Последний рубеж

Он наблюдает за всем молча с тех пор, как Тянь попросил Рыжего за себя расписаться в больничном табеле. Тянь толком и не вчитывался — слишком много слов на одном листе А4, слишком много ударов сердца для того, кому вкололи седативное, слишком много Рыжего в голове, чтобы понимать с чего там Тянь снимает со врачей ответственность. Не то от непредвиденного сепсиса из-за пробитой грязной железякой руки, не то от внезапной критической потери крови, о которой Тяню втирали ещё в перевязочной. Напугать пытались. Глупо и безрезультатно. Тяня сейчас единственное, что вообще пугает — так это молчаливый Рыжий. Рыжий, который тихо вчитывается в больничный лист — внимательно вникая в текст, не пропуская ни единого слова, ни единой буквы. Рыжий, который тыча пальцем в то, что ему непонятно, ещё полчаса терзает медбрата, который поясняет ему каждый пункт. Рыжий, который вынуждает беднягу вычеркнуть из отказа несколько строк, потому что он с ними не согласен и не отступая, шипит тому в несчастную, усталую рожу еле слышные, тихие угрозы. Рыжий, который на Тяня в этот момент ни разу даже не оглянулся — он полностью отказом поглощён. Настолько, что Тяню стало казаться, что от этого зависит жизнь Шаня, жизнь всего мира, всей чертовой вселенной. От одного клочка бумаги, в котором говорится ни о какой не о вселенной, ни о каком не мире, а просто об обычном мелком человеке в милипиздрических масштабах в сравнении с галактикой — о Тяне. Обычном придурке, по уши влюбленным в того, кто в масштабах вселенной — превосходит саму её бесконечность. Ради своей бесконечной вселенной можно и в рожу получить. Ради своей бесконечной вселенной можно и руку добровольно подставить под остриё арматурины, чтобы только вселенную не задело. Ради своей бесконечной вселенной можно хоть всего себя и насквозь. Можно всего себя швырнуть в толпу бесов, которые на уличных драках выросли. Можно всего себя искалечить до потери двигательных функций обеих ладоней, как минимум на пару месяцев. Что вообще такое пара месяцев сравнении с целой яростной, колкой, чуть что щетинящейся — вселенной. Вселенной, которая, кажется, уже закончила с подписью и устало опирается о стойку регистрации, потирая пальцами глаза. Вселенной, которая хмуро косится на время, а потом достает бумажник и отсчитывает там что-то. Тянь издали не особо видит, но сразу понимает — купюр там немного. Купюры там мелкие и их едва хватит на проезд, но Шань всё равно сует измятые бумажки медбрату и смотрит на него волком: если ты эту хуйню у меня сейчас не возьмёшь, я тебя на тот свет отправлю — даже реаниматологи не помогут. И тот берёт, рассыпаясь в удивлённых благодарностях. Наверняка его ещё с такой злобой не благодарили: через зубы, с угрозой, с той самой признательностью, которую в глазах Рыжего способен разобрать только Тянь. Он и сейчас её ощущает, хоть глаз его всё ещё не видит. Ощущает остро реагирующими на любое движение Шаня рецепторами. Ощущает расцарапанной кожей, по которой тут же ползут колкие мурашки. Ощущает отяжелевшими мышцами, которые едва заметной приятной судорогой вздрагивают. Ощущает всем своим существом. Рыжий разворачивается к нему, кидает взгляд на руки Тяня — перебинтованные настолько плотно, что кажется, на каждую ладонь ушло как минимум по 5 упаковок. Рыжий замирает на секунду, не в силах даже вдохнуть — ему самому сейчас больно. Ему самому сейчас почему-то страшно, хотя Тянь ведь знает — всё уже закончилось. Уже позади. Но Рыжий всё ситуацию никак не отпустит. А ещё он от чего-то не отпускает Тяня, подходит к нему, настойчиво избегая взгляда в глаза, цепляет его за рукав и тащит к выходу, засовывая аккуратно сложенный отказ от госпитализации в карман спортивок. Молча ловит такси. Молча пропускает Тяня, открывая ему дверь — сам-то Тянь теперь на это не способен. Молча садится рядом на заднее сидение, вместо того, чтобы по привычке запрыгнуть вперёд. Молча расставляет ноги так, что его левая, плотно прилегает к правой Тяня. И Тянь цепенеет. Тянь знает, что Рыжий никогда просто так вот такое не сделает. Тянь знает, что чтобы на такое решиться — Рыжему нужно стены в своей башке тоннами переломать. Тянь знает, что этот простой, казалось бы, жест у обычных людей проходит совсем незамеченным. Но Рыжий не все. Рыжий не как другие — Рыжий, как с другой стороны луны свалился и обычное человеческое ему чуждо. Для Рыжего этот жест тотально продуманный. Возможно, он его не один час в себе переваривал. Возможно, он не один час решался на него, сжирая себя изнутри. Возможно, он не один час к нему готовился, выполняя стрёмные дыхательные упражнения, чтобы успокоиться. Но они нихрена ему не помогли. Ни многочасовая подготовка, ни продуманность, ни упражнения. Потому что Тянь каждым атомом чувствует напряжение Шаня. Запредельное. С таким наверняка обычные люди не живут. Но Рыжий ведь не с земли. Рыжий откуда-то с луны свалился и в напряге он, каждую секунду своей жизни. Спит он тоже напряжённо — это Тянь заметил в том вшивом номере мотеля, который они сняли совсем недавно. Спит со сжатыми кулаками, словно готов атаку даже во сне отражать, драться, рвать зубами. И челюсть у него напряжена настолько, что Тянь слышал, как тот крошит зубы друг о друга, переворачиваясь с боку на бок. И непонятно как, но напряжение Шаня — Тяню дарит спокойствие. Такое лёгкое и пугающе приятное. Вышибающее боль из висков. Вышибающее из сознания — Тянь сейчас вообще в невесомости. Вышибающее дух напрочь — Тянь за это прикосновение ещё сотни раз разбился бы вдребезги. Тянь за это прикосновение — для остального мира ничего не значащее — готов маллиарды раз умирать. Потому что это для Тяня не просто. Не просто прикосновение. Не просто нога к ноге. Это поддержка — ту, которую Тянь в принципе не заслуживает. Ту, которую Тянь неожиданно получает. Ту, о которую Тянь, как бездомная псина в лютый мороз — греется, прикрывая устало глаза, опуская голову на подголовник. И стоит это сделать, как он чувствует — Шань на него смотрит. Смотрит внимательно. Смотрит, даже не моргая. На веки подёргивающиеся сначала, убеждаясь, что Тянь глаза резко не откроет — и он не откроет, нет, он научился Рыжего чувствовать с закрытыми глазами. Следом мажет взглядом медленно до скулы, где у Тяня только-только наливается сочный синяк. Скользит до кадыка, который нервно дёргается, стоит только Тяню ощутить пронизывающий, но в то же время теплый взгляд. И кажется, всё его тело освещается радиационными лучами во все 1320 рентген. Во всей смертельной дозе, от которой Тянь за пару суток загнётся. А может — и уже сейчас, потому что взгляд Шаня перемещается на изгвазданную в пыли и крови футболку, цепляется за след от ботинка на самом солнечном сплетении и Тянь чувствует, почти видит слепо, как Рыжий кривится. Кривится, словно это на него наступили, продавливая ребра. Словно сам на себе всё это сейчас проживает. И Тянь его просит: — Не надо. — не своим голосом, а каким-то изломанным скрежетом. — Чё? — Рыжий отзывается недовольно и судя по шуршанию одежды — настырно скрещивает руки на груди. И смотреть перестает. Перестает согревать, уводя взгляд куда-то вдаль быстро проносящихся мимо фонарей города. Тянь тихонько хмыкает — всё же спугнул его. А мог вот так всю дорогу наслаждаться тем, что Рыжий его разглядывает исподтишка. Мог ещё немного в невесомости побыть, хотя бы до тех пор, пока Шань не скинет его у дверей студии и не свалит. Но Тянь скидывает себя сам — для него и так на сегодня слишком много потрясений. Отвечает тихо, словно они не в такси, где ненавязчиво из старенького приемника играет какая-то попсовая херня, а в библиотеке, где превышение децибеллов грозит тем, что их отсюда вышвырнут: — Не надо переживать. — добавляет доверчивым шепотом. — Жить буду. И тут же готовится получить острым локтем в плечо. Готовится получить затрещину по голове. Хлесткий удар по затылку. Но получает лишь беззлобное, но всё ещё колкое: — Да кому ты, блядь, нужен. — Шань затихает на пару секунд и наверняка ведь хмурится. И наверняка ведь думает: мне. Мне ты нужен, раз уж я собой тут по больницам таскаюсь и за тебя бумажки подписываю. Переваривает эту информацию и уже раздражённо продолжает. — Заткнись и башкой перестань упираться в окно — последние мозги вышибет. Шань, наверняка ещё не в курсе, что последние мозги Тяню и так уже вышибло. Вышибло как раз в тот момент, когда он только Рыжего увидел. Вышибло весь воздух, когда Тянь к нему прикоснулся. Ну как прикоснулся — въебал кулаком под дых так, что Рыжего вывернуло наизнанку тут же. Вышибло из привычной жизни, когда Шань стал появляться на пороге его студии всё чаще и чаще. И Тянь его слушается, отшатывается чуть дальше от окна. Провокационно придвигается ближе к Рыжему и укладывает голову ему на плечо. У него кости острые, как и весь Шань в принципе. У него внутри что-то дрожью исходится похуже, чем у старенького дребезжащего стекла в окне и скрипящих на каждой кочке колодок. У него шея краснеет — Тянь лбом ощущает, как та покрывается сочными горячими пятнами. И каждое это пятно Тяню хочется на вкус попробовать. Каждое слизать — паскудно-медденно, с неебическим кайфом, от которого мертвыми петлями закрутит все внутренности. Закрутит весь мир до того, что тот схлопнется. Не останется ни времени, ни пространства. Лишь два человека, две крошечные единицы жизни среди полной галактик вселенной, где никому до них дела не будет. А им двоим дело будет только друг до друга. Тянь сдерживает себя изо всех сил. Шань сдерживает себя, чтобы голову Тяня с себя по привычке не пытается сбросить, и неожиданно скатывается на сидении чуть ниже, подставляя плечо так, чтобы Тяню удобнее было. А ещё он молчит. Молчит, когда они проходят в холл, когда едут в лифте, когда Шань сам — господи, боже — набирает код от студии Тяня так, словно делает это уже в тысячный раз: уверенно и быстро. Молчит, когда нагибается, чтобы снять с себя кеды, а затем и с Тяня. Молчит, когда ухватывает Хэ за рукав, как обычно это делает, отводит его поближе к кровати и цепляет низ его футболки холоднющими пальцами. Цепляет и цепенеет. У Тяня мышцы живота тут же невольно поджимаются в напряге. Не от холода — от самого Шаня. От того, что этот бес рыжий творит. Молча и максимально серьёзно. Тот застывает. Хмурится, смотря куда-то вниз и дышать пытается глубоко и размеренно. А получается у Шаня рвано и через раз — ровно, как и у Тяня. Он бы и сам раздеться мог — это вообще не проблема. Проблема тут в другом. Проблема его с сомнением медленно приподнимает чужую футболку. Проблема его сглатывает шумно, когда Тянь видит, как того колотит, а ткань футболки комками застревает в сведённых пальцах. Проблема его облизывает пересохшие губы, словно сейчас в его башке решается самая сложная задача в мире. В его мире. В Шаня мире. В мире, где Шань бычится, рычит и скалится. Где Шань уж точно не краснеет от кончиков ушей от того, что помогает Тяню стянуть грязную одежду. Где Шань уж точно не запирает замок изнутри, даже не надеясь сегодня из студии свалить. Где Шань не выдыхает сбито, когда случайно касается пальцами кожи. Тянь спрашивает его настолько тихо, что его голос перебивают гудки машин откуда-то снизу, где вены города шипят ядовитыми змеями, освещая студию лишь красно-желтыми сигнальными огнями: — Боишься? Рыжий даже от этой тишины вздрагивает. Хмурится ещё сильнее. Ещё сильнее опускает голову, чтобы Тянь ему в глаза не посмотрел. Ещё сильнее впивается в ткань футболки, которая, кажется, скоро по швам от такой силы расходиться начнёт. И трясёт головой мелко, отнекиваясь огрубевшим шёпотом: — Нихрена я не боюсь. Полоски отсветов города разливаются по остеклению, стекают рябящими ручьями жёлтого на паркет, а мигающий красный расползается по стенам. Внутри самого Тяня тоже что-то расползается. Расползается уверенность в: — Боишься, я же вижу. — он закусывает виновато губу, ожидая ответа, которого нет и судя по всему не будет. — Шань. — Тянь не настаивает, Тянь просит. — Шань, посмотри на меня. — поднимает перебинтованные ладони, укладывая их на плечи Рыжего и пытается ещё раз. Ещё мягче. Ещё искреннее. Почти умоляюще. — Да посмотри ты. — и Шань почему-то слушается. Поднимает хмурый, почти ненавидящий взгляд, в котором Тянь замечает столько вины, что в ней все города, все империи мира утопить можно. В ней можно утопить целую вселенную. В ней сейчас целая собственная вселенная Тяня и тонет. — Ты меня боишься, да? Или больно мне боишься сделать? Шань царапает ткань, что у него в руках. Шань кривится болезненно. Но взгляд больше не отводит. Смотрит прямо. Виноватой псиной смотрит. В самую душу. В самое нутро. Бьёт этим взглядом прицельно по самым уязвимым точкам. Вынуждает этим взглядом Тяня подыхать. Вынуждает Тяня слегка улыбнуться, когда тот произносит привычное: — Завались. И Тянь его просьбу выполняет. Как послушный цепной пёс, которому дали команду. Которому эта команда только и нужна была. Фас. Завались. Можно. И Тянь валится. Валится прямиком на Шаня, зная, что позади них кровать. Валится прямиком в неизвестность, потому что Рыжий как угодно на это отреагировать может. Может въебать под солнышко так, что Тянь тут же от нехватки кислорода подохнет и поделом ему будет. Рыжий как угодно, только не обнимая Тяня в защитном жесте. Только не отводя в стороны его руки, чтобы Тянь на них по привычке не приземлился. Только не принимая весь вес тела Тяня на себя, падая на жёсткий матрас. Так только во снах бывает. Так только в каком-то иллюзорном мире, где другой Тянь и другой Шань. Где Тянь не мудак, который над Шанем всё их знакомство измывался. Где Шань не колючий, щетинистый и живущий чисто по пацанским понятиям. И — наверное, когда они падали, то случайно повалились в эту брешь в пространстве. Случайно в тот мир. В другой. В аномальный. Где Рыжий обнимает Тяня в защитном жесте. Где Рыжий отводит в стороны его руки, чтобы Тянь на них по привычке не приземлился. Где Рыжий зачем-то принимает весь вес тела Тяня на себя, падая на жёсткий матрас. В ушах звенит от перепада давления. От перепада настроек Шаня, когда он ещё крепче жмёт к себе Тяня, вместо того, чтобы грубо его с себя спихнуть. От перепада полюсов, когда от ненависти до покорности Тяню всего одного слово понадобилось: завались. А Шаню понадобился лишь один толчок. От его шеи несёт дёшевым мылом, которое было в мотеле. Несёт лёгким ароматом пота — не того противного, от которого тут же проблеваться тянет, а естественного. Ни с чем несравнимого. Так пахнет его чистая кожа после бега. Так пахнет Шань, когда на улице душняк. Так пахнет Шань, когда только проснется. Так пахнет вся вселенная Тяня. И он этой вселенной надышаться не может. Не может себя удержать, вдыхает жадно его запах. Вдыхает до того, что грудную клетку сводит, а диафрагма судорогой исходится. Вдыхает до черных дыр перед глазами. Вдыхает до того, что слышит ответный хриплый вдох. Почти отчаянный. Почти умоляющий — не то остановиться, не то продолжать. Но Тянь уже несётся на полной скорости в ад. У Тяня тормоза отказали напрочь. Ему тормозные провода срезало этим запахом. Ему к Шаню прикоснуться хочется зверски. Потрогать. Вжаться ладонями в огрубевшие мышцы. Блядские бинты мешают. Мешает одежда. Сами мысли в голове мешает точно блендером — в вязкое желание, которое на стенки черепа липнет мертвым ороговевшим слоем. Думать не получается уже совсем. И шея его так близко. Так чертовски рядом. Там вену под бледной кожей колотит так, словно ещё немного и ее разорвёт к ебени матери. К ебени матери. Пошло оно всё. Пошло, блядь. Тянь в порыве размашисто слизывает с шеи удары ярёмной. Ощущает языком почти горечь, почти ярость, которой Шань весь до нутра пропитан. И это так вкусно, блядь. Так необычно. Так ахуительно странно, что Шань выгибает шею, чтобы Тяню удобнее было. Похоже, что конец света уже наступил. Похоже, что все демоны ада уже у дверей толпятся, потому что Шань… Шань, похоже, позволяет. Шань не против. Шань, вздрагивая от каждого прикосновения языком, несмело снова за футболку цепляется, только уже позади. И руками под неё резко и быстро проникает, словно если он это медленно сделает — его за этим застукают. Его выругают и вышвырнут. И руки у него адски холодные. Пальцы все в треморе — прощупывают кожу осторожно, словно больно сделать боятся. Но ярость из него никуда не выходит. Ярость ебашит жгучим потоком огня от холодных подушечек, от сбитых костяшек, от тела к телу — мощными разрядами тока. Такими только до полнейшего шока, когда организм отключается сразу же. Такими только до комы из которой не выходят уже никогда. Такими только до смерти. В этих разрядах, в этих прикосновениях, что смелее становятся — эмоций столько, что Тяня ими топит. Тяня ими разрывает надвое, на клочья, на атомы. Там искреннее отчаяние с помесью жажды. Там искреннее сожаление с примесью раздражения. Там столько всего, что в голове совсем пусто становится. Там столько всего, что Тянь впервые себя таким наполненным чувствует. И Тянь к этой наполненности тянется, словно его грубым поводком к ней тащат. Тащат к приоткрытым слегка влажным губам. Тащат врезаться в них, приподнимаясь на локтях. И поцеловать наконец-то так, как хотелось давно. Как давно представлялось. Как давно уже в мокрых снах проносилось. Сразу с языком. Сразу внутрь. Сразу жадно и глубоко, задевая в сатанинском экстазе острия зубов, которые не пытаются злобно сомкнуться. Которые только мажут по языку, не отпуская его, втягивая в поцелуй ещё более безнадежно-мучительный. У Шаня ногти острые — впиваются в спину, когда тот того даже наверняка не осознаёт. Чертят глубокие красные линии от лопаток до поясницы. Вынуждают Тяня чертыхнуться Рыжему прямо в рот и оторваться на секунду. На секунду задержать на его пьяном, едва осознающим реальность взгляде, глаза. Задержать дыхание, потому что ничего красивее в своей жизни Тянь не видел. Он взъерошенный весь, раскрасневшийся, с губами припухшими. У него зрачки всю радужку залили и взгляд до того темный, что в нем Тянь своё отражение улавливает. Улавливает, что не совсем это, блядь, отражение. Он сам в Шане засел. Он в нём поселился непрошено и без разрешения. Он в нём растворяется, рассыпаясь пеплом. Он в нём теперь жить навсегда останется, если только Шань не прогонит. Если только Шань не… Тянь хмурится на то, как Шань поднимается, продолжая сверлить его взглядом. На то, как Шань уже смелее майку с него стягивает. В студии прохладно, но этого простого движения — кипятком обдает так, словно Тяня в кипящий чан опустили. Шань только что сам им обоим приговор подписал — точно так же, как размашисто ставил подпись на отказе от госпитализации. Шань только что сам их толкнул к точке невозврата — за ее пределы: рыпаться уже поздно, пацаны, последний рубеж пройден. Шань сам сдирает с себя одежду, шипя что-то нецензурное, что слух ласкает. Сдирает лишь часть — лишь верхнюю. Потому что Тянь тут же его останавливает. Тянь тут же мажет голодным взглядом по животу с очертаниями пресса, по косым линиям, на которые залипает намертво. Тянь ему в глаза заглядывает, кое-как на них фокусируясь. Пытается высмотреть там отказ. Пытаясь высмотреть там сомнение. Пытаясь высмотреть хоть крупице «нет», среди яростного «да». И ничерта там не находит. Снова тонет в бескрайнем огниве янтаря, который просвечивают огни города. Нет там ни колебания, ни подозрения, ни неуверенности. Там лишь тотальная мазутная чернь зрачков, монументальная решимость, там это «да» тысячи раз бегущей диодной дорожкой. Зато сомнения есть у самого Тяня — Шань не восстановился ещё. Шань сам не понимает на что он сейчас соглашается, а если и понимает, то прыгает выше своей головы. Хах — ведь в этом весь Шань. Он всегда берет выше. — Не сегодня, Шань. — Тянь шепчет это ему в шею, наклоняясь. Сползая всё ниже. Он знает, что ответа не будет. По крайней мере не словами. Потому что тело Шаня тут же расслабляется. Мышцы уже не напрягаются сталью. Потому что сама мысль о том, что Шань только что решительно пытался сделать — Тянь уверен на все миллиарды из десяти — пугала его до безумия. Но Тянь ведь ему пообещал. Пообещал, что с ума сходить они будут лишь вместе. Вместе и когда Шань будет готов. Внутренне. Внешне. А пока Тянь эту внешнюю готовность не увидел лично — пока с тела Шаня не сойдут синяки, ссадины и кровоподтёки — он будет себя сдерживать. Он на себя ошейник нацепляет невидимый, но очень прочный. У которого поводок почему-то болтается развязанным — волочится за Тянем, пока он цепочкой поцелуев спускается вниз. Пока он не задевает резинку спортивок, в кармане которых шуршит проклятый отказ от госпитализации. Пока зубами не цепляет их и не тянет вниз. Первая попытка не выходит и резинка наверняка неприятно шлёпает по коже Шаня, от чего тот шипит раздражённо и тянется к ней сам. Тянь не позволяет: — Лежи смирно. Это всё, на что его хватает. Потому что вкус кожи на языке ядом распространяется по организму и этого яда хочется больше. Больше усилий и спортивки уже ниже ляжек. Больше усилий и Тянь уже прижимается щекой к стояку, через ткань трусов, совсем не ощущая, как начинает ломить локти от неудобного положения. Тяню плевать. Тянь снова зубами за ткань и её в самый низ, вырывая из Шаня облегченный выдох. Сам Тянь сейчас дышать едва ли может. Потому что вид отсюда постоянный. Шань. Почти голый. С резко поднимающейся и опускающейся грудной клеткой, за которой сердце пытается выломать ребра. Со стояком, где головка в тусклом свете фонарей города — блестит почти сливочно. Где вены на члене пульсируют ярко. Шань только пальцами в волосы вплетается. Ждёт. Не наседает. Не пытается Тяня ртом насадить на свой член. Но с каждым вдохом всё сильнее сжимает волосы. С каждым движением Тяня, когда тот проводит мокрую дорожку по внутренней части бедра — протестующе стонет сквозь сжатые губы. И мир вокруг меркнет. Мира вокруг больше не существует. Не существует соседей, которые на полную врубили отстойную музыку из 80-х и горланят под неё неправильные слова. Нет под ними целого города и миллионов людей. Нет клаксонов машин. Нет ничерта, кроме разгоряченного Шаня, который всё ещё не улёгся и полусидя наблюдает за Тянем, закусив губу до боли. До боли восхитительно его таким видеть. Таким открытым. Таким честным. Таким, что Тянь не удерживается — всасывает головку, стараясь ту зубами не задень и слышит наконец рваный недостон-недовыдох. Слышит наконец, как Шань валится спиной на матрас и запрокидывает голову в болезненном удовольствии. Он вкусный такой. Солоноватый, пряный, большой. По внутренней стороне губ — вены раздирают Тяня своей пульсацией и ему хочется взять глубже. Головка горячая до невозможности — теперь не только смазкой покрыта, а ещё и вязкой слюной Тяня. И по ней языком водить вкруговую вечность хочется. Задевать уздечку слегка зубами, чтобы выбить из Шаня не только частые выдохи, но и стоны. Настоящие. Неподдельные. Искренние, от которых у самого в штанах стояк адский. От которых по собственному белью уже пятна расползаются, холодят налившийся кровью член. Тянь бы сейчас себе с удовольствием подрочил. Подрочил на то, как он Шаню отсасывает. Но руки в бинтах. Руками никак. А удовольствие Шаня в бесконечности важнее своего собственного. Поэтому Тянь укладывается поудобнее и мягко позволяет его члену войти глубже. Мажет распластанным языком по стволу, закатывая глаза от удовольствия. Ощущает, что Шань его зачем-то выше тянет и поддаётся. Поддаётся, снова останавливаясь на головке. Снова вылизывая её, вбирая в себя и… И чувствует напряжённый толчок, с которым Шань уже сам им управляет. С которым Шань сам вынуждает его взять глубже, чем было до этого. До гланд, в которые головка упирается. До лёгкого рвотного позыва, который Тянь игнорирует, расслабляя гортань. Позволяя члену протиснуться в глотку. Ту спазмирует всю. Там раздирает болью. А сверху слышатся паскудно-откровенные стоны. Шань уже себя не сдерживает — не прикрывает смущённо лицо, укладывая руку на глаза. Шань смотрит. Смотрит воспаленно-возбужденным взглядом. Смотрит неотрывно на то, как Тянь в наглую вынимает его член изо рта и не прерывая контакта глазами, слизывает капли смазки, что тут же выделяются. Шаня лихорадит так, что всё его тело сотрясает. Или это сотрясает уже весь мир — Тянь в детали не вдается. Вид у Шаня почти болезненный, почти простуженный. Вид у Шаня такой, каким бы Тянь хотел запечатлеть его у себя на подкорке. Тянь прикрывает глаза, когда чувствует, как Шань заботливо с его лба прилипшие пряди волос сметает, тычется ему в руку с любовью и снова вниз. Снова к члену. Только теперь без перерывов. Глубоко и рывками. Настолько, что собственная слюна скатывается по подбородку, тянется вязкими каплями на ноги Шаня. Его перехватить поудобнее хочется. Хочется просунуть руки под его бедра, но Шань словно мысли читает. Шань сам толкается вперёд, прогибаясь в пояснице так, что той в пору уже с хрустом сломаться. Шань дышать начинает чаще — Тянь вообще не уверен попадает ли в его лёгкие кислород. У него ноги дрожат, а мышцы снова судорогами, как при поцелуях. Последнее, что Тянь видит, застывая — как Шаня дёргает ударом тока и тот запрокидывает голову назад с протяжным хриплым стоном. Последнее, что Тянь ощущает — как по языку разливается пряная, чуть сладковатая сперма. Последнее, что Тянь чувствует — напряжение достигшее предела внизу. Тянь никогда ещё не спускал в штаны. Никогда, до сегодняшнего дня. Никогда настолько ярко его оргазмом не накрывало. До шума в ушах. До тремора в самих костях. До ударов сердца, которые теперь можно высчитывать в единице под именем Шань. Никогда до Шаня, который дышит шумно и обрывочно. Последнее, что слышит Тянь, заваливаясь от зверской усталости рядом с Шанем и накрывая его перебинтованной рукой: — Никогда больше так не делай. — Как? — хрипит Тянь ему куда-то в шею. И тут же чувствует, как его рука расслабленно касается волос, вплетая в них пальцы. — Не подставляйся из-за меня. — Шань неожиданно дарит ему поцелуй в висок и от этого кренится весь мир. Весь мир, в котором Тянь жил раньше. Тот самый, который ему теперь нахер не сдался. У него ведь есть теперь целая собственная вселенная, которая тепло прижимается и пытается отдышаться. Тянь из последних сил обещает: — Я буду так делать до тех пор, пока не подохну. — потому что слишком многое сегодня произошло. Слишком много энергии он потратил. Слишком устал. Но усталость эта приятная, особенно, когда она осадком спермы Шаня остается на корне языка. Шань фыркает смешливо: — Ты просто сумасшедший. И уже проваливаясь в сон, уже не осознавая что он несёт, Тянь отвечает: — Нет, Шань. Я просто влюблён.