот несчастный цветок поливал, он у тебя сдохнет скоро!       — Ты его и так поливаешь, куда ему ещё? Захлебнётся! — отплёвываясь от воды, возразил Хан. — Пиздец, теперь и в душ идти не надо.       — Я надеюсь, там была обычная вода, и мне не разъест кожу? — фыркнув, спросил Хван, вытирая влагу со своей кожи.       — Я, по-твоему, живодёр, чтобы цветок какой-то гадостью поливать?       — То есть меня ты бы какой-то гадостью полил бы?       — А зачем гадость поливать гадостью? Ещё гаже станет.       В ответ Хёнджин возмущённо вскинул брови вверх и, схватив подушку, которая совсем недавно была под его головой, со всей силы ударил ею по лицу Джисона. Хан упал на спину, запутавшись ногами в одеяле, и, издав предсмертный хрип, закрыл глаза, раскинув руки в стороны. Джисон почувствовал, как рядом с ним прогнулся диван, и по кожу руки обожгло тёплым дыханием парня: судя по всему, Хёнджин опять лёг, подложив своё орудие убийства под голову.       Между ними воцарилась мягкая тишина. Хан слышал размеренное дыхание парня под боком, жужжание работающего холодильника, тихие звуки улицы, приглушённые закрытым окном. Чувствовал мягкое одеяло и сбившиеся в ногах простыни, запах утреннего холода и шампуня Хёнджина; последний запах намертво отпечатался в голове и засел в носу. Тихо вздохнув, Джисон приоткрыл глаза, устремляя взгляд в белоснежный потолок, по которому скакали причудливые тени.       — Считаешь меня идиотом? — неожиданно спросил Хёнджин, — Хан уже подумал, что он опять уснул, — совсем тихо и приглушённо.       — Да, — ответил Джисон, не отрывая взгляда от потолка. — Глупый вопрос. Ты всегда был идиотом.       — Бесишь, — прошипел Хван, больно тыкнув рядом лежащего парня в бок, из-за чего тот дёрнулся. — Я про мою историю. Не думаешь, что это глупо, всегда так вестись на собственные чувства и каждый раз надеется, что в следующий всё будет по-другому?       — Это ты сейчас свои мысли мне навязать пытаешься? — уточнил Хан, щуря глаза. — Нет, не думаю.       — Существуют же люди, которым суждено навсегда остаться одним, — прошептал парень, так тихо, что Джисон его почти не услышал.       В этот момент Хан неожиданно для себя решил, что не позволит Хёнджину остаться одному. Даже если Хван снова будет ронять слёзы из-за какого-то идиота, который раскрошил его сердце — Джисон будет сидеть рядом с любимым чаем парня, — чёрный, с апельсином и корицей, Хан запомнил, — и помогать собирать остатки разбитой души, чтобы Хёнджин снова мог самодовольно усмехнуться и отпустить какую-нибудь язвительную фразочку, совершенно не обидную и забавную.       Удивительно, совсем недавно Джисон терпеть не мог Хвана, а теперь готов был бесконечно слушать его голос и утирать слёзы, если понадобится.       — И? Ты точно не войдёшь в их число, — также шёпотом ответил Хан, поворачивая голову к Хёнджину, который удивлёнными глазами смотрел на него.       — Ты так уверен? — горько усмехнулся Хван, сжимая край подушки пальцами.       — Конечно, — Джисон коварно сверкнул глазами. — Рядом с тобой всегда буду я, чтобы лишний раз позлорадствовать.       Взгляд Хёнджина сменился: в нём было удивление вперемешку с благодарностью и ещё каким-то чувством, которое Хан не смог угадать. Но в любом случае, этот взгляд был исключительно светлым, и, наверное, Джисон хотел бы, чтобы на него смотрели так всегда. От этого взгляда хотелось тихо смеяться, так, чтобы смех щекотал грудь изнутри и разливал приятно-пряное чувство по всему телу аж до самых кончиков пальцев.       — Какой ужас, — усмехнувшись, выдохнул Хван; кончики его ушей, выглядывающие между светлых прядей, слегка порозовели. — Надеюсь, мне хватит терпения тебя не прибить.       Наверное, это было неправильно, но Джисону почему-то было всё равно. Его всё устраивало: это была часть его ненависти.       Хан же ведь ненавидел Хёнджина?       Ненавидел.       И немного любил.