сердце, которое ты не заметил

Темнота вокруг него липко пульсировала. Тело не подчинялось. Пальцы, которыми он пытался пошевелить, не отзывались. Не просто не слушались — их будто не было вовсе. Словно все нити, натянутые в теле, разом оборвались, и он перестал быть его хозяином. Холод, наполняющий пустоту, сковывал, но в груди что-то горело. Больно, жгуче, невыносимо, невыносимо, невыносимо — если бы он мог, он бы выдрал этот огонь голыми руками, но он не мог даже вздохнуть, а когда пытался — в глотку лилось вязкое ничего. Если ему было суждено существовать так… Если это была его пытка… Если проклятая богиня в теле ребёнка, мелкая, ничтожная, обманувшая его Буер — если она избрала ему такое наказание, то он… Он разорвёт её… Он уничтожит… Собственными руками убьёт и её, и влезшего в чужую войну иноземца, и тогда… он… В горле застрял крик, когда усилившаяся пульсация выгнула тело болью. Он распахнул глаза — как минимум попытался, — но не увидел вокруг ничего, кроме тьмы в разводах кровавых пятен. В ушах стоял звон, мерзкий писк, усиливающийся с каждой секундой. Оглушающий. Подавляющий. Если бы он мог закрыться от него, если бы он мог зажать уши… — Ты такой упрямый, — вздохнул девичий голос. Он должен был знать его — но мысли смешались. К горлу подступала тошнота. — Ладно. Я попробую по-другому. Спи спокойно… Сказитель.

***

Темнота обрела запах. Она пахла… травой. Скарамуш попытался вздохнуть — и понял, что может. Боль, сжигающая изнутри, притупилась. Он чувствовал руки, чувствовал, как ноет тело, как мерзко пульсирует голова. Попытки пошевелиться окончились, стоило им только начаться. Темнота вокруг растягивалась, поддавалась, но вместе с тем сковывала. Как бесконечная толща воды, среди которой он был замурован. Вот только… до слуха доносились шаги, отражающиеся от невидимых стен гулким эхом. Они остановились совсем рядом. — Ты уверена, что это поможет? — настороженный голос пронзил узнаванием. Он. Он. Он!.. Жидкая темнота вокруг него забурлила, вскинулась чёрной волной ненависти, обрушившейся на носителя проклятого голоса, но вместо крика ужаса ответом стал лишь вздох. — С тобой его связывает больше, чем со мной. — Да, тебя он пытался убить всего один раз, не три… Нахида, послушай… Он говорил с такой усталостью, с такой… унизительной, отвратительной неохотой, что тело скрутило ненавистью. Он не хотел это слышать, он не собирался… Они и так всё отобрали — что им ещё было нужно?! — …Его сознание не выдерживает, — услышал он голос незримой Буер, а потом кипящие волны вокруг него взорвались отупляющей болью, снова опали — и принесли за собой черноту.

***

Когда он открыл глаза в следующий раз, темноты больше не было. Это удивляло — настолько, что сначала он даже не понял, что происходит. Только моргнул, дезориентированный, и попытался пошевелиться. Тело слушалось плохо — но оно слушалось, и ему удалось сесть, упершись дрожащей рукой в землю. В землю? Скарамуш перевёл взгляд вниз, и да, действительно: он сидел посреди огромного луга. Ветер легко колыхал траву, пробегая по ней волнами, и в воздухе пахло цветами и зеленью; ясным, солнечным летом. Скарамуш видел солнечные лучи и сверкающие под ними сочные стебли, но запоздало осознал, что сам сидит в тени. Она легко покачивалась, переливаясь в траве, и когда он поднял голову, то увидел над собой ветви огромного дерева, закрывающие небо. Тяжёлые, они слегка склонялись под ветром. Где-то неподалёку журчала вода. Листья шелестели, перешёптываясь. Где он… Как он здесь… оказался?.. — Это Долина Ветров. Из Мондштадта. Дёрнувшись, он обернулся так резко, что голова закружилась. Но это не помешало увидеть человека, сидящего среди корней дерева и крутящего пальцем венчик ветряной астры, которую он держал в руках. — Ты. Что ты тут делаешь? Путешественник не ответил, просто сжал губы в плотную линию. На нём всё ещё виднелись следы сражения: ссадина у угла рта, жёлто-лиловый синяк на скуле, россыпь точно таких же на руках и на открытой коже живота. В его взгляде не было открытой неприязни — но и теплоты тоже. Он смотрел исподлобья, словно ждал. Словно Скарамуш был для него загнанным зверем. Он ощерился. Один взгляд на него приводил в бешенство. — Не собираешься отвечать? — От ненависти сводило скулы. — Помнится, в прошлый раз ты был рад побеседовать. Что, больше не будешь пытаться меня заболтать? Его голос сорвался, и он пошатнулся. Нет, не он — весь луг вокруг закачался, и тени дерева замелькали перед глазами тошнотворным калейдоскопом. Ветер взревел, и на мгновение мир моргнул, оставляя за собой черноту — а потом вернулся на место. Ветряная астра пропала из рук путешественника, словно её не было. Так вот оно что. Скарамуш хохотнул. Вышло хрипло. — Так это сон, — сказал он. — Значит, тебя прислала Буер. Когда он поднялся, голова взорвалась болью, словно его ударили по затылку. Перед глазами вновь потемнело, но он сумел устоять, стиснув зубы, и сделал вид, словно не замечает, как дрожат ноги. — Я не собираюсь выслушивать твои бредни, — выплюнул он. — Вали из моего сна. И, не дожидаясь ответа, он пошёл вперёд — сквозь цветы и травы, к солнцу и ветру, которые не принесли ни тепла, ни прохлады. Ничего, словно их не существовало на самом деле, и они были такой же пустышкой, как и всё, что его окружало. Он не прислушивался к тому, что скажет путешественник, и ничего не ждал. Но всё равно услышал, как тот выдыхает и с раздражением бормочет: — Кто сказал, что это твой сон? Скарамуш, стиснув зубы, лишь пошёл дальше — и шёл, шёл и шёл, пока границы сна не размылись, и он не обернулся тьмой.

***

— Что ты опять здесь забыл? Они снова были где-то в Мондштадте. Где-то высоко на скале, нависшей над морем. Небо синело над головой, безоблачное и лазурное, и Скарамуш не понимал, почему его сознание подкидывает ему такие сны. Слишком спокойные. Слишком безмятежные. Если не учитывать человека, который в них появлялся. В этот раз путешественник выглядел не таким избитым, как раньше. Его губа полностью зажила, и только несколько жёлтых синяков виднелось на коже. Он снова сидел — уже не на земле, а на бревне в окружении белоснежных цветов, наполняющих воздух свежим, слегка сладковатым запахом. В ответ на вопрос он вскинул голову. Посмотрел на Скарамуша снизу вверх, прищурившись, словно оценивал, и ярость вновь зашевелилась в груди, но путешественник лишь передёрнул плечами. — Как ты и сказал. Меня прислала Нахида, — ответил он. Посмотрел в сторону, морщась, словно не хотел находиться рядом. Хотелось размолоть его в порошок. — Передай Буер, что я не собираюсь разговаривать с её шестёрками. У него всё ещё болела голова. Это так бесило — и боль, и слабость, и проклятый сон, и путешественник, который больше даже не смотрел на него — только на цветы, как будто они были важнее Скарамуша. Как будто всё на свете было важнее него, и он, и все они, все, все так считали. Путешественник выдохнул. — Она была бы рада с тобой поговорить, — заметил он. — Если бы твоё сознание её не отторгало. — Ты думаешь, я настолько слаб, что не выдержу с ней разговора? — слова вырвались из него шипением. — Ты правда думаешь, что ты, червяк, можешь заменить другого Архонта? Ты думаешь, я стану с тобой разговаривать?! Путешественник посмотрел на него нечитаемым взглядом. А потом словно что-то решил. — Нет. Не станешь, — признал он и поднялся. Шагнул вперёд. Скарамуш отступил — и когда осознал это, ярость затопила его ледяной волной. Электричество взлетело по венам, закололо на кончиках пальцев, и он бросился вперёд с рыком… Но сон разлетелся осколками, и он, задыхаясь от застрявшего в горле крика, рухнул вниз, в бесконечную бездну.

***

Он пришёл в себя резко, словно от удара, и у него всё ещё тряслись руки. — Успокоился? — раздался позади голос. Скарамуш обернулся — и бросился на него, впиваясь ногтями в глотку, царапая кожу, чтобы не слышать этого, чтобы он не смел больше над ним издеваться, чтобы больше не попадался ему на глаза, жалкий, ничтожный смертный, посмевший встать у него на пути!.. — Ясно. И сон вновь развалился на части.

***

Его трясло и тошнило, и он повалился на землю, не сумев устоять. Он задыхался, его била дрожь, и он не мог… не мог… думать. Он не мог думать, потому что всё плыло и бурлило, и голова раскалывалась, и он чувствовал чужое присутствие. Унизительно, как же это… как же он ненавидел!.. — Это не мой сон, — выплюнул он. — Что Буер со мной сделала? Путешественник присел рядом. Скарамуш не видел его лица — он не мог поднять голову; оставалось смотреть на носки сапогов и бороться со жгучим желанием впиться в них хотя бы зубами. — Она просто хочет помочь. — Мне не нужна!.. — У тебя нет выбора, согласись? С губ сорвался истеричный смешок. — Что, наслаждаешься? — просипел Скарамуш. — Своей победой, первый мудрец Буер. Ты ради этого оставил мне жизнь? Поглумиться? Могу… ха. Могу понять. Дрожь отпускала его, оставляя за собой пустоту. Слишком знакомую. Холодную и одинокую, какой он знал её сотни лет. Его пальцы машинально коснулись груди. Сами собой — он даже не сразу понял. Но под искусственной кожей не ощущалось ни биения механического сердца, ни колкой пульсации электричества. Нет. Он не мог проиграть. Это ещё не конец. — Уходи и больше не возвращайся, — пробормотал он. Путешественник встал. Развернулся. Скарамуш закрыл глаза — и когда сон перестал существовать, он перестал существовать вместе с ним.

***

Трава щекотала ему лицо. В воздухе пахло хвоей. Он лежал на земле, и не нужно было открывать глаз, чтобы понять, где он находится. — Почему Монд? Голос хрипел, но ему было плевать. Стебли лезли в рот и кололи закрытые веки. Он не пытался их отодвинуть. Сидящий в паре шагов от него путешественник выдохнул. — Не знаю, — сказал он. — Нахида сказала, что нужно выбрать спокойное место. Как по мне, здесь довольно спокойно. Солнце светило в глаза. Он мог бы прикрыться рукой, но это казалось бессмысленным. — Ты понимаешь, что я отомщу? — сказал он. — Когда я выберусь отсюда, когда Буер ошибётся, начнет… жалеть меня, — он выплюнул это сквозь зубы, — я отомщу. Ты поплатишься за то, что ты сделал, путешественник, а она — за то, что отобрала то, что принадлежало мне по праву. Ты это понимаешь? Путешественник промолчал. Но Скарамушу было плевать, что он ответит. Он умел ждать. Он ждал всю свою жизнь — и только исполнил своё желание, как… Нет. Плевать. Принятие — удел смертных. Он был богом, и вся вечность была у него впереди.

***

— Что с моим телом? Путешественник, крутящий в руках жёлтый цветок одуванчика, вскинул глаза. Он сидел на камне среди поля цветов, и в кои-то веки Скарамуш смотрел на него сверху вниз, потому что расхаживал, скрестив на груди руки. Любовался цветами — тем, как они сгибаются под его ногами и остаются лежать, измятые и поломанные. Они не были живыми, но злое удовольствие всё равно скручивалось в животе узлом. — Нахида забрала его в свои чертоги, — подумав, ответил ему путешественник. — Она иногда приходит к тебе. Физически с тобой всё… нормально. Она говорит, что починила тебя. — «Говорит»? — Скарамуш остановился над ним. Не опустил голову, просто покосился вниз, и угол рта путешественника раздражённо дрогнул. — Вижу, сам ты рвёшься навещать меня только во снах. Благородный спаситель. Стебелёк одуванчика надломился в его руках, брызгая на пальцы соком. — Я помогаю не тебе. Я помогаю Нахиде. А если ты хотел, чтобы кто-то сидел у твоей постели, не надо было… Он замолчал и втянул носом воздух. На мгновение прикрыл глаза, и Скарамуш торжествующе ухмыльнулся. Вот так. Правильно. Злость всегда была лучше пассивности. Злость была знакома, и злостью он умел управлять. Если это пространство — этот сон, этот изолированный мир подсознания — действительно подчинялся путешественнику, значит эмоции влияли на него. И если он потеряет контроль, Скарамуш сможет… — Я слышу твои мысли, ты в курсе? Он вздрогнул. Путешественник всё ещё устало смотрел на него, и всё это вдруг показалось издёвкой. Жалкой пародией на прошлый их разговор, когда Скарамуш слышал всё, о чём бы путешественник ни подумал. Тот покачал головой. — Я не пытаюсь над тобой издеваться, — сказал он. — Как бы ты ни хотел, мир не вращается вокруг тебя. Скарамуш цыкнул, стиснув зубы. Мысли загнанно метались; он не мог успокоить их, как бы ни пытался, и от осознания, что путешественник видит всё это — видит, как отчаянно он перебирает варианты, как рождаются и умирают планы, настолько же неосуществимые, насколько бессмысленные, — в груди горело унижение. Он отвернулся от него, отошёл на несколько шагов, но остановился. Знал, что бежать некуда — ведь это был не его мир. Им снова управляли. Как жалкой марионеткой, опять, снова… За его спиной путешественник пробормотал что-то себе под нос. А когда Скарамуш обернулся, и их взгляды пересеклись — он просто сжал губы и демонстративно отвёл взгляд. Остаток сна они провели в тишине.

***

Он осознавал себя только во снах. Это понимание далось ему не сразу, и принять его было сложнее, чем он ожидал. Он помнил всё, что происходило с ним в компании путешественника — часы, в основном наполненные молчанием, потому что тот не рвался разговаривать, и Скарамуша пустые беседы тоже не интересовали. Всё, что между, оставалось… обрывками. Чернота. Огонь, обжигающий грудь. Боль. Холод. Шёпот богини, который он отказывался слушать. Что она говорила ему? — Знаешь, если бы ты просто впустил её, нам всем было бы легче. Сегодня путешественник казался ещё более усталым, чем обычно. Под его глазами залегли тёмные круги, Скарамушу хотелось надавить — физически, морально, как угодно, лишь бы воспользоваться этой слабостью. Но он сдерживался. Делал вид, что путешественник не слышит все его мысли, и сдерживался. Строил планы. Искал выход. — И что мне для этого сделать? Яд всё равно просочился в голос, но путешественник только мельком взглянул на него, словно ничего другого и не ожидал. Скарамуш впился ногтями в ладонь. Терпеть. Нужно было терпеть. Он умел это делать. — Я не знаю, что творится в твоём сознании. Ничего хорошего, видимо, раз Нахида боится тебя сломать. «Сломать». Мурашки пробежали по шее. «Сломать». Как же он ненавидел проклятое слово. — Так для этого ей понадобился первый мудрец? Чтобы меня сломал ты? Его голос дрогнул — он бы хотел сказать, что от гнева, но по взгляду путешественника понял: тот знал, что это не так. — Ты сам связал со мной своё сознание, — сказал он резко. — Я не просил. — И теперь — что? Ты будешь моим вечным надсмотрщиком? — Вот уж надеюсь, что нет, — пробормотал путешественник и ущипнул себя за переносицу. — Хватит коверкать мои слова. Нахида следит за твоим физическим состоянием. Я… за этим. — Он обвёл его рукой, и Скарамуш бы с радостью переломал ему пальцы. — Как только ты сможешь встретиться с ней — я уйду. Не думай, что я сильно хочу делиться с тобой своими снами. «Своими снами», ха. В этом и была вся проблема — это были его сны, и его сознание управляло тут всем. Даже ветер, дующий в этом фальшивом Мондштадте, подчинялся не Скарамушу, а путешественнику — дул резко, хлёсткими ударами обрушиваясь на траву. Если бы это был сон Скарамуша… если бы он мог перехватить этот контроль… Пустую грудь обожгло жаром. Он остановился, стараясь — изо всех сил — не думать. — А знаешь, что? — сказал он хрипло. — Я с ней встречусь. Я готов с ней поговорить. Путешественник посмотрел на него — пристально, с недоверием. Он не мог не чувствовать его предвкушения, резкой уверенности, не мог не понять, что он что-то замышляет. Но Скарамуш провёл сотни лет, скитаясь в забытье; он умел отбрасывать лишние мысли. — Но? — спросил путешественник, хмурясь. — Но на своей территории. Пусть Буер делает что угодно — но сон должен быть мой. Путешественник долго молчал, не сводя с него взгляда. А потом отвёл глаза, коротко пожимая плечами. — Я передам Нахиде. Решение за ней. Только тогда Скарамуш позволил себе ухмыльнуться.

***

В этот раз не было ни ветра, ни луга. В воздухе витало электричество. Пахло сырой землёй и надвигающимся ливнем, и небо нависало над головой так низко, словно в любой момент готово было обрушиться. Сырые каменные двери давно забытого храма холодили плечо, которым Скарамуш в них упирался. Сознание заполняли одновременно восхитительная, звенящая пустота — и всё, что его окружало. Травы, деревья, ветер, волны, бьющиеся о берег неподалёку, скалы, гроза, триумф, изумление, недоверие, осознание… Он пошатнулся, когда попытался шагнуть вперёд. Статика в воздухе давила, шумела в ушах, ощутимо колола пальцы. Сквозь неё до ушей доносился потрескивающий голос, обращающийся к нему, но он раскалывался на отдельные звуки, смешивался, и Скарамуш не понимал, что ему говорят. У него получилось. Здесь никто его не контролировал. Здесь были его владения — он мог ими управлять, они подчинялись ему, и он мог… Кто-то схватил его за плечо. Скарамуш вскинул голову; путешественник стоял перед ним и смотрел с очевидной тревогой. Это он говорил — его губы шевелились, но Скарамуш не понимал. Ухмылка рвалась на губы. — Ты проиграл, — прохрипел он. — Наивный смертный, неужели ты думал, что… — дыхание сбивалось, — неужели ты думал… Он вцепился в ладонь, сдерживающую его. С наслаждением вдохнул горький запах чужого изумления и страха. Шагнул вперёд. Мир накренился. Голова вспыхнула болью. Голос, искажённый и громкий, эхом отдался в ушах. — Отойди, — просипел Скарамуш. — Это мой мир, он тебе не… неподвластен… На лицо упало что-то холодное. Загрохотал гром, и хлынул ливень, вмиг промочив одежду. Мокрая ткань свисала с него грузом, тянущим вниз, но он лишь расхохотался. Это был его сон, его сознание, его мир — он мог сделать здесь всё, что угодно. Он мог вообразить, что угодно. Выгнать проклятого путешественника, уничтожить его изнутри, свести с ума, захватить тело — всё, что пришло бы в голову. А потом отобрать у него, у Буер, то, что они забрали, и… Рука сжала его плечо сильнее, и он попытался сбросить её с себя. Но почему-то только оцарапал ногтями и так и не смог сжать пальцы. Молнии били в землю у его ног. Трава пылала. Путешественник смотрел на него с тем же ужасом, что и раньше. С ужасом, который Скарамуш так обожал. В этот раз его голос прорвал шипение электрической статики. — Нахида… Нахида! Он сейчас… Хохот, рвущийся из горла, не получалось остановить. Голова пульсировала, и всё перед глазами плыло. Путешественник вдруг покачнулся — или, нет, это покачнулся сам Скарамуш, потому что ноги подкосились. Рука на плече… удержала его. Не дала упасть. — Нахида! Мне очень, очень нужна твоя помощь! Даже гром не заглушил его крик — и Скарамуш, распахнув глаза, уставился прямо перед собой. Он видел грозу — и вместе с ней безоблачное, беззвёздное небо. Алые клёны дремлющего сада, роняющие листву — и громадный, пылающий горн. А потом бесконечная, ослепляющая божественность ступила в его сознание, и он вмиг осознал: это конец.

***

— Нет! Только не снова! Он рванулся, но его удержали на месте. Чьи-то руки перехватывали его за пояс и плечи, не давая добраться до… чего? До Буер, которой даже не было в этом фальшивом Мондштадте? До сердца, которое принадлежало ему по праву рождения? Которое у него отобрали? Которое должно было стать его? — Отдай его мне! — Тут ничего нет, — просипел голос над ухом. — Хватит… вырываться! — Буер! — его голос сорвался на рёв, вой и рычание. — Оно моё! Верни мне моё сердце! — Хватит, всё, Нахиды здесь нет, — лихорадочный голос, чужие руки, пытающиеся не дать ему добраться до неё, болезненная, сковывающая хватка. — Тебе нужно успокоиться, пока ты окончательно не… Скарамуш попытался его оттолкнуть, но когда вцепился в одежду пальцами, то ощутил под ладонью биение. Застыл, слепо глядя на свою руку. Над ухом раздался хриплый усталый выдох. — Слава Архонтам. — Оно моё, — прохрипел он. — Она не может его отобрать… — Она его отдала. Тебе нечего возвращать. Нахида отдала сердце бога. По спине пробежал холод. Пустота в груди стала, казалось, лишь глубже. — Что? Дождя не было — но он чувствовал на лице влагу. Он не понимал. Как… как она могла отдать его? Его… его сердце? Ладонь, до этого сдерживавшая его, легла на спину. Сердце под трясущимися пальцами продолжало биться, смертное и живое. — Хватит, Куникудзуши. Ты не сможешь стать богом. И впервые за несколько веков Скарамуш сделал то, за что когда-то собственная мать отвергла его: он разрыдался.

***

Путешественник сидел за столом, подперев щеку рукой, и молчал. Дом был странным: небольшим, с непонятной верандой, где стояло несколько столиков, один из которых и занимал путешественник. Он больше походил на декорацию, чем на реальный дом — может, потому что все двери в нём были заперты, или потому что за мелкими стёклами окон виднелась не улица, а темнота. Скарамуш не смотрел на путешественника и только по ритмичному постукиванию пальцев по столешнице знал, что он ещё здесь. Они провели в молчании последние несколько снов. Путешественник не пытался заговорить — только смотрел на него с хмурой тревогой, а Скарамуша тошнило от одной только мысли, что нужно открывать рот. Унижения хватило ему сполна. Он не собирался напрашиваться на него ещё больше. Достаточно было того, что он снова был заперт в ловушке чужого сознания. В ловушке смертного, который оказался — как?! — сильнее него. В ловушке Буер, которая держала его, как куклу, в своих руках, пока ей не надоест играться. Он ничего не мог сделать. Желчь горчила на языке при мысли об этом, но он… Он не знал, как выбраться отсюда без силы, которую давало ему сердце. Он проиграл, и этого было не изменить. — Но ты не умер, и никто не собирается тебя убивать. Скарамуш скривился. А, ну да. Ведь даже в собственных мыслях он больше не мог остаться один. — Оставь своё жалкое милосердие при себе. Путешественник вздохнул, и когда Скарамуш вскинул на него взгляд — едва заметно покачал головой. Открыл рот, словно хотел что-то сказать, а потом закрыл снова. — Как скажешь, — пробормотал он, отвернулся, и они продолжили сидеть в тишине.

***

Дождь барабанил по крыше веранды, и в воздухе стоял холод. Не тот, пустой, к которому Скарамуш привык — скорее, обычный холод осеннего дня. Путешественник снова стучал пальцами по столу. Не в ритм дождя — просто медленно перестукивал всеми пальцами подряд, а потом начинал снова. Звук бесил. Скарамуш слушал его, стиснув зубы, и с каждой секундой всё сильнее хотел уйти. Но куда? За окнами веранды не было ничего, ведь там не существовало путешественника — а значит, и его сна. Бессилие переполняло, смешиваясь с раздражением. От него начинало тошнить. Казалось, ещё немного, и этот стук сведёт его с ума. — Я думал, Буер поручила успокаивать меня, а не доводить ещё сильнее. Путешественник издал лишь короткое «м-м», пожимая плечами. Хотелось сказать ему что-нибудь колкое, но на издёвки не было сил. — Ну? — Что «ну»? — спросил путешественник, укладывая ладонь на стол. — Она не просила тебя веселить. Дождь успокаивает. Мерное стучание капель по крыше просачивалось под кожу, одновременно лишало сил и отдавалось зудом, который невозможно было унять. Ему было холодно, и это было так странно — ощущать холод во сне. — Кого, тебя? — буркнул он, и путешественник бросил на него короткий усталый взгляд. — Тебе говорили, что с тобой невыносимо общаться? — спросил он прямо, и Скарамуш закатил глаза. — Если ты не в силах понять меня, смертный, — это только твои проблемы. И не я заставляю тебя здесь сидеть. Можешь поблагодарить за это Буер. Путешественник повернулся к нему всем телом, уложив руку на спинку стула. Его пристальный взгляд прожигал так, словно в глотку влили жидкое золото. Но Скарамуш лишь ощерился, впиваясь пальцами в свою ногу. — Ты правда не понимаешь, почему я здесь? — натянуто спросил путешественник. Скарамуш стиснул пальцы до боли. Улыбнулся, притворно и сахарно — так, чтобы путешественник увидел всю фальшь. — Прекрасно понимаю. Но меня не интересует твой комплекс спасителя, не интересует твоя Буер и то, что она хочет сказать мне. Вы можете притворяться праведными сколько угодно — но тебе никогда не осознать, что значит быть богом, а она не способна проявлять человечность. И если ты думаешь, что всё это — нечто большее, чем воплощение её желания унизить меня, — его голос дрогнул, и он перешёл на смех, хрипловатый и рваный, — то ты идиот. Он видел, как сверкнули глаза путешественника, как на мгновение раздулись у него ноздри. Точно так же он выглядел давным-давно в Инадзуме, на заброшенной фабрике, когда Скарамуш вышел к нему. Вот только сейчас чужая злость не отразилась в груди ликованием. Потому что путешественник коротко кивнул. — Возможно, — сказал он. — Но Нахида считает, что ты заслужил шанс, а я… А я не настолько жесток, чтобы отказать ей. Даже если ты не заслужил её доброты. Его слова зазвенели в дождливой тишине. Щёки жгло, как от удара — и Скарамуш не понимал, почему. Почему было так… так унизительно это слышать? Как он посмел возомнить себя выше него? Как он смел так с ним говорить — с созданием, которое было рождено, чтобы стать богом? Даже если… даже если он им так и не стал. Скарамуш отвернулся, стиснув зубы. Напрягшись всем телом, лишь бы не дать волю тому изъяну, с которым он был рождён. Он отказался от человеческих эмоций. Их у него не было. Не было. Он был выше людей. Он… — Вот и поговорили, — пробормотал путешественник, и в фальшивом доме вновь воцарилась тишина.

***

— Почему ты? — Что? Путешественник встрепенулся, словно не ожидал, что Скарамуш заговорит первым. Обернулся на него, отвлёкшись от мелкого ручья, за которым наблюдал; в его взгляде виднелся вопрос. Скарамуш скривился. — Почему Буер прислала тебя? Что, не смогла найти себе другого помощника? Удивление мигом пропало, сменившись раздражением. Скарамушу было плевать — если путешественник не хотел отвечать на его вопросы, мог катиться на все четыре стороны и оставить его в покое. Тогда не было бы никаких снов. Безмятежных и спокойных, но вместе с тем абсолютно безликих. Пустых. Словно путешественник намеренно издевался над ним, сводя с ума скукой. Сил сидеть в тишине больше не было. — Что молчишь? Забыл, как разговаривать? — спросил он, вставая над ним. Теперь путешественник смотрел на него снизу вверх, и Скарамуш думал, что он встанет, чтобы быть наравне, но он не пошевелился. Как будто ему было плевать, и это… бесило. — Я просто не знаю, что тебе отвечать, — сказал он. — У неё было не так уж и много вариантов. Скарамуш скрестил руки на груди, цыкнув. — Какой прок от богини, не способной… — Дело не в ней, — перебил его путешественник. Он слегка запрокидывал голову; кончик его косы волочился по земле. — Просто сложно найти людей, которые бы хотели… сидеть с тобой здесь. У тебя не так-то много друзей. Он сказал это и поморщился, словно слова вырвались сами. Потом посмотрел на него — настороженно, будто Скарамуш был бешеным псом, который мог в любое мгновение сорваться. Но он лишь ухмыльнулся. Ухмыльнулся — а затем рассмеялся. Друзья? У него были друзья. Он всё ещё помнил их: доброго юношу, который приютил его в шторм, который держал его за руки, показывая, как правильно держать в руках кузнечный молот; улыбка которого превратилась в гримасу, когда он прогонял его и говорил больше не возвращаться — потому что он знал, кем был Скарамуш, и видел в нём монстра. Мальчишку, ради которого он колол иглой пальцы, вышивая игрушки, который носил в своей душе свет новой жизни, из-за которого Скарамуш думал, что и у него тоже есть шанс; и пылающее пламя дома, которое стало ему погребальным костром. И путешественник думал, что это заденет его? Сведёт с ума ещё сильнее, или что он там себе напридумывал? — Божеству не нужны друзья, — сказал он; вышло сипло. — Только глупец будет привязывать себя к людям, которые никогда не смогут постичь его, — которых так и не смог постичь он, хотя пытался, хотя хотел этого и надеялся, — и которые умрут и превратятся в песчинку. История забудет про них, и ты тоже. — Но ведь что-то останется. Путешественник смотрел на него без улыбки, но и без злобы. Солнце подсвечивало его глаза, и они казались… нечеловеческими. — Ничего, кроме бесполезных эмоций… — Знаешь, я теперь отлично разбираюсь в вине. Знаю весь законодательный свод Ли Юэ, а ещё — все сорта произрастающего там чая и как правильно его заваривать, хотя поверь, я не хотел это знать. Я знаю, чем танка отличается от хайку, и неплохо разбираюсь в теории алхимического процесса. Я умею готовить из слаймов желе. — Поразительно бесполезные навыки. Я впечатлён. Путешественник вздохнул, глядя на него, и едва заметно покачал головой. — Я знаю. Но какая разница? Они теперь часть меня. Когда-нибудь наступит день, когда я увижу своих друзей в последний раз, но память о них не исчезнет. Они останутся здесь, — он коснулся груди, не сводя с него взгляда, — потому что в этом человеческая природа. Мы — отражение людей вокруг нас. И ты тоже. Он скользнул по нему взглядом, и всё тело пробрало постыдным желанием отступить и закрыться. Он знал, на кого похож, и при мысли об этом тошнило. — Бред, — бросил он, складывая на груди руки; скрывая пробравшую дрожь. — Не сравнивай нас. Я не испытываю «человеческих» чувств. На его гримасу путешественник ответил приподнятой бровью, и Скарамуш крепче сжал руки. Он почти видел эту издёвку, высмеивающую его очевидную ложь — но когда путешественник открыл рот, он сказал вовсе не это. — А как же Хайпасия? Он смотрел на него так испытующе, словно искал что-то. Скарамуш не знал, что — но совершенно не хотел облегчать ему задачу. — С каких пор ты записал её ко мне в друзья? — поинтересовался он, презрительно вскинул бровь. Путешественник лишь отмахнулся. — Ты понимаешь, о чём я. — Боюсь, ты сильно переоцениваешь свою способность к умозаключениям, — ядовито сказал Скарамуш. — Тебе не понять, что связывает бога с его первым последователем. Тебе не понять меня. И вот теперь его взгляд изменился. Он не стал жёстче, в нём не появилось ненависти — просто на мгновение показалось, будто перед ним сидит вовсе не человек, а что-то… иное. Бесконечно древнее. Бесконечно чужое. — Правда? — спросил путешественник. Скарамуш возвышался над ним — но казалось, что это путешественник смотрит на него свысока. — А мне кажется, в этом моя проблема. Сложно ненавидеть того, кого понимаешь. Он встал, расправив плечи, и посмотрел Скарамушу прямо в глаза. — Ты говоришь про связь с Хайпасией, но не только она видела твои воспоминания. Чем я от неё отличаюсь? Я видел то, что ты потерял. Думаешь, я не понимаю, каково это? Думаешь, я никого не терял? От меня никто не отказывался? — его голос стал резче, но он сглотнул, ощутимо борясь с собой. — Отказывайся от своих «жалких эмоций» сколько угодно, но они есть. Я их видел и чувствовал. Те люди из твоего прошлого? Они никуда не пропали. Они живут здесь, — он ощутимо ткнул Скарамуша в лоб, — и здесь, — и его палец упёрся в пустую грудь. Ветер, гуляющий по полю, стих; журчание ручья тоже — на мгновение все звуки остановились, словно слова оглушили Скарамуша, и что-то в груди обожгло изнутри болью. Но потом путешественник отвёл руку, и безликие звуки природы обрушились на него с новой силой. — Если ты примешь это, нам всем будет лучше, — пробормотал путешественник и вновь устроился на берегу реки, зачёрпывая пальцами чистую воду. Скарамуш отвернулся. Прикоснулся к груди. И постарался не вспоминать тихие вечера у костра, лязг мечей, скрещенных в дружеской схватке, чужую ухмылку — и дом на отшибе, наивные детские взгляды и вкус жаренных на огне фиалковых дынь.

***

Пейзаж менялся, но всегда следовал одним и тем же правилам. Он всегда был мондштадским — и всегда был пустым. Обычно это были поля и рощи, изредка — редкие домики, речка, огромное дерево посреди Долины Ветров. Скарамуш не интересовался названиями мест, а путешественник не торопился рассказывать о них. Постепенно он привык открывать глаза и видеть природу Мондштадта. Иногда эти сны начинали казаться большей реальностью, чем настоящая — потому что там его ждали лишь тьма и спокойный голос, который Скарамуш силился и не мог расслышать. Вот только эти сны напоминали декорации. Словно их чем-то нужно было заполнить, и иногда путешественник смотрел на него так, будто ждал, пока это сделает Скарамуш. Сейчас он стоял в отдалении; вокруг него расстилалось поле, усыпанное мелкими ромашками, и он двигался среди них с закрытыми глазами, неторопливо повторяя формы с деревянным мечом в руках. Он не обращал внимания на Скарамуша — и это было к лучшему, потому что тому не оставалось ничего, кроме как наблюдать. Иногда он думал, что такую Буер выбрала для него пытку: вечно сидеть в этих безликих полях, где не существовало жизни, и ждать… чего-то. Он даже не знал, чего. Но ему не на что было отвлечься, не за что уцепиться. Путешественник огрызался на его едкие комментарии, но в последнее время всё чаще и чаще Скарамуш замечал, что закусывает язык, потому что путешественник просто бросал на него пронизывающий взгляд, и он вспоминал, что ему видны все его мысли — включая те, о которых он не хотел думать. Он в очередной раз бросил взгляд на путешественника. Солнце садилось, удлиняя тени и окрашивая луг в рыжий и розовый, но тот продолжал двигаться, не открывая глаз. Раз за разом прокручивая в руке рукоять, проворачивая корпус, повторяя одно движение за другим, как будто в замедленной репетиции схватки. От зависти пальцы кололо. Сидеть так, в одиночестве, было невыносимо. От полного бессилия сводило зубы. Раньше ему не нужно было никакого оружия, чтобы управлять молниями — но здесь, в этой реальности, ему не подчинялся ни один элемент. Да что уж, здесь ему не подчинялся даже собственный разум. Может, поэтому он никак не мог отделаться от мысли, что уже видел что-то подобное. Но он никогда не задерживался в Мондштадте, а за тренировками наблюдал только в Снежной — и там не было ни полей на закате, ни тягучего, ленивого спокойствия, разливающегося в воздухе. Только муштра с утра до ночи, резкие окрики, злобные взгляды. Это тишина сводила его с ума. Наказание Буер, ничего больше. Вечное чужое присутствие. Чужие мысли в его голове… — М-м! Он вскинул взгляд на путешественника машинально — и успел заметить, как тот, пошатнувшись, опирается на воткнутый в землю меч. Он смотрел себе под ноги, хмурясь, словно оступился — а потом обернулся в сторону Скарамуша, и когда их взгляды пересеклись, что-то в голове щёлкнуло. Он помнил. Это была не тренировка, и окружало их не мондштадское поле, а скалистое побережье Татарасуны. На песке между ними пылал костёр, разгоняющий ночь — и рыжие отблески сверкали на клинке, который держал в руках Кацураги. Он хохотал, потому что чуть не свалился в волны, накатывающие на берег. Потому что запнулся за камень, проверяя только что выкованный меч, и это так его рассмешило, что он так и остался стоять на мелководье, задыхаясь и позабыв про меч. Скарамуш смотрел на него с берега, отведя от губ флейту. Шероховатая текстура дерева приятно касалась пальцев, когда он вёл по ней, и это ощущение захлёстывало волной. Кацураги никогда не был простым мечником. Его техника была похожа на танец, и с первой встречи с ним Скарамуш знал, что будет играть ему, пока Кацураги от него не устанет. Он тогда сказал что-то ему — какую-то мелочь, которую Скарамуш больше не помнил. А потом выпрямился и с улыбкой назвал по имени. Только тогда не существовало никакого Сказителя Скарамуша. Даже Куникудзуши ещё не существовал. Грудь и виски обожгло болью, и воспоминание разрушилось брызгом стекла. Судорожный вздох, от которого содрогнулось тело, показался громом даже в собственных ушах, но когда Скарамуш вскинул голову, оскалившись, уже готовый ядом ответить на вопросительный чужой взгляд — он осёкся. Солнце зашло. Но луг, который должен был погрузиться во тьму, светился слабым флуоресцентным сиянием. Его излучали высокие стебли фиолетовой колкой травы, и путешественник, стоящий среди них, оглядывался с изумлением, словно не он создал их, чтобы поиздеваться. Потому что Скарамуш знал, что это за трава — знал её пряный вкус, сам собирал её когда-то бесконечно давно. Она не росла в Мондштадте. Нигде не росла, кроме побережья вокруг зазубренных скал Татарасуны. Но когда он вскочил, стискивая пальцы в кулак, сам не зная, что сейчас скажет, лишь бы что-нибудь побольнее, по коленям что-то скатилось. С глухим стуком свалилось на землю, и когда Скарамуш опустил взгляд, то вся ярость пропала. Нагнувшись, он достал из отливающей лиловым травы грубую деревянную флейту — и когда выпрямился, сжимая её, путешественник смотрел прямо на него, не отрываясь. В руках он держал меч — и длинный стебелёк пурпурной травы.

***

Флейта обжигала руку. Она осталась с ним, когда сон сменился, а потом снова и снова. И она, и пряная трава Татарасуны, и мелкие лиловые цветы, которые в какой-то момент сменили ромашки и одуванчики. Теперь среди них проглядывали красные вертушки ветряных астр, а то, что было Мондштадтом, превратилось в безумную смесь Монда и Инадзумы — последнее, что ему хотелось бы видеть. Он бросал на цветы ядовитые взгляды, но довольствовался тем, что сегодня хотя бы не сидел среди них, потому что сознание путешественника подкинуло им очередной дом — небольшое кафе с открытой террасой на втором этаже. В его окнах как всегда зияла чернота, а поле вокруг не добавляло никакого смысла, но сообщать об этом путешественнику Скарамуш не планировал. Просто не хотел: в последнее время тот и так постоянно прожигал в нём дыры своими взглядами, а из-за лезущих в голову воспоминаний никак не отпускала мысль, что ему очень хочется об этом поговорить. Скарамуш не хотел говорить. Он бросил взгляд на путешественника; тот посмотрел на него в ответ. Он не хотел говорить. Чтобы продемонстрировать это ещё отчётливее, он помахал путешественнику флейтой, а потом уставился на неё хмурым взглядом. Желание брать инструмент в руки не появлялось уже несколько столетий. Он даже был не уверен, что помнит, как играть на ней — а когда поднёс к губам и дунул на пробу, звук вышел тонким и жалким. Путешественник поднялся со своего места, и нет, пожалуй, даже флейта сейчас была лучше, чем его трёп про воспоминания и сожаления и что угодно ещё. Когда-то он умел играть на ней — и довольно неплохо, пожалуй. Он не помнил, чтобы учился — скорее, знание было с ним изначально, заложенное в сознании чужой рукой. Но он помнил, какой должна быть мелодия. Протяжной и долгой, с длинными, чистыми нотами; он практически слышал её у себя в голове, вот только звуки, выходившие из-под губ и пальцев, получались совсем другими. Резкими. Злыми. Пальцы, не слушаясь, закрывали не те отверстия, что должны были. Мелодия прерывалась, потому что Скарамуш не помнил её саму — только то, как играл её, когда проводил свои дни в павильоне, где его создали — когда не знал, чем занять себя. Когда не понимал, почему остался один, и весь мир состоял из четырёх стен и бесконечного одиночества. Лучше бы он остался там. Остался погруженной в сон куклой, которую не беспокоит мирское. Которой не нужно переживать предательство за предательством, просто потому что никто — ни боги, ни люди — не способны сдержать ни единого обещания. Лучше бы он никогда никого не встречал… Звук флейты истончился и оборвался, и Скарамуш только сейчас осознал, что закрыл глаза. Казалось, что чувства не притупились; он до сих пор отчётливо ощущал ветер, слышал, как он пригибает к земле травы, как свистит где-то в несуществующем доме; чуял в воздухе надвигающийся дождь и грозу — первый раз в этом странном мире, созданном путешественником; чувствовал на себе внимательный, пронзительный взгляд. Он опустил флейту, но так и не открыл глаз. — Ну? — спросил он, облизывая губы. — Что ты на меня смотришь? Путешественник тихо выдохнул. — Я не знал, что ты умеешь играть. Скарамуш фыркнул. Открыв глаза, покосился на него и передёрнул плечами. — Ты ничего обо мне не знаешь. Путешественник покачал головой. — Не правда, — заметил он. — Я видел твои воспоминания. В них ты не играл. Скарамуш открыл рот — но понял, что ему нечего ответить. Он не играл в них? Почему? Флейта лежала в руке тяжестью. Он помнил это — помнил, как играл, чтобы развеять скуку. Как играл, чтобы… Чтобы Кацураги не заметил, как он завороженно на него смотрит, чтобы отвлечься, не выдать ничем непонимание и смущение, и то горячее чувство в груди и в животе, вспыхивающее при каждом взгляде. Чтобы развеселить людей, собравшихся вокруг костра после работы в горне, чтобы они не посчитали его странным, не заметили, как тяжело ему даются человеческие эмоции. Чтобы собрать денег на городской площади и купить конфет ребёнку, у которого не было никого больше. Чтобы он смог уснуть без кошмаров. Чтобы порадовать этих предателей, этих… бесполезных, жалких… ненужных ему… — Эй. Что-то тёплое коснулось его ладони, и Скарамуш запоздало отдёрнулся от путешественника, который внезапно оказался совсем рядом — и который касался его руки, сжимающей флейту с такой силой, что пальцы белели. В отдалении гремел гром. Раскатисто, низко. Путешественник выпрямился, на шаг отходя от него. — Ты в порядке? — спросил он. Скарамуш оскалился. Он что, проверял его? — Как будто ты не знаешь. Ты же читаешь мои мысли — или что, ждёшь, пока я изолью тебе душу? — ядовито поинтересовался он. Путешественник дёрнулся, как будто не ожидал этого, а потом заметно помедлил. Мельком бросил взгляд в небо, затянутое тучами; посмотрел на флейту. — Не жду, — сказал он. — И я больше не слышу твои мысли. Скарамуш только фыркнул, но путешественник нахмурился, и он вскинул бровь. — Почему? Это твой сон. Во взгляде путешественника проступило недоверие, которое сменилось удивлением. — Ты не заметил? — спросил он, и раздражение поднялось в Скарамуше волной; его тон бесил — но он не успел парировать, потому что путешественник продолжил: — Это уже не мой сон. Не больше, чем он твой собственный. Капли дождя упали на деревянный пол балкона, оставляя за собой тёмные капли. Путешественник поднял руку, ловя их в ладонь, а Скарамуш просто остался немо стоять, прикованный к месту. Фиолетовые стебли травы светились в наступившем сумраке. — Мой, значит, — сказал он, закрывая лицо от дождя рукой и глядя в небо. — Ха… Путешественник присел за ближайший стол, складывая руки. Дождь его совершенно не беспокоил, хотя его волосы потемнели от влаги и падали на щёки и лоб. — Я всё ещё поддерживаю его, — сказал он. — Его… основу. Нахида пропускает твои сны через меня, и я придаю им форму. Придавал, — поправился он, — пока было нужно. Но теперь ты справляешься сам. Падающий с небес ливень захватывал чувства, шумел в ушах, прохладой прокатывался по телу — и, может, поэтому Скарамуш с трудом обратил внимание на слова путешественника. — И что это значит? — пробормотал он, забыв добавить в голос хоть каплю яда. Путешественник усмехнулся. — Твоё сознание исцеляется, — сказал он. — Ты приходишь в себя. А потом, когда молчание затянулось, разбавленное лишь шумом дождя, он добавил: — Значит, ты скоро проснёшься.

***

Когда он открыл глаза в следующий раз, ему показалось, что он действительно очнулся от сна. Он лежал на соломенном коврике, укрытый тонким одеялом. В окна дома струился розоватый утренний свет, расплывчатый и немного мутный. Мебели было мало, и вся она казалась потасканной и старой, а в соломенной крыше над головой зияли дыры, в которых виднелось рассветное небо. В груди тоскливо кольнуло. Может, потому что Скарамуш ожидал увидеть убранство Сумеру, а сейчас как будто вернулся в Инадзуму — всё здесь напоминало о ней, и сам дом был похож на тот, в котором он жил много веков назад. Всё вокруг было пропитано мягкой утренней тишиной. Только чирикали птицы, и среди их кличей разносился едва слышный, неуверенный и неумелый протяжный звук флейты. Скарамуш поднялся, натягивая одеяло на плечи. Половицы скрипнули, когда он направился к хлипкой двери, а потом толкнул её — и, щурясь от света, вышел на улицу. И только тогда пришло запоздалое осознание: он вовсе не проснулся. Это был сон. Вот только теперь не было ни Мондштадта, ни безликих лугов, растягивающихся в бесконечность. Потому что вдалеке вздымались знакомые горы, затянутые утренней дымкой, и флажки-рыбки близлежащей деревни трепетали на слабом ветру, а в воздухе слабо пахло цветами и дымом костра. Даже деревья вокруг росли так, как он помнил, и их ветви склонялись под тяжестью спелых фиалковых дынь. Дыхание перехватило, и следующий вздох вышел поверхностным и хриплым. Мелодия флейты оборвалась. Скарамуш часто заморгал; он только сейчас заметил путешественника, сидящего на скамье у дома. Это он играл на флейте — судя по сомнительному качеству звука, первый раз в жизни. Сейчас он отвёл её от губ и смотрел на Скарамуша. Тот уставился в ответ, но без злости и раздражения. Вообще без всяких чувств, просто потому что этот рассвет, его знакомая лёгкая дымка, казалось, переполнили его до краёв. Трава, покрытая росой, щекотала лодыжки. — Привет, — сказал путешественник. Скарамуш промолчал. Подошёл к нему и, без всякого сопротивления перехватив знакомую флейту, демонстративно протёр её. Поднёс к губам — и звук, разнёсшийся в дымке, получился неожиданно чистым. Горло сдавило. Путешественник, оставшийся сидеть на скамье, поёрзал. — Это тот дом, да? — спросил он. — Который ты… …Сжёг. Скарамуш даже обернулся, словно ожидал увидеть пылающую соломенную крышу, проваливающуюся под собственным весом. Но дом стоял, такой же, каким Скарамуш его помнил, и это было так… странно. — Это из того времени, когда ты был Куникудзуши? — спросил путешественник осторожно. Скарамуш мог промолчать. Он даже подумал об этом — каково было бы сейчас просто уйти, оставив его сидеть в одиночестве в чужом сне, — но потом передумал, хотя сам не знал, почему. — Куникудзуши был после. Я не помню имя, которое было тогда. Если оно вообще было. Краем глаза он заметил, как путешественник кивает, глядя на руки. — Я не знаю, как тебя теперь называть, — признал он спокойно. — Ты… вроде как отказался от всех имён. Куникудзуши был жалким и слабым — марионеткой, ищущей мести; Сказителя Скарамуша никогда не существовало — он носил этот титул лишь потому, что он был нужен для его планов. Но ведь они провалились — окончательно и бесповоротно. Он никогда не сможет осуществить их. У него не будет нового имени бога. У него… не будет вообще ничего. В голове было так поразительно, блаженно пусто. — А тебе оно надо? — сказал он, проворачивая флейту в пальцах. — Что, ко мне в друзья набиваешься? Путешественник со вздохом потёр переносицу, бормоча что-то себе под нос. Покачал головой, устало, но беззлобно. — А я только подумал, что с тобой можно нормально поговорить, — сказал он. Скарамуш, обернувшись, вскинул бровь. — Забавно слышать это от человека, которого я неоднократно пытался убить. Он ожидал недовольства, но путешественник рассмеялся на выдохе, негромко и коротко. В рассветной дымке он почти что светился. — Ну, мы с Нахидой оставили тебя в Академии на полу, — сказал он. — Хоть в чём-то мы квиты. Из горла вырвался смешок. Сдержать его не получилось, как не получилось и следующий. Плечи тряслись, и смех вышел неровным, а потом и вовсе сбился, и когда Скарамуш коснулся лица пальцами, то ощутил на них влагу. С самого момента создания он так легко плакал. Почему, зачем она сделала его таким, если он не был ей нужен?.. Почему он просто не мог… перестать? Отвернувшись, он упёрся лицом в рукав, ощущая, как ткань намокает. Путешественник за спиной шевельнулся, но не встал, и Скарамуш ощутил на себе его серьёзный, внимательный взгляд. — Плакать, когда что-то теряешь — нормально, — сказал он. Без жалости в голосе, спокойно, как факт. — И просто плакать — нормально. Я понимаю, почему ты считаешь эмоции слабостью, но ты не прав. Они будут слабостью лишь до тех пор, пока ты не начнёшь черпать из них силу. Ты ведь всегда испытывал их, даже когда отвергал. Вот теперь за спиной послышались шаги, но путешественник не стал приближаться и не стал трогать его, и Скарамуш ненавидел себя за то, что был ему благодарен. — Я не человек, чтобы подчиняться эмоциям, — рявкнул он хрипло. — Для этого не обязательно быть человеком, — тихо сказал путешественник. — Достаточно, чтобы у тебя было сердце. Хохот, вырвавшийся из груди, показался похожим на лай. — Ого, — прохрипел Скарамуш. — А спаситель этого мира умеет быть жестоким. Тебе не идёт. Путешественник шагнул к нему ближе. — Я над тобой не издеваюсь, — хмуро сказал он. — Я серьёзно. Ты злишься, ты плачешь, ты смеёшься и шутишь, ты любишь свою последовательницу — уж насколько ты способен любить. Я не понимаю, почему ты так цепляешься за сердце бога. Мне кажется, у тебя есть своё. К горлу подкатывала тошнота, и туман мерцал перед глазами. Хотелось съязвить и оскорбить его, но слов не находилось — как и сил, и желания; даже стоять было тяжело. — Я не представляю, почему ты вбил себе в голову, что можешь стереть себя и начать с чистого листа, но это бред. В тебе куда больше человеческого, чем ты думаешь, а от этого… не так-то просто избавиться. Уж просто поверь. Скарамуш судорожно втянул в себя воздух. — Ты больной, — сказал он сквозь зубы. — И у тебя огромный комплекс спасителя, серьёзно. Когда он обернулся, путешественник демонстративно пожал плечами. — Ну и пускай, — сказал он. — В конце концов, я тоже человек. И он коротко ему улыбнулся.

***

— Ого, как тут красиво! Новый голос не удивил и не заставил вздрогнуть, потому что чужое присутствие Скарамуш ощутил моментально — ту самую чистую, заполняющую все трещины сна божественность, залившую сознание светом. Он не пошевелился; костёр, который они с путешественником развели, согревал, хотя в бликах его Скарамуш до сих пор видел рушащиеся стены дома. Но тот стоял в нескольких шагах от него и падать не собирался — да и не мог, этот статичный слепок, оставленный в вечности. — Нахида! — в голосе путешественника отчётливо читалось удивление. Слегка повернув голову, Скарамуш краем глаза заметил, как он вскакивает на ноги, и фыркнул. — Чего надо, Буер? — спросил он. Босые ноги зашлёпали по земле, а потом божественность засияла совсем близко — и маленькая богиня уселась рядом, с интересом разглядывая фиалковые дыни, жарящиеся на костре. — Твой сон стабилизировался, — сказала она, а потом обернулась к путешественнику. — Итэр, иди к нам! Мгновение тишины — а потом путешественник всё же приблизился и сел с другой стороны, скрестив ноги. Скарамуш приподнял бровь. — Ну? — спросил он у Буер. Та только пожала плечами. — Я почувствовала, что ты больше не оттолкнёшь меня, и решила заглянуть. Посмотреть, как у вас тут дела. И я рада, что всё хорошо, — сказала она, а потом добавила: — Потому что тебе пора просыпаться. Путешественник рядом ощутимо застыл. — Уже? — спросил он. — Это не слишком… опасно? Буер захихикала — как мелкая девочка, а не Архонт. — Для кого, для него или для меня? — спросила она, но тут же помотала головой. — Не волнуйся. Ты здорово мне помог. Теперь можно расслабиться! — Да, но… — Серьёзно, — фыркнул Скарамуш. — Меня от тебя уже подташнивать начинает. Путешественник поджал губы, прожигая его испепеляющим взглядом, а Буер вдруг рассмеялась, словно услышала отличную шутку. Путешественник закатил глаза. — Взаимно, — сказал он, но без ненависти — скорее, так, словно пытался поддеть в ответ. Но потом слегка выпрямился, и его взгляд стал серьёзнее. Теперь он смотрел Скарамушу в глаза, и по спине пробежали мурашки. — Я всё ещё не собираюсь становиться твоим лучшим другом, но если ты вдруг захочешь обсудить… что-нибудь, — сказал он, — ты знаешь, как меня найти. Скарамуш посмотрел на него с прищуром и не стал отвечать. Уж точно не на это. — Знаешь, что? — сказал он вместо ответа. — Нет уж. Не-а. Буер. Вытаскивай меня из этого идиотского сна. Я готов просыпаться. Она вновь рассмеялась, звонко, как будто множество колокольчиков перезванивалось на ветру, и Скарамуш в последний раз обернулся на старый дом с соломенной крышей. Ощутил, как тёплая рука путешественника касается его плеча и коротко, крепко сжимает. А потом сон вокруг него растворился.

***

Когда он открыл глаза, то сначала увидел высокий арочный потолок и резные стены, а потом — маленькую руку, мелькающую перед лицом. — Отвали, — прохрипел он; вышло почти неразличимо, будто горло разучилось работать. Ладошка легко стукнула его по плечу. — Не ругайся, — сказала Буер. — С добрым утром! — С трудом Скарамуш повернул голову; Буер сидела на краю его кровати и улыбалась. Слишком… светло. — Добро пожаловать в реальность. Ты когда-нибудь качался на качелях? — …Что? — сказал Скарамуш и ощутил, как его тянут за руку. — Вставай-вставай, — сказала Буер, настойчивая, как таракан. — Я полностью тебя починила. У нас еще много дел! — В которые входят качели?.. Она кивнула, и Скарамуш, с хриплым вздохом закрыв глаза, сделал вид, что не хотел просыпаться.