Кинкабрь (сборник)

Ему не нравится дождливая погода: на улице паршивая серость, в городе мертвые пробки, и его новый водитель как назло собирает их все. Чанбин не знает, откуда он взялся, и куда подевался прежний — в лучшем случае, он живой, что уже неплохо в их профессии. Они застревают в пробках на часы, и Чанбин каждый раз обещает себе в следующий раз захватить книжку, потому что от мобильника уже тошнит, и каждый раз забывает. Или не берет намеренно, чтобы рассматривать лицо своего водителя в зеркале заднего вида. Ему не видно многого, только вьющуюся от сырости челку, крутой лоб и совсем немного — глаза, которые всегда смотрят только на дорогу, но Чанбину и так видно. Красивые. Водитель не поворачивается и не разговаривает — ему не разрешается. Чанбин не знает, почему долго не заговаривает сам. — Как тебя зовут? — Бан Чан, — отвечает он, не меняясь в лице. Чанбин не отводит взгляд от зеркала, чтобы разглядеть еще что-нибудь. Когда застреваешь в машине на несколько часов без особого движения, других развлечений найти сложно. — Чани, значит. Он может быть старше, может быть младше, по лицу — куску лица — толком не понять, но какая разница, если Чанбина окружают лишь люди, которые обязаны ему подчиняться. — Куда делся Ындже? — Уволился. — По частям уволили или на своих двоих ушел? Чан то ли усмехается, то ли просто кисло улыбается, Чанбин ловит его вздернутый уголок губ в отражении. — Мне не сообщили. Я недавно пришел. — Не боишься? — ухмыляется Чанбин, и Чан, когда они снова останавливаются, поднимает глаза к зеркалу. Красивые, правда красивые, взгляд острый, но не тяжелый, очень внимательный. — Чего именно? — Работать здесь, — Чанбин пожимает плечами, неотрывно глядя в ответ, — или нарушить правила, — и усмехается, — или меня. — Нет, — Чан снова уставляется на дорогу. — Вы не кажетесь плохим человеком. Чанбин бы с ним не согласился. Они разговаривают чаще, всегда с подачи Чанбина, но ему так и не удается увидеть его лицо — в один из дней он даже садится не ему за спину как обычно, а по диагонали, выцепляя профиль, — или что-то о нем узнать. Чанбин только ездит с ним по городу и, выходя из машины, больше не видит, потому что от дверей его сразу забирают помощники, лебезят, засыпая вопросами. Его так задолбало это соревнование на лучшее облизывание его задницы, что хочется вернуться в машину. Чанбин ненавидит сезон дождей, ненавидит пробки, но любит то, как просто ощущается быть рядом с Чаном. — Опусти зеркало пониже, — просит он. Голос Чана едва слышно из-за стука капель по стеклу. — Мне бы этого не хотелось. — Это приказ. Чан тут же тянется к зеркалу, но Чанбин со смехом его одергивает: — Ладно, я пошутил, не опускай, если правда не хочешь. Чан ничего не отвечает, смотрит на дорогу все тем же нечитаемым лицом, и у Чанбина аж зудит внутри от того, как сильно хочется залезть ему в голову. Он может навести о нем справки, если захочет, но ему такое не нравится, даже если то, что о нем никто ничего не знает из низшего окружения, безумно распаляет его любопытство. Он в курсе слухов, но ему хочется знать о Чане от него самого. — Мне просто нравится на тебя смотреть. Чан так же молча, немного нерешительно опускает зеркало так, чтобы его лицо было видно почти полностью. Чанбин замечает легкий розовый отсвет на скулах и с дурацкой улыбкой отворачивается к окну. * У Чана красивое лицо. Крупные черты, вьющиеся волосы, — почти такие же, как у него самого, но Чану они идут больше, — небольшой шрам на скуле и остро выпирающие желваки, когда Чан сжимает челюсти, выбешиваясь с кого-то на дороге. Чанбину нравится на него смотреть и еще больше нравится с ним разговаривать. Они говорят о всякой ерунде — буквально. Ему нравится, что в мире, где он должен делать больно, наводить на людей страх, быть кем-то важным, пугающим, в мире поставок, сделок, договоренностей, есть маленький кусочек метр на метр, в котором он разговаривает со своим водителем о самых нелепых вещах. О том, какое мороженое им нравится, какой у них любимый покемон, каким животным им хотелось бы быть, какие тапочки самые удобные. — Кем бы вы хотели работать, — спрашивает Чан, — если бы не было всего этого? Всего этого. Чан тоже понимает, что у них обоих не может быть никакой другой жизни, кроме такой — Чанбин не видел никого, у кого получилось выйти из этого болота живым. Даже ему самому с его высоким положением никогда не начать нормальную жизнь. — Я бы работал с детьми, — расслабленно бормочет он, расплывшись по кожаному сидению. Чан тихонько смеется, и он обиженно вскидывается, — ну чего ты, у меня бы получилось! — Не могу себе представить, — Чан улыбается так красиво и, самое ценное, естественно, что невозможно не улыбаться в ответ. — Я бы смог, точно тебе говорю! Ну, — тушуется Чанбин, — не прям в детском садике, а например, знаешь, аниматором. Прыгал бы в костюме свинки. Чан разражается таким смехом, что рефлекторно пытается захлопнуть себе рот рукой, но все смеется и смеется, у Чанбина от его улыбки так тепло, ласково сжимает на сердце. — Простите, пожалуйста, — приглушенно бормочет он, все еще содрогаясь плечами. — Нет, ничего, смейся на здоровье, это правда было бы нелепо, — Чанбин улыбается тоже. — А вообще я бы работал в парке аттракционов и делал крутые фигурки из сахарной ваты, всяких животных… — Почему? — спрашивает Чан, удивленно приподняв брови. Чанбин смущенно отводит взгляд от его отражения. — Я однажды ходил с отцом в парк аттракционов, — и с горькой усмешкой добавляет, — единственный раз, когда мы куда-то ходили вообще. Он тогда купил мне сахарной ваты, и я почувствовал такое счастье, какого больше никогда не испытывал, — он прячет озябшие пальцы под полы пиджака, смотрит на бегущих под дождем людей на улицах. — Спортивные тачки, лучшие любовники, поездки куда угодно… Ничего из этого не принесло мне такой радости, как сраная сладкая вата в сраном парке аттракционов с отцом, который единственный раз в жизни сделал вид, что ему есть до меня дело. Он крепко впивается в губу, чтобы заставить себя заткнуться, обвариваясь в жутком чувстве стыда. Он отвык открываться, ощущать себя в безопасности, зачем он вообще это все… Чан молчит. А потом, остановившись на светофоре, поворачивается, впервые поворачивается, и смотрит с такой улыбкой, что у Чанбина что-то екает под сердцем. — У вас есть дела после этой встречи? — Нет, — растерянно отвечает Чанбин, влипая в его красивое лицо, — а что? — Хотите прокатиться кое-куда? — Хочу. Чан смотрит со странной искренней собачьей радостью, и Чанбина пронзает мимолетной мыслью, что он бы с ним куда угодно поехал. После встречи Чан везет его за город, Чанбин понятия не имеет куда и даже не задается вопросом. Он редко выбирается куда-то вне работы — без охраны его особо не пускают, а охрана не тащит его не пойми куда. Чан тоже считается его охраной, но Чан особенный. Чанбин это хорошо понимает, когда они приезжают на заправку в захолустье. Чан просит подождать, уходит в магазинчик, оставляя Чанбина, поерзывающего от любопытства, рассматривать мигающую, неисправную неоновую вывеску на крыше. Из магазина Чан выходит с пакетом, но не возвращается в салон, открывает ему дверь, с улыбкой кивая в сторону. — Выходите, пожалуйста. Чанбин теряет несколько позорных секунд, залипнув на Чана, которого впервые видит перед собой в полный рост, и, вылезая из машины, с облегчением замечает, что роста они, к счастью, одного. Чан идет к капоту, бросая на него свой пиджак, садится прямо так, все еще улыбаясь. — Это чтобы не намокнуть, — он кивает на место рядом с собой, — посидим, пока дождь кончился. Чанбин проезжается взглядом по красивой линии широких плеч, туго обтянутых рубашкой, взгляд цепляется за кожаную ленту кобуры на груди. — Сколько у тебя оружия при себе? — смеется он, присаживаясь рядом. — Достаточно, — уклончиво отвечает Чан с улыбкой. — Предпочитаю быть готовым ко всему. — Хочешь спарринг как-нибудь? — Чанбин поддевает его локтем, и Чан мягко выдыхает: — А давайте пока не будем про работу говорить? Чанбин немного тушуется, будто выбравшись из железной коробки, в которой сидел с Чаном часами, всего лишь поглядывая на него через зеркало, чувствует себя непривычно открытым. Присутствие Чана рядом греет ему бок — это все тот же Чан, но как будто немного другой. И Чанбин тоже чувствует себя по-другому. Он только сейчас замечает, до чего же тихо вокруг. — Это вам, — говорит Чан, вытаскивая из пакета мороженое в знакомой фиолетовой упаковке. Чанбин нерешительно тянет к нему пальцы, смотрит то на него, то на лицо Чана, довольное, полное неприкрытой гордости и чего-то такого, чему он не может дать названия. — Как ты его нашел? Его же не производят уже лет десять. — Производят, — Чан вскрывает свое, кусает сразу, — просто продают только в этой дыре. — Ты его искал? — неверяще спрашивает Чанбин, проглатывая лишние вопросы, когда хочется спросить так много. Почему он искал сраное мороженое для него, почему запомнил. — Хотел вас чем-то порадовать, — Чан пожимает плечами, — не знал, чем. Ну и вот. Чанбин сидит, уставившись на карамельную глазурь, не решаясь укусить, а когда кусает, мороженое ощущается точно таким же как тогда, когда жилось проще, дышалось легче. Только немного соленое. — Нравится? Чанбин находит в себе сил только кивнуть. Его лицо в огромном мутном отражении зеркальной стены здания заправки выглядит так, будто он сейчас расплачется. Они вдвоем, бок о бок, с мороженым в руках выглядят такими простыми, такими свободными. Чан, опираясь ладонью позади себя на капот, запрокидывает голову, глядя в бугрящиеся темно-синие тучи, Чанбин пожирает его отражение глазами. — Знаете, кем я хотел стать в детстве? Чанбин не знает, кем он хотел стать, но знает, кем он стал. Потрясающе красивым мужчиной. — Полицейским, — добавляет Чан, глядя на него с улыбкой, широко расплывающейся на лице. Они так громко хохочут на пустой заправке, что распугивают засыпающих на деревьях птиц. * — Ненавижу это дерьмо. Чанбин так громко хлопает дверью, когда садится в машину, что слышит приглушенный металлический хруст. Ему плевать, он скидывает с себя перчатки, пиджак; рубашку заляпало кровью, и её содрать с себя хочется тоже, но он просто психует, закатывает рукава, слыша треск швов. — Ненавижу, — он не смотрит в зеркало, не знает, видит ли его Чан сейчас, видел ли то, что происходило за пределами машины, — все говорят, что убивать привыкаешь, а мне каждый раз как в первый, ненавижу. Чанбин все-таки поднимает глаза, но Чан не смотрит, просто сидит, уставившись на свои ладони на руле, и он бесится только сильнее. Ему хочется, чтобы он что-то сказал — или не говорил ничего. Чтобы посмотрел — и не смотрел вообще, не сейчас, когда он выглядит вот так. Чан молча заводит машину и уезжает, отрываясь от остального кортежа. Он обычно не ездит так быстро, но сейчас он петляет между машин, срезает на мелких пустых улицах, Чанбин ловит в отражении его туго сжатые челюсти и думает, что он злится. Чан — хороший человек, не такой, как он. Чанбин чувствует себя в тысячу раз отвратительнее. Когда Чан, свернув в переулке, тормозит и выходит из машины, на Чанбина накатывает необъяснимая паника. Он не боится, ему некого бояться, когда все боятся его, но он не может перестать задыхаться, даже когда Чан садится к нему на заднее сиденье и раскидывает руки. Чанбин смотрит на мелкий бисер дождя на его щеках и думает, что ни за что в жизни не вынес бы видеть его слез. — Что? — растерянным эхом спрашивает он. Чан тянет руки чуть ближе, говорит абсолютно серьёзно: — Моя мама говорила, что нет такого горя, которому нельзя помочь объятиями. Чанбин смеётся в истерическом неверии. — Чан, блять, какое горе? — вскидывается он, стряхивая проклятую воду с лица. — Пацану двадцати не было, это его мать горевать будет, а не я, что за херню ты несёшь… — Идите сюда, — тихо, вкрадчиво говорит Чан, упрямо не опуская руки, — пожалуйста. Чанбин впивается в его руку пальцами неосознанно, как змея в прыжке, переламывается внутри весь рвущимся из груди скулежом. Чан тёплый, с шершавыми от руля подушечками на ладони, пахнущий кожей салона, морем, солью, грозой, разрывающей не тучи, а сердце Чанбину. С Чаном спокойно, надёжно, хорошо, именно так, как нужно, до злых беспомощных слез, клокочущих внутри. Чанбин бросается вперёд, просто вжимаясь лицом ему в шею, дышит и не шевелится, он не плакал уже много лет, но ощущение выкрученных лёгких не забывается никогда. Чан пригребает его сам, ближе, затаскивает на себя его ноги, легко, будто он ничего не весит, Чанбин, груда бугрящихся мышц, внушающая ужас окружающим, в руках Чана — крохотный и ранимый. Чан прижимает его к себе как драгоценность, гладит по спине, по бедру, легонько покачивая в объятиях, жмется щекой к волосам, а Чанбин — ему в шею, судорожно подрагивая. Чанбин разучился плакать, но благодарность разбухает в горле горьким комком слез. — Вот так, вот так, — почти шепотом нежит Чан, поглаживая, и он вжимается в него ещё крепче, стискивает обеими руками, чтобы врасти в него, раствориться. Чан хороший человек, Чанбин хотел бы почувствовать себя хорошим хотя бы на секунду. — Я не знаю, как с этим жить, все говорят, что со временем это пройдёт, но я не знаю, как, сколько мне ещё нужно выждать… — Вы же знаете слухи обо мне? — мягко обрывает его Чан. Чанбин кивает ему в шею. Он слышал, что, когда у Чана убили родителей за долги, он пробрался к местной банде и перебил всех. — Это не слухи. И я все ещё помню лица каждого из них, вижу их по ночам, — Чан прижимает его к себе крепче, — я тоже чудовище. Чанбина не режет «тоже», но он вскидывается, впиваясь ладонями в чаново лицо, порывисто бросая: — Ты не чудовище. Ты — нет. Чан улыбается, не пытаясь вырваться, его улыбка цепляет под ребрами легонько, взмахом крыльев бабочки, но Чанбин чувствует себя болезненно осознанным. Они впервые так близко. — Я тоже такой, — с бархатной ласковостью говорит он, — мы оба. И мне плевать. В их жизни каждое первое может в следующую секунду стать последним. Чан на вкус — как сладкие сырые сумерки, чернично-синие. Чанбин целует его, с жадностью сминая губы, собственный стон горячими мурашками облизывает затылок, когда Чан, прижимая к себе, порывисто отвечает, проскальзывая в рот языком. Они целуются несколько сумасшедших секунд, мокро, шумно, Чанбин впервые за много лет чувствует по-настоящему, как желание вгрызается в его нутро, мучительно пульсируя. Он впервые хочет чего-то настолько остро, смертельно — их обоих без одежды, рук Чана на своей коже, его внутри, далеко отсюда, чтобы весь мир вокруг них умер. — Увези меня отсюда, — сбивчиво шепчет он, прижимаясь лбом. Чан кивает и, оставляя поцелуй, расцветающий на щеке мягким солнечным цветком, выбирается из его объятий. Они едут далеко за черту города, гонят по темноте в никуда — Чанбин не знает, есть ли у них точка назначения, и ему все равно. Он смотрит, как придорожные фонари вспыхивают рыжими отблесками на лице Чана, как темнота за окном мажет его красивый профиль. Гостиница, в которой они останавливаются, старая и уютно-обветшалая, будто брошенная и забытая всем миром, и Чанбин, целуясь с Чаном в обшарпанном тёмном номере, тонет в исцеляющем чувстве, словно тоже перестаёт существовать. Они целуются, вцепившись друг в друга на кровати, будто торопятся и одновременно с этим — хотят застыть в моменте. Чан целует его так, что Чанбина кипящими метками засыпает на груди и животе, трахает пальцами, пока Чанбин доверчиво рассыпается под ним, раскидывая ноги. Он стонет громко, высоко — скулящая надрывность его голоса пряно палит на скулах, — но не стесняется, он не стесняется быть с Чаном, просить его. — Трахни меня, — скулит он, вцепляясь в крепкие плечи, — пожалуйста, я так тебя хочу, я больше не могу. Чан выпускает член изо рта медленно-медленно, красивыми пухлыми губами по нежной коже, жрёт глазами всего, любого, такого как есть, Чанбина так сладко жарит своя откровенность, что хочется вскрыть себе ребра, впустить его и стать частью. Он смотрит, как впускает Чана в себя в отражении заляпанного пыльного зеркала на шкафу, как они лежат на боку, как движется его член, когда Чан, удерживая его под коленом будто специально, напоказ, медленно, сильно бьется внутрь. Чанбин в его руках кажется маленьким, используемым, Чан трахает его сквозь трепетный, сытый скулеж, сам рычит, загоняя глубже, впиваясь зубами в плечо. Мир вокруг них исчезает, исчезают их роли; Чан натягивает его на член, наплевав, что может лишиться за такое жизни, Чанбин подставляет задницу подчиненному, будучи наследником огромного преступного клана — и ничего из этого не имеет значения. Они сцепляются, как животные, как чудовища, полные нежности, жажды. Чан гладит его широкой ладонью, будто обладая, и Чанбин вьется под ней, позволяя ему все. Пальцы проскальзывают ему в рот, оставляя на языке фантомный привкус кожаной обивки руля и едкого гостиничного мыла, Чанбин стонет на них, выпускает с неохотой. Он хочет их глубже, хочет задохнуться на них, но Чан прищипывает сосок мокрыми подушечками, втирается больно, хорошо, проскальзывая языком по уху, и Чанбин ломко воет: — Чани, господи, пожалуйста, не останавливайся. Чан сбивчиво целует его под ухом, в шею, в плечо, жадно проскальзывая языком, в его красивом лице столько всего, что Чанбина ломает — удовольствия, нетерпения, нежнейшей ярости. — Я сделаю для вас все, — рычит он на грани шепота, втираясь лицом, вбиваясь сильнее. — Что угодно. Чан стискивает его член в кулаке, и Чанбин со всхлипом сочится ему на пальцы, обильно пачкая ладонь. Чан растирает смазку по мягкому животу, по груди, словно упивается им, и это выглядит так красиво, что перехватывает дыхание. Чанбин влипает в их отражение с жадностью, своей ладонью в его, взглядом в горящие глаза Чана над своим плечом, не отпускает, даже когда кончает ему в кулак. — Не останавливайся, давай, — рычит он осипшим голосом, утягивая его ладонь к себе, не переставая смотреть. Это не приказ, он никогда ему не приказывал — Чан всегда знает, как нужно, как ему будет хорошо, знает это лучше него самого. Чан двигается внутри, не отрывая взгляда от того, как Чанбин вылизывает ему руку, и жмется ближе, догоняя свой оргазм. Чанбин смотрит, как его трясет, с бешено щемящим сердцем, как он прячет лицо в его шее, заглушая хриплый стон, сгребает в объятиях, интимно и доверчиво, словно никогда не отпустит. У Чанбина к нему такой океан невозможной нежности, что однажды, он чувствует, она убьёт их обоих. — Давай сбежим когда-нибудь? — произносит он еле слышно, немного надеясь, что бьющий в окно ливень заглушит его голос. Но Чан его слышит. Всегда, даже когда не нужно говорить. — Когда-нибудь, — соглашается Чан, ласково целуя в плечо. Чанбин закрывает глаза.