Танец на костях

И тихо стало в это огромной пустынной хладной зале, где ещё несколько минут назад разворачивалась ужасающе чарующая в своей грации, коварстве и жестокости битва. Пробирающий до самых косточек ледяной ветер, ставший таким родным для каждого жителя Снежной, заунывно напевал какой-то до боли знакомый, но в то же время совершенно новый мотив, ударяясь о глянец колонн, отскакивая на багрянцем усеянный пол и звеня люстры кристаллами, величественно с потолка свисавшей. Десятки безжизненных тел в агонии боли корчились, но на одинокую пару, стоящую прямо в центре комнаты, взирать не прекращали. Тела эти смотрели на них молчаливыми зрителями, готовыми к очередному представлению и до зрелищ голодными. Коломбина, как ни в чем не бывало, смахнула со своего лица капли ярко-алые, как губы девиц, выступающих в самых роскошных театрах, словно мошку в знойную летнюю пору. Расстроилась она только, что любимую маску запачкали. Но ничего. Тела ответили. За всё ответили, но продолжали так громко взирать на нее своими безмолвными очами, душу будто выжигая, отчего чертята внутри танцевали чечётку, подстегивая гнев свой на ком-то выместить. Ее щеки коснулась холодная ладонь, и предвестница повернула голову к спутнице. — Ты вся испачкалась, — ровным тоном произносил голос. Ровным, как остро очерченные грани лица ее, той, что стояла напротив Коломбины. Той, чье сердце по причине, предвестнице не понятной, было вложено в ее руки. Делай с ним, что душе угодно: растопчи, разорви, проглоти, сломай. Главное ¬– продолжай. Продолжай жить, продолжай угрожающе смотреть на всех, но позволяй видеть этот краткий отголосок тех эмоций, что так далеки тебе. Только будь. — Похоже, этот костюм придется выбросить. Кровь от этой ткани не отстирывается, — нарочито грустно вздохнув, отвечала Коломбина. Арлекино дернулась тут же, едва ли не с беспокойством на нее глядя. — Я тебе ещё тысячу костюмов куплю. Или сошью сама. Лёгкая улыбка тронула Коломбины губы, когда она, отбросив мешающиеся у лица пряди волос назад, почувствовала холодный порыв ветра, от которого мурашки по щекам бежали. — Тебя не ранили? — голос Арлекино дрогнул на последней гласной, когда глаза ее цеплялись за мелкие порезы, оставленные стеклом на розоватой коже возлюбленной. — Я слышала, как ты вскрикнула. Ресницы Коломбины, распахиваясь, дрогнули, когда она взглянула на девушку из-под полупрозрачной ткани своей маски. — Ты — предвестница Фатуи, дорогая, — девушка, прильнув к Арлекино ближе, схватила ее за подбородок. — Сердце твое должно быть холодным, как лёд, которым вымощены полы в этой зале. Прекрати идти на поводу у человеческих слабостей, именуемых эмоциями, — она открыла глаза шире, смотря на предвестницу снизу вверх, и символы, покрывающие белок, засветились ярче. — Я.., — она кашлянула, возвращая лицу своему отстраненное выражение. — Я просто поинтересовалась, не нужно ли отвести тебя в госпиталь, — сказала она и дернула ногой, за которую цеплялась рука уже не живого солдата. Коломбина не ответила. Не ответила потому, что проводила эксперимент, словно Дотторе, — игралась со своей лабораторной крыской как хотела, а затем результат конспектировала в голове своей вместо записной книжки. В зале стало тихо. До того тихо, что казаться начало, будто мертвые шепчут, науськивают, бранятся на них, тех, что стояли на телах их, измученных битвы часами, изрезанных ножей лезвиями и разорванных на части зубами, что бритвы острыми. — Ты слышишь это? — прозвучал тихий восхищённый вздох Коломбины и крылышки на затылке затрепетали, словно кошачьи уши. — Хм? — с толикой непонимания вздохнула Арлекино, оглядываясь. — Музыка. Какая прекрасная мелодия, — девушка улыбнулась и, обняв руками свое хрупкое тельце, сделала оборот вокруг своей оси, поднимая голову к потолку, откуда через сотни тысяч цветных стекол витражей на ее бледную кожу падали цветные блики. И правда. Даже Арлекино начало казаться, что сквозь завывания вьюги, что пробивалась через дыры в стеклах, и последние, уже посмертные, мольбы и сожаления откуда-то издалека доносятся аккорды органа, нежно обволакивающие стан ее возлюбленной, кружащейся сейчас в одиночестве. — Миледи, — обратилась к ней девушка, заставив Коломбину остановиться и повернуть голову в ее сторону. — Потанцуешь со мной? — лёгкая улыбка ее губы тронула, когда Арлекино подошла к предвестнице ближе, руку галантно протягивая и корпус в ту же сторону склоняя. Послышался жемчужный смеха перелив, отчего улыбка девушки стала шире, и Коломбина, прикусив острыми зубками нижнюю губу, отвесила комично-театральный реверанс и вложила свою ладонь в ладонь Арлекино. Секунда. Две. Три. Шелест юбки сопроводил первое движение, после которого их тела столкнулись, а рука обвила талию Дамслетты, увлекая ее в тягучие, но быстрые, словно порывы ледяного ветра, движения. Их затянуло в танца водоворот, полный чувственности и слов, что сказаны не будут, наверное, никогда, но сейчас они читались в движении каждом, жесте и мимике, которыми предвестницы друг друга одаривали. Губы Коломбины, яркие, как ягоды рябины самой темной зимней ночью, еле заметно шевелились, вторя песни мотиву, что она напевала. А глаза Арлекино неотрывно следили за тем, как трепетали ее ресницы, пока сама девушка, ни слова не говоря, вела этот чарующий вальс. Послышался хруст под подошвой обуви — вероятно, они только что ещё больше обезобразили чье-то бездыханное тело. Стан Коломбины был подхвачен сильными предвестницы руками и поднят в воздух так легко, словно фарфоровую куклу переставляли с одной полки на другую. Стоило предвестницы ногам коснуться земли, как она вздохнула прерывисто, когда нежной кожей щеки почувствовала кинжал Арлекино. Лезвие вначале еле ощутимо порхало по щеке, а затем повело дорожку вниз с нажимом ощутимым. Таким, что под челюстью образовались капельки красные, которые тут же собрали горячие губы Слуги. — В такие моменты я понимаю твое пристрастие к только что освежеванному мясу, — понизившимся голосом проговорила она, на что Коломбина лишь загадочно усмехнулась и подняла голову девушки лёгким прикосновением руки. Взгляды их встретились. Казалось, будь между ними тысячи и тысячи морских миль, они все равно безошибочно найдут очи друг друга, так, словно делали это уже не одну сотню раз. Впрочем, это было не столь далеко от правды. Дамслетта закусила нижнюю губу, чувствуя на своих белоснежных клычках взгляд ярко-красного креста, а затем надавила посильнее, чтобы инеевый цвет окрасился в кроваво-красный, а по коже вниз побежала теплая дорожка. — Угощайся, — прошептала она своим мелодичным голосом, хотя в этом вовсе не было нужды: они находились в особняке совсем одни (из живых), но, учитывая масштабы громадные и акустику великолепную, даже эти слова, произнесенные едва слышимо, отскочили эхом от пола и понеслись куда-то в даль бескрайнюю. Арлекино дважды повторять было не нужно. Она рывком поставила предвестницу в вертикальное положение и порывисто накрыла ее губы, отдающие сладковато-металлическим вкусом, своими. В их поцелуях всегда было что-то особенное. Они не были похожи на те, о которых Арлекино когда-то, ещё будучи совсем юной, читала в романтических книгах. Никаких непонятных ощущений в животе, именуемых «бабочками», никакого сердца замирания или нежности, грудь щемящей. Была только бесконечная, болезненная, почти с ума сводящая преданность. Предвестнице казалось, что она готова выполнить любую просьбу, любой приказ, если только Принцесса позволит своему Рыцарю защищать ее ценой жизни своей: хочешь — достанет самые редкие и дорогие ткани Тейвата для платья, которое Коломбина наденет раз, а затем повесит в шкаф; хочешь — в самый дальний уголок континента отвезет лишь для того, чтобы возлюбленная собрала букет цветов, растущих только на утесе Звездолова, или пару десятков жемчужин Сангономии себе на ожерелье; хочешь — она у самой Царицы сердце голыми руками вырвет, на роскошное блюдо положит и принесёт в постель в качестве завтрака. Губы Коломбины были нежными, как лепестки сакуры (Арлекино видела дерево это во время своей поездки в Инадзуму несколько лет назад). Казалось, прибавь напор совсем слегка, и они лопнут, покалечатся, поэтому предвестница касалась их совсем едва-едва, совсем невесомо, не так, как это делали многочисленные влюбленные парочки тут и там по городу: их пошлость, звуки, издаваемые ими, вызывали у Арлекино отвращение при одной лишь мысли, что она могла бы сделать то же самое с ней. Нет. Не могла бы. Не могла бы и никогда не сможет. Коломбина слишком драгоценной была для нее, слишком хрупкой и вместе с тем божественно-прекрасной, чтобы осквернять ее тело и душу такими, как она говорит, низменными желаниями вроде чувства собственничества. Ирония в том, что в то время, как Коломбина была абсолютно свободной, Арлекино была в распоряжении ее полностью и целиком. Предвестница это знала, предвестница это любила, предвестница этим пользовалась. Казалось, в любую минуту может она помыслить о том, чтобы фигуру напротив переломить, разрезать на куски, сломать, уничтожить. Казалось, что и толики недовольства не выкажет фигура эта.