4runner

      Всю ночь его бьёт жар, а очередной день вытягивает энергию: изнеможение встречает Чимина с самого утра. Таблетки становятся завтраком, душ — получасовой кроватью, после которой приходится прозябать у туалета ещё десять. Перед взором пунктом назначения маячит лишь постель, и никакие посторонние причины — в виде яркого солнца, летнего ветра и шума волн — не могут поднять его до глубокого вечера. И когда Пак на закате открывает ничуть не выспавшиеся тяжёлые глаза, то понимает: зря. И вновь бежит в уборную.       От увлекательнейшего занятия приведения себя в порядок с чувством мерзкой тошноты его отвлекает размеренный стук в дверь. Чимин по недоброте душевной и гадкому расположению духа первые секунды думает притвориться мебелью, однако повторившийся стук заставляет его закрутить все баночки-скляночки с кремами и отворить дверь.       Неожиданно возникшее на пороге олицетворение беспокойства и заботы с аккуратной коробочкой спелых фруктов в руках сбивает с Чимина всю спесь. Хосок взъерошивает свои курчавые волосы, мнётся немного, снимая с себя маску администратора, в то время как Пак вдруг возвращается в реальность. Настоящий мир — безмерный, с живущими в нём людьми, которые помнят о других людях, — принимает его в свои гостеприимные объятия.       Чимин не знал, что сердце может так сильно защемить. До скрипа, до хруста, до недоумения, зачем абсолютно постороннему человеку проявлять столько внимания к другому, даже если коллеги по работе позволяли себе только беглое: «Выздоравливайте!».       Пак впивается в гостя аналитическим взглядом, окидывая им с макушки до пят, и не может не поддаться чужой искренности, пусть и с подоплёкой предполагаемых извинений за ночной шум и целое происшествие. И всё-таки калифорнийцы — самые тёплые ребята.       — Привет, — рьяно выпаливает Хосок и чешет шею. — После того случая с копами… Опустим тот момент, что мне невероятно жаль… И стыдно за инцидент с музыкой… — Чимин небрежным жестом показывает мужчине, что всё в порядке, и, держась за косяк двери, пропускает его в номер. Всё-таки не чудилось, отмечает он назло Юнги, музыка была. — Ты не заходил на чай, поэтому я пришёл к тебе.       Даже хватает энергии улыбнуться. От смуглой кожи Чона веет теплом, атмосферой лёгкого бриза, шумного прибрежного городка, отдыха.       — Большое спасибо, — кивает Пак, скрывая хрипотцу в голосе. — Я немного приболел.       Глаза Хосока смешно расширяются — он опять раскручивается беспокойной юлой и начинает забрасывать Чимина вопросами, начиная от банального «Как?!», продолжая «Это из-за стресса, да?!» и заканчивая «Я наберу скорую!», отчего Пак не сдерживает смешок. Незаметно осматривает комнату, в итоге выдыхая с облегчением, потому что выглядит она подобающим образом даже после внеплановых мероприятий.       — Акклиматизация, наверное, — сообщает Чимин и забирает из рук корзинку с фруктами, располагая её на журнальном столике. — Неожиданный отпуск на мне сказывается.       — Так ты всё это время в номере сидишь? Был в местном парке? Там дышится хорошо. Может, стоит прогуляться? Хотя бы немного? Здесь водятся кедровые, они отлично воздействуют на пазухи. Нет аллергии?       Под артиллерию вопросов Пак бросает взгляд на кухонное окно, чей образ отдаёт тупой болью в виске, и размышляет над тем, что эта идея очевидно неплоха, а привычка запирать себя в четырёх стенах — как раз-таки наоборот. Чимину стоит только накинуть лёгкую полосатую рубашку поверх белой футболки и шорты из того же комплекта и натянуть на запястье тканевые наручи, чтобы выйти в люди и своим костюмом отвлекать их от плачевного состояния его физиономии.       Хосок оказывается всеобъемлюще прав: как только они выбираются на свежий воздух, Пак чувствует, что омертвевшие ткани лёгких вновь оживают. Ладони, покоящиеся в карманах, сжимают ключи так же крепко, как Чимин зажмуривает веки, позволяя ветру растрёпывать платиновые волосы.       Лето. Чимин никогда не проводил его в спокойствии. Он всегда боролся с чьим-то галдежом, раз за разом восставал против собственных страхов и полюбил кровожадные воды лишь потому, что они являют отражение неискажённым.       А упомянутые кедровые оканчиваются там, где начинается парковка.       — Сколько ещё планируешь здесь отдыхать? — спрашивает Хосок, чтобы разбавить беседу, и прислоняет к коже Чимина прохладную баночку с лимонадом. Тот благодарно кивает, забирая её и поднося ко лбу.       — Пока что без планов.       — А, спонтанное путешествие, значится... — Чимин кивает. Хосок забавляется, вскрывая баночку. — На отдых мало похоже, да... Ну, типа... — Он обводит пальцем своё лицо и следом тыкает в Пака, который тут же усмехается на это и снова кивает. — Трудная жизнь, да... У нас тут всегда все такие заморенные, но такие резвые, в основном, парочками приезжают, потому что... — Он указывает пальцем за спину. — ...Аквапарк, парковые комплексы... Так что планов множество можно построить, вон брошюрки. — Теперь кивает на стенд и улыбается так довольно, будто сам буклеты эти и печатал. А возможно, так и есть. — Так что не сиди в номере, правда...       Получается лишь обрывать чужие попытки заговорить, глотая не добавленное «пережить хотя бы это, хотя куда я от самого себя денусь». Хочется помолчать, послушать природу, качающийся за спинами лес, заводящих свою трель светлячков под ещё не севшее солнце, но наивная искренность парня рядом цепляет, и хочется дать отклик на его простое желание поделиться радостью, советами куда-то съездить, как-то раскрасить будни, не останавливаться, не раскисать, и собственные стремления на это задорно откликаются.       — Хочу в Европу, — бросает Чимин первое адекватное, что приходит в голову, зацепившись за образы тонких ночных улочек, песчаного крыльца и живых изгородей. — В Грецию? И в Италию. Амстердам?       Хосок хмыкает, сёрпая лимонадом, притихая и, кажется, наконец замечая их различия в ментальности: американские корни усиленно пробиваются к азиатской сдержанности. Тем не менее Чон удовлетворённо выдыхает, уперев руку в бок и прекрасно уловив мечтательность в праздном переборе стран.       — Куда угодно, лишь бы не здесь, где сейчас?       Пак задумчиво смакует сладость на языке.       — Лишь бы не здесь, где сейчас.       Не сговариваясь, они чокаются и присаживаются на горячий бордюр около клумбы. Чимин глядит на горизонт у моря, поглощённый воспоминаниями, которые не проживал.       — Тебе нравится здесь работать? — больше для поддержания беседы спрашивает ЧИмин.       — Ой, забот да, по самое горло, и персонал трудно находить... всё-таки мы неблизко живём... — Хосок потирает затылок, растягивая свою сердечную улыбку. Пак ничего не может поделать с тем, чтобы не уловить в ней привкус горечи. — Но на самом деле это, знаешь, атмосферно. Как собственный бизнес, но в спокойном, неспешном темпе. Почти с нуля даже!       — С нуля?       — Да-да, можно и так сказать… Гостиница-то давно здесь стояла, мне так понравилась её несвойственная скандинавская аутентичность, и хотелось чего-то... — Он всплескивает руками в разные стороны, жуя губы в задумчивости. — Вот такого. Глобального, но небольшого. Понимаешь?..       Чимин щурится, старается из резвых движений вычленить правильную эмоцию и поддакивает, хотя ничего особо и не разобрал.       — М-м... ага. Помню, ты говорил, что почти всё оставил в первоначальном виде.       Чон делает два больших глотка и, удовлетворённо выдохнув, устремляет взор вдаль. Его резной профиль удивительно дополняет броскую картину горизонта.       — Ты умудрился запомнить мою безостановочную болтовню по поводу и без… — Хосок неосознанно обнимает себя рукой за плечо, упираясь локтями в колени. Баночка болтается в другой ладони. Чимин пожимает плечами, решая не упоминать, сколько сил эта болтовня вытягивает, однако, по крайней мере...       — Твоя болтовня интересная. — Поднимает напиток в воздух, расслабляюще усмехается — каждый ведь не без раздражающего греха, — и они снова чокаются.       — Спасибо.       Хосок заливисто смеется, оживая на глазах. Сразу проявляется его расписной и бойкий дух, его животрепещущая отдача этому миру, людям — он похож на того, кто посвятил бы себя искусству.       — Так о чём мы… Тут около двух лет назад был большой пожар. Я только по фото понял, как здесь всё выглядело, и немного влюбился. — Пак подминает под себя ноги, готовый внимать, и кивает. Чон оживляется от такой пристальной заинтересованности, которая исходит от Чимина уже на рабочем автоматизме, и чуть ли не полностью вытягивает свои конечности по парковочным линиям: раскрывается, расцветает. — Мне всегда нравилась скандинавская культура, особенно фольклор. Ты слышал их музыку? Это не просто музыка, это... такой дух, природный дух. Он вникает в тебя, так...течёт по твоим венам, взывает к твоей жизни… — Вдохновлённый тон сопровождается не менее вдохновлёнными рукоплесканиями, словно Хосок ни больше ни меньше на театральной сцене, один-одинёшенек, полностью поглощённый игрой и описанием чувств, стремится передать их безмолвным зрителям.       — Похоже на тебя, — бросает Пак, желая выбиться из целого зала скрытых в тени сидений, и отпивает газировку. Хосок вновь совершенно искренне растягивает губы.       — Это великий комплимент для меня, — вскакивает он и делает невыразимо грациозный реверанс, всё же немного смущаясь. От отточенности и небывалой врождённости движений Чимин забывает сглотнуть, не понимая, что такой человек, как Хосок, вообще забыл в бизнес-администрировании. — А ещё я любил играть во всякие симуляторы, и вот во что это вылилось. — Он садится обратно на бордюр клумбы и изящно разводит руками, словно желая объять всё пространство. Чимину ненароком тоже хочется распахнуть атмосфере своё сердце.       — А в какие-нибудь творческие игры ты, случайно, не играл? — произносится неосторожно, с сожалением, и вырывает Чона из вдохновлённой поэзии. — Музыкальные там, Осу какой... или симулятор танцора или тетатрала какой-нибудь?       Лоскуты завораживающей красоты осыпаются к ногам: Чимин смотрит на Хосока достаточно долго, чтобы понять, что он ступил в умело спрятанную нишу, кишащую бессознательным.       — Я к тому, что твои движения стоят Нью-Йорка, — спешно увиливает Пак, но хрустит ловушка, утягивая на самое дно.       Чимин всегда удивлялся таким людям, наблюдая за ними издалека. На них держится светлая часть этого мира, его чувственная и чувствительная сторона — стойкая, вольная, непобедимая. Он бы тоже хотел перешагнуть её границу, однако чтобы это сделать, нужно хотя бы знать, где ты находишься.       Пак вздыхает и ничего не говорит, чтобы случайно не надавить больнее: лучше всего просто вернуться к предыдущей теме.       — То было сложно, — уловив возможность, подхватывает идею Хосок. — Вообще, пришлось повозиться и здорово вложиться в отстройку... Лет... м-м, пять назад старая газовая система накрылась, и первый этаж полыхнул. Было бы, конечно, легче, если можно было бы просто взять в аренду помещение — правда, с налогами всё равно была бы полная шляпа, но опустим это... — и организовывать себе всё на здоровье... как в тех же играх. Вот симулятор супермаркета: закупай себе продукты, плати всего лишь полтинник кассиру, продай чай за десять долларов вместо одного — и в кассе через полдня уже моя месячная зарплата, а клиенты бесконечно текут себе сами. А здесь чего только не происходило... Ещё раз, кстати, извиняюсь за неудобства...       — Да брось ты. Нормально. — Чимин оборачивается, разглядывая здание за их спинами: как будто и не горело никогда. Хосок повторяет жест и тут же делится:       — Снаружи видно не будет: дух реставратора! — Он бьёт себя кулаком в грудь, отчего Пак усмехается. Делает глоток и смотрит на крышку жестянки, вертя её в руках и рассеянно наблюдая за бликами.       — Хорошая работа.       Смущённо ёрзая на бордюрном выступе, Хосок вырисовывает пальцем по песку под ногами только ему известные символы, и отзывается на комплимент всем своим естеством. Чимин улыбается одним уголком губ, предлагая чокнуться жестянками ещё раз, а потом задумчиво выдирает язычок у своей, вновь засматриваясь на линию моря вдалеке и пару фигур, сидящих на пляже, пока из очарования его не вырывает любопытное:       — А ты кем работаешь? Или работал?       Ответ рождается самостоятельно: легко, ненамеренно, дёргая за нервные окончания, пробуждая тянущее сердце ощущение.       — Терапевтом. В государственной клинике, — усмехается, — и сотрудником колл-центра. Похож?       — Не очень. — Хосок строит такую убийственно забавную гримасу, но Пак ощущает горькое в своей тоске послевкусие на корне языка и хмурится, рассматривая жестянку между пальцами. Не из-за неё это.       — Главный коммерческий директор.       — А я-то думаю, откуда у тебя такие повадки и такая осанка.       Чимин смеётся, вспоминая, как выдрессировал у себя необходимые привычки, слезая со стула и делая по двадцать отжиманий даже в офисе каждый раз, как замечал за собой, что начинал сгибаться над столом от усталости.       — Да, ты прав, — вздыхая, улыбается Чимин. — В играх всё намного легче.       — Тоже играл в симуляторы?       — Нет, просто знаю, что в реальности всегда тяжелее.       — Ну… — Хосок задумывается, потирая пальцами подбородок. Чимин знает, что пытается выискать положительную черту, чтобы тут же её выпалить и не дать новому приятелю опустить нос. — Зато твоя — хорошая работа, когда хочется большого стабильного дохода.       Лето, вспоминает Чимин. Жаркое, беззаботное, куда не вернуться, ни разу не испытав.       — Но мне больше всего, если честно, хочется просто поспать, — привычно травит шутку Пак, но не ожидает непривычной реакции: глаза Хосока, словно тот что-то вспомнил, потухают, а губы распахиваются не в ответном смехе, а в очередных извинениях.       Чимин, читая его реакции наперёд, лишь успокаивающе выдыхает и вдруг совершенно случайно задумывается, как бы на это отреагировал Юнги: точно бы началась перепалка, кто кого больше затыкает колкостями.       — Да этот 212-й — мой ночной кошмар! — в сердцах бросает Чон, залпом допивает напиток и одним махом сминает жестяную банку. Хрустит алюминий. — Уже как неделю успокоиться не может, скоро все постояльцы из-за него разбегутся.       Чимин нечаянно повторяет эмоциональный жест, разбрызгивая газировку себе на ноги.       Удивительные открытия одно за другим. Брови уже устали хмуриться, а мозг — перебирать различные вариации причин со следствиями.       — Это точно он? — цедит Чимин, останавливая себя от команды запустить свою тарахтелку. — Тот тусовщик, да? Ким Тэхён?       Хосок чувственно кивает головой, для убеждения пару раз врезая себе кулаком по груди.       — Ты его знаешь?       — Пересекались, — бухтит Пак.       — Нужно будет навестить его с рейдом…       Хосоку к уму не хватает смелости. Чимин уже готов вызваться добровольцем, взять у Юнги биту и выселить этого тусовщика самостоятельно, потому что то, как он выглядел, стоя в ночной одежде на пороге Мина, злющий, как чёрт, и взъерошенный, как постоянно скачущее в проводке напряжение, с обвинениями на пару — точно незабываемо. Как его ещё не погнали взашей? Неужели он смотрелся настолько комично и нелепо, что Юнги решил не пропускать это бесплатное представление?       Пак шипит сквозь зубы, забираясь пятернёй в волосы и наблюдая, как капли лимонада ползут по бедру. Стыдоба. Просто отлично. Первое впечатление он оставил превосходнейшее. А как грациозно пытался отвоевать кровать! Живопись! Изящество!       Тихий ужас.       Юнги попал прямо в цель, описывая предполагаемую личность этого Ким Тэхёна, с которым Чимину посчастливилось столкнуться на лестнице, но не посчастливилось сопоставить образ с воспоминаниями.       Придётся извиняться?       То, что Чимин ненавидел в своей работе больше всего, — это приносить извинения. Особенно в моменты, когда говорить их должна была виновная сторона, а не Чимин, кланяющийся в ноги, что не досмотрел за чужими идиотами. Работа на контрактных условиях альянса — оживший кошмар.       Придётся извиняться.       Чимин быстро вытирает ладонью свой казус на ногах, допивает лимонад, подбадривает Хосока в его бунтарских начинаниях, добавив про забытые дела, и быстро ретируется в номер, чтобы взять ключи от пикапа, телефон и оставшуюся наличку. Рвения и выносливости благодаря таблеткам хватает как раз для того, чтобы смотаться в соседний городишко и прикупить каких-нибудь сладостей, ведь Юнги как раз смахивает на сладкоежку — любит дома засесть, значит, любит стресс сахаром снять, — и вернуться обратно по проложенной сумерками дороге.       Темнеет.       Океан звучит велегласнее. Рычит волнами, заглушает улетающих прочь чаек, вместе с небом властвует над пейзажем.       Чимин глушит мотор авто и захлопывает дверцу машины, глазами сразу же впиваясь в окна третьего этажа и своей лоджии: за плотно завешанными шторами не видно ни огонька. Вооружившись пакетом вкусностей, Пак уже думает завернуть к главному входу и включённым светильникам, как вдруг нечто эфемерное подсказывает ему ещё раз обернуться к чернильному омуту — и заметить там ещё один.       Вторая ладонь тоже сжимает ручку пакета. Чимин замирает, на единичное мгновение проваливаясь во времени, не ощущая его течения, которое уносит душевные беспокойства. Он останавливает себя от семенящего шага, желая как можно скорее добраться до пустого пляжа, и удивляется рвению, с каким его сердце прокладывает путь к очередной глубине, где Пак может с лёгкостью утонуть.       Дно манит своей неизведанностью. Возможно, Чимина всегда тянуло к чёрной воде, стремящейся сомкнуться на шее нехваткой кислорода. Возможно, он не оставлял надежды, что эти факты, это предчувствие опасности — лишь наваждение после клинической смерти. Поэтому и бросается к ним сейчас; поэтому и присаживается на охладевший песок рядом с Юнги, что глядит на аквамариновую линию горизонта с грузными росчерками облаков и никак не реагирует на чужое приближение. Лишь опускает коричневую стеклянную бутылку, оперев ладонь на подогнутое к груди колено, и только спустя несколько секунд кивает Чимину.       Пак вытягивает из-под себя подол рубашки и всматривается в мягкие черты лица, кажущиеся жемчугом под светом появляющейся на небосводе луны. На этот раз распущенные волосы Юнги лоснятся назад, открывая вид на плавную линию челюсти. Очарованный картиной, Чимин еле удерживается, чтобы не дотронуться до этой скульптуры, вовремя соображая, что он не в музее, а на пьедестале для принесения извинений.       — Всегда так спокойно разрешаешь незнакомцам подходить к себе со спины? — тихо произносит Пак, чтобы почувствовать на себе обволакивающий взор тёплых глаз. Там, в одновременном безразличии и богатстве, читается некая горесть. Томление плещется в густом тумане зрачков.       — Я узнал тебя, — бросает Мин. — Незачем поворачиваться.       Пропав в созерцании, Пак еле добирается до смысла сказанного, не находя ничего лучше, чем вытянуть руку с пакетом, ставя его на подогнутую ногу Юнги.       — Я нашёл виновника.       Голубой оттенок печали мгновенно испаряется из чужого взгляда.       — О, так это всё-таки был не я, — тянет Мин саркастически, нарочито упиваясь своей правотой, но не требует извинений. — Мне — утешительный приз, а виновнику что?       Пряча смущение в закушенной изнутри нижней губе, Чимин честно бормочет:       — Ещё не придумал.       Потому что всё, что вертелось в его голове, вертелось и вокруг Юнги.       Расслабив плечи, Пак спокойно выдыхает: он многого не знает, многое не придумал, во многом ошибался, не вынося тяжести чужих требований. А человек рядом не требует ни капли, и в то же время — ему не всё равно.       Мин, улыбаясь одним уголком губ, свободной рукой раскрывает целлофан и качает головой. Чимину не нужна его беспричинная благодарность, он упрямо смотрит прямо: ему интересен пейзаж сегодняшней ночи и только.       Вновь забавляясь и заметно расслабляясь, Юнги словно подбирает момент, чтобы заставить того повернуться к нему. Меняет открытый взор на манящий прищур, однако Чимин лишь кладёт локти на согнутые к груди колени и не поддаётся. Что-то искрится в груди.       Мин хмыкает на эту молчаливую перепалку и жест непрогибаемости, тихо смеётся себе под нос — и Чимин чуть не поворачивается на звук, что притягивает больше, чем шум лета.       Шелестит упаковка. Пак вспоминает о разных видах купленных шоколадок с названиями то ли на немецком, то ли на польском, и пытается подглядеть за чужой реакцией. Но конспираторские способности обнулились уже после того, как Пак покинул свою повседневность. Решил забыться — разгребай последствия, никаких себе былых навыков.       — Впервые принимаю презент не потому, что он вкусный, а потому, что хочу подольше задержать того, кто его принёс, — выдаёт Юнги.       Чимин успевает сделать только короткий вдох, прежде чем обнаружить себя уже повернувшимся, вовсю разглядывающим черты лица напротив. Удивительно шёлковая внешность. Иллюзорная, будто призрачная.       Пак хочет высмотреть там шутливость, озорство — что угодно, но не разливающуюся искренность под маской вселенского безразличия ко всему живому. Юнги не умеет притворяться. Или же Чимин умеет в него заглядывать, что и делает — бесстыдно, бескомпромиссно, не страшась тоже быть увиденным. Словно в глубине чужих глаз, в недрах чужого сердца плещется нечто родное, давно утерянное среди катастрофического шторма и кошмарного наводнения. Чимин что-то потерял тогда.       Ушедший призрак синевы полошит сердце.       — Надеюсь, сладости помогут тебе забыть о том, что не даёт тебе покоя, — пробует освободить свою грудную клетку Пак и на этот раз рассматривает переплетения песчинок пляжа.       — Их место уже заняли.       Чимин хмурит брови, водит пальцем по песку, вычерчивая завитки и стараясь притвориться, что он совсем не понял метафору.       — Я угадал? — переводит тему. — Любишь сладкое?       Юнги кивает, отставляя бутылку на песок, опускает колено и достаёт из пакета какие-то мармеладки в форме черепашек, покрытых розовой глазурью.       — На тебя похожи.       Чимин возмущённо бурчит себе под нос:       — Что? Потому что розовые, что ли?       — Нет, потому что медленные. До них туго доходит.       Цыкнув, Пак не знает, куда обрушить удар, и останавливается на тычке локтем в бок, пока не вспоминает про ужасно вкусное печенье за сплошные копейки, вынимая упаковку и демонстрируя его Юнги.       — Ещё есть йогурт, — заявляет Чимин, укладывая пачку печенья ему в руку и ненароком прислоняясь плечом к плечу. — Я не помню, как он называется, но помню, как он выглядит и где его купить. Не в окружных лавочках точно. — Опять заглядывает в чужие глаза, неожиданно находя там своё убежище. — Запивать им эти печеньки — блаженство. Я серьёзно.       Юнги закусывает губы и еле сдерживается, чтобы не рассмеяться, однако Пак по его физиономии всё понимает и, отстранившись, — а так не хотелось терять момент — скрещивает руки на груди.       — Понятно. Пей своё пиво.       И Мин аккуратно смеётся, заставляя уже Чимина закусить щёку и не поддаваться очарованию этого нежного звука. Такое крепкое телосложение, такая аура — и такая сердечность. Сопротивление превращается в жестокое действо.       — Я не с этого смеюсь, — искренне делится Юнги и смягчается до невозможности, отчего выдерживать становится всё сложнее. Аккуратно складывает упаковки обратно, а Чимин чувствует, что тот перекатывает какую-то мысль на языке, глядя вперёд и одновременно в никуда. — Совсем с другого.       Чимина укачивает на волнах безмятежности — медленно, столь неспешно, что хочется броситься в них. Пак вдруг понимает, что добровольно позволяет соли растворить в себе его тело, обмыть сердце, наконец обретающее то, без чего не могло обойтись все эти годы.       Он во многом себе не признаётся. Но в том, почему он не уносит отсюда ноги так самозабвенно, почему не устремляется в дали, не бросается в дорогу и не продолжает побег — хочется. Рядом с Юнги много в чём хочется признаться. Это не кажется таким пугающим, таким болезненным.       Возможно, именно в это путешествие он так рвался.       — Мы обменялись именами, — вырывается из губ Чимина. — Как насчёт номеров?       Это шаг вперёд. Обыкновенный вопрос, не скрывающий под собой ничего противоестественного; открытый, как классическая книга, однако Юнги хмыкает, вновь берётся за бутылку и допивает её в несколько глотков. Ветер обдувает его чёрное хаори поверх белой футболки, цепочку на шее, тёмные широкие штаны. Из его силуэта никак не пропадёт вуаль отчуждения.       — Действительно.       Чимин медленно выдыхает.       — Я переступаю твою предпринимательскую грань?       Юнги еле слышно посмеивается и кивает. Чимин подпирает голову ладонью, мерно тая.       — И... насколько близко я могу подобраться?       Звук голоса разбивается о яркость ночи.       — Насколько захочешь.       И Пак впервые не силится выдержать эту безудержную энергию, высвобождающуюся во взгляде напротив, это величие, со звоном влекущее за собой. Подаётся вперёд, останавливается, уводит взгляд к тёмным волнам, блеске луны на поверхности воды — и дёргает себя назад.       Юнги достаёт свой телефон, кажущийся совсем новым — даже всё ещё с заводской плёнкой — и небрежно протягивает его Чимину.       — Впиши свой. — Как только Пак собирается достать собственный мобильный, Юнги его останавливает: — Я меняю телефоны чаще, чем ты вламываешься в мой номер.       — Было-то всего два раза, всю жизнь припоминать будешь? — бурчит Чимин, тыкая по экрану на нужные цифры и подписывая себя как «не забыть возвести ему надгробие», потому что повредничать просто необходимо. Пусть Юнги сам каждый раз вспоминает, как Пака зовут, и возвращается в момент их первой встречи.       — А ты неплохо замахнулся, — тянет тот брови вверх и подпирает кулаком щёку. — Уже готов «и в горе, и в радости»?       Чимин молчит.       Возможно, именно это избавляет атмосферу от любых шутливых нот — то, что Чимин допустил возможность их дальнейшего общения. Возможно, именно эта заминка позволят непостижимому виду Юнги, для полноты которого не хватает только сигарет, разбиться. А Паку — заметить исчезнувший штиль на дне Миновых глаз.       Чимин — не краткосрочная буря.       — Это обычная фраза, — оживает Мин наконец, подтолкнутый в спину такой громогласной тишиной, однако взором являет совершенно иное.       От вдумчивости, исполосовавшей лицо Юнги, не остаётся и следа — он мастерски от неё избавляется; но не от горечи, пронзающей его тихий смех. А Чимину хочется узнать, что под ней скрывается. Впервые хочется забраться в другого человека по макушку и погрузиться в сущий хаос, в чужую внутреннюю катастрофу на ближайшее время, грозящееся растянуться не только на дни.       Люди — прохожие. Восемь миллиардов силуэтов, которые пролетают мимо красочной тенью и никогда не остаются, после встречи с их синевой навсегда превращая твоё красное сердце в фиолетовое. Немного огорчает тот факт, что фиолетовый никогда Паку не нравился.       Чимин видит, что Юнги какой-то долей разделяет его точку зрения, и хочет показать то же самое, как вдруг Мин поднимается на ноги и произносит:       — Ещё ничто не задерживалось со мной надолго. Я меняю номера. Меняю жильё, города, профессии. — Еле слышный вздох. Юнги оборачивается на поднявшегося с земли Чимина и прячет руки в карманах брюк. — Людей. Себя.       Пакет колышется, повиснув на его запястье. Мерно бьёт по ноге, обдуваемый ветром.       — Ты знаешь, моря же раньше были пустыней. Океан, пустыня, целый мир — одно и то же. Только разные названия.       Пак всматривается в эти воды, с которыми будто знаком с их самого зарождения, и разглядывает в отражении какую-то неясную боязнь, насильственное отчуждение неизбежного. Своей здравомыслящей частью он понимает, на что намекает Юнги, ведь он сам выбрал точно такой же маршрут побега. Единственное, что отличается, — цель. У Чимина её нет.       Надолго оставаться в одном и том же месте, запираться в четырёх стенах, приковывать себя к людям — губительно. Бросаться в океан, чуть не отправивший тебя на тот свет, тоже было безрассудно.       А теперь Пак глядит на его олицетворение с расстояния вытянутой руки и беспечно думает, что готов прыгнуть туда ещё раз. Узнать Юнги. Откуда он, о чём живёт, чем дышит?       Глупо.       Глупо, глупо, глупо.       Рациональность давит на виски. Чимин не знает, каких цветов чужое сердце. Не может предугадать, что станет с собственным, однако Паку и не разрешали его пачкать.       — Через день я закончу дела и отправлюсь дальше, — говорит Юнги. Он не ставит точку, не вычерчивает границы — просто преподносит это как факт, даёт всё понять, стремясь сотворить из своего голоса безэмоциональное орудие.       «Куда?» — хочется спросить Чимину и совсем не хочется слышать ответ. Не хочется думать, не хочется проживать эти бессмысленные цикличные секунды, которые всё равно в конце концов приведут его к самому началу. Ведь именно из них и состоит жизнь.       Чимин вспоминает, как сильно ненавидит этот устав. Как до боли терпеть не может эти ограничения, эти правила, этот конечный бесполезный поток, к которому пришлось привыкнуть, чтобы безболезненно плыть дальше. В себе пришлось закрыться. С гвалтом в груди пришлось смириться. Себя пришлось забыть.       Учёба, диплом, работа, деньги, машина, работа, бизнес, работа — ненавистно.       Пакет срывается с чужого запястья, бухаясь на песок.       Больно.       Подавившись воздухом, Чимин впивается ладонью в плечо. Губит в себе головокружение, не отражая на лице ни капли изменений, и абсолютно не понимает, как быть дальше. Он ведь даже не научился быть.       Больно.       Тягучий яд расползается по сосудам. Пак жаждет выдрать их из себя, чтобы болеть больше было нечему, и не желает вновь идти по стопам смирения. Он обогнул свой путь по кругу и опять становится на проторенную дорогу — лёгкую, быструю.       Отпустить, как отпускал себя, как отпускал воспоминания, лишь бы не разъедало, лишь бы не губило. И покинуть самому.       Больше здесь незачем оставаться.       Чимин мелко кивает — не знает, сам себе или же Юнги. Пак на него не смотрит. Разворачивается и, опустошённый, твёрдым шагом устремляется прочь. Песок не даёт идти уверенно: обсыпает сзади ноги, подбрасывает под обувь камни, заставляет спотыкаться — и кусать губы до крови, следуя одному и тому же защитному механизму. Чимин не может его сломать.       Он продолжит свои поиски, хотя знает, что ничего там не найдёт. Отправится туда, где Юнги, за пару дней ставшего роднее, чем горы веками знакомы с небом, за его спиной уже не будет. Туда, где для таблеток не будет причины. Туда, где Чимин сможет беспрепятственно смотреть в зеркало, потому что там уже будет не он.       Пак останавливается. Щурится вдаль, где в ночном свете стоит безмолвная гостиница, и грудной клеткой ощущает, как колышется темнота, как звенит пустота, объедающая рёбра, как заполняет реальность нереальными фигурами, потому что теперь ему чудятся чернильные силуэты, плавно рассекающие пространство лоджии второго этажа.       Чимин сглатывает, отводя взгляд и возвращая его обратно. Возможно, это он просто медленно сходит с ума, а не вселенная вокруг него, однако паника всё равно взрывается в сердце.       — Это... Снова!.. Юнги, я тебе говорил! Вон там... — Тело не слушается, действуя рефлекторно, вновь и вновь проверяя происходящее, а затем вдруг резко оборачивается к подсознательной безопасности, к хлёсткой защищённости, но получается только замереть в её поисках.       Чимин никого не обнаруживает, всё моргая и моргая, не переставая уговаривать себя держаться.       Юнги нет.       Ноги мгновенно теряют свой вес. Перед взором всё плывёт, тошнотой подкатываясь к горлу.       Никого нет.       Писк режет уши. Холод окутывает тело океаническими волнами, ввергает в пучины дна. Снова. Снова и снова.       Он снова один.       Крепко сжав кулаки, Чимин вдруг цепенеет: со спины доносится гулкий ужасающий стрёкот.       Обжигающая боль смыкается на шее. Веки окольцовывает чернота.       Хочется тихо заплакать.       Он так устал. Отпустите его.