Путь к алтарю

      Глаша уже вторую неделю трудилась в хлебной лавке, продавая товар. Это занятие донельзя не нравилось девушке, однако Машунька настояла на том, что бесцельно сидеть дома нельзя, а какой-то более-менее постоянной работы, связанной с бумагами, она пока что найти не может.       — Глашка, — начала женщина. — Хозяину лавки говорить все тонкости своей биографии необязательно. Пришла работать, потому что скоро замуж, а сидеть дома на материнской шее не позволяет совесть. И без подробностей, пожалуйста. Все деньги, которые заработаешь, потратишь на наряды или что там себе захочешь.       — И прямо револьвер разрешишь купить? — пошутила Глаша.       — А прямо револьвер тебе не продадут, потому что еще маленькая, — ответила Машунька.       Место было не очень проходное, поэтому в свободное время Глаша могла просто постоять у окна и посмотреть вдаль. В такие моменты хотелось плакать: все ее одноклассницы учатся, а она вынуждена работать. Кроме того, невольно в голову приходили воспоминания о тюрьме.       К сокамерницам Глашу так и не перевели, все ожидая приговора. В одиночестве было тоскливо, но, с другой стороны, девушка радовалась, что рядом не сидит кто-нибудь, убивший мужа или ограбивший склад. Другое воспоминание было еще тяжелее.       — Какие жалобы? — спросил врач, взяв девушку за руку и проверив пульс.       — Никаких, — ответила Глаша.       — Может, сердце болит, — то ли с надеждой, то ли с намеком уточнил врач.       — Не болит, — сказала Глаша.       — Может, припадки когда-то были, — продолжил врач. — Когда сознание теряют.       — Сознание теряла, — ответила Глаша. Не успел врач что-то сказать, девушка добавила, поняв, к чему все шло. — Или пять месяцев тюрьмы, причем ни за что, или сейчас отмучиться и забыть обо всем.       — Осужденная полностью здорова, — сказал врач.       Практически сразу Глаша вспомнила Филатова и то, как он избивал ее шомполом, и на какой-то момент подумала, что пять месяцев тюрьмы — это не так уж и страшно, а так она проболеет неизвестно сколько времени…       — Вставай, — сказал кто-то.       Глаша с тоской во взгляде встала и снова увидела врача.       — Капли пей, — произнес он. — И сейчас обработаю, чтобы заразу не занести.       Девушка молча кивнула. Уже уходя, Глаша хотела сказать: «А я дворянского сословия, да молчала об этом, а ты все про сердце говорил», но потом передумала.       Не так больно садиться стало только недавно. Однако даже сейчас девушка не рисковала лишний раз садиться, предпочитая просто смотреть в окно.       — Заснула, что ли? — раздался знакомый голос.       Глаша повернулась к прилавку и увидела Филатова.       — Какой хлеб будете? — спросила девушка.       — И давно это у нас из тюрьмы водят на работы в лавку? — поинтересовался Филатов.       — Какой хлеб будете? — повторила Глаша.       — Мать расплачивалась или сама начала? — спросил Филатов.       — Мне жалование не хлебом, а деньгами выдают, — ответила Глаша.       — Не хочешь говорить сама — сейчас с полицией вернусь, чтобы проверили, что ты здесь делаешь, — сказал Филатов.       — Какой хлеб будете? — спросила Глаша уже у следующего человека.       — Ситный, — ответил он.       Девушка потянулась за булкой и продала ее.       — Не хочешь отвечать, чтобы еще раз судимость не схлопотать? — произнес Филатов. — Похвально. Я уж боялся, что ты думать вообще не умеешь.       Филатов пришел в суд.       — Илья Николаевич, Гусельникова подавала прошение о домашнем аресте? — спросил он. — Хотя и при домашнем аресте не дозволено покидать дом.       — Нет, Дмитрий Геннадьевич, — ответил Варнецкий. — Да и я бы не удовлетворил его — слишком много всего было в последние месяцы.       — А почему тогда Гусельникова трудится в хлебной лавке? — удивился Филатов. — Осужденных туда не водят.       — Сейчас узнаем, — ответил мужчина.       Вечером Филатов снова зашел в суд.       — Дмитрий Геннадьевич, как говорят в народе, садитесь, а то упадете, — произнес Варнецкий. — Гусельникова на свободе вполне легально.       — Почему? — донельзя изумился Филатов.       — Мария Николаевна Гусельникова не договаривает всю правду о дочери, только сказав, что она родилась вне брака, — начал Варнецкий. — А в тюрьме, как можно было догадаться, решают, что оскорбление — это не тот случай, чтобы отправляться за решетку на пять месяцев, поэтому вспоминают о статье 86. Сорок розог — и передают на руки матери.       — И даже не плетьми! — возмутился Филатов. — Хотя она и так несовершеннолетняя!       — Дмитрий Геннадьевич, у вас просто нет своих детей, — Варнецкий остановился и поправился, — которые бы жили с вами и которых бы вы воспитывали, поэтому вы не понимаете, как иногда тяжело бывает. Один раз прощаешь, второй, третий, четвертый, пятый… А потом жизнь показывает, что все это было не зря.       — И все же осмелюсь предположить, что ваши дети вас никуда не отправляли в лучших традициях извозчиков, — ответил Филатов.       — Не приведи Господь, услышал бы что-то подобное — все равно бы не стал впутывать сюда полицию, — произнес Варнецкий.       — Да и из револьвера в вас не стреляли, — продолжил Филатов.       — А здесь, Дмитрий Геннадьевич, вы сами захотели поступить по-христиански, — ответил Варнецкий.       — Может, с приговором все-таки что-то можно сделать? — спросил Филатов. — Его ведь не могли менять! На то оно и привилегированное сословие, как говорится.       — Уже ничего не изменить, — сказал Варнецкий. — Да и, не будем забывать, вашу обидчицу не по головке погладили, чтобы вы так возмущались. Последствия вполне адекватные поступку, а если бы не попытка убийства прежде — то излишне жестокие, я бы даже так сказал. Она же явно болела потом.       — Да так ей и надо, — ответил Филатов.