О кляксах и деликатесах

      Эфемерность тишины беспокоил едва уловимый шорох кисти. Чернила гладко ложились на бумагу, складываясь в замысловатый трафарет из чёрточек и завитушек: Тома, высунув кончик языка, старательно выводил череду одинаковых символов. Сгорбленный, он битый час пыхтел, исписав несколько листов, но рука так и не поддавалась, дрожала и завитки выходили то слишком угловатыми, то слишком круглыми. Каллиграфия требовала терпения и усидчивости, чем Тома и обладал, но вот добиться изящества, которое хоть на толику походило бы на изысканность письма Аято, казалось смутно достижимым.       Ещё пара минут и очередной лист стал исписанным. Тома отложил кисть и взглянул на результат.       — Никуда не годится, — удручённо выдохнул он. — Не идёт ни в какое сравнение с образцом господина.       Расстроенный, уронил голову на руки и закрыл веки. Перед глазами всплыл образ главы комиссии Ясиро за письменным столом. Тома часто наблюдал, как тот работает, молча разбирая важные бумаги и документы. Внимание привлекал хлёсткий как ивовый прут стиль начертания, быстрый как водопад, но при этом удивительно красивый. Томе довелось получать и отвечать на множество сообщений, коротких записок и длинных свитков с кучей непонятных слов, но такого почерка как у Аято не было ни у кого. А ещё… внимание Томы привлекали запястья Аято.       Вне зависимости от дня недели Аято носил костюм, закрывавший все тело будто броня, а на руки тот неизменно надевал перчатки и именно тогда, когда он садился за письменный стол и принимался за бумаги, Томе удавалось взглянуть на участки оголённой кожи.       Бледная и тонкая, будто сотканная из рисовой бумаги, она просвечивала и можно было разглядеть сетку голубых вен. Она манила коснуться к себе и наяву, и во сне, но он не смел, предпочитал восхищаться и изнывать по ней издалека. Эти запястья казались Томе произведением искусства и, когда он в очередной раз засмотрелся на них, Аято заключил, что его верный слуга жаждет познать прелести каллиграфии. Пойманый с поличным, с пылающими щеками, Тома не осмелился сознаться в постыдных желаниях, согласно кивнул и скорее удалился, пока Аято смотрел ему вслед, загадочно улыбаясь…       Тома потёр уставшие глаза, отложил исписанный лист и придвинул другой. Макнул кисть в чернильницу и, стоило ему занести руку над свежей страницей, как из-за спины раздалось насмешливое:       — Какое неизменное усердие!       С кончика кисти сорвалась капля и, ударившись о бумагу, растеклась жирной кляксой прямо на середине листа. Тома сглотнул. Медленно обернулся.       — Мой господин?       Аято стоял в дверях, уперевшись плечом в косяк. На его лице мерцала лукавая улыбка.       — Изнуряюще, не правда ли?       Тома аж вытянутся от такого вопроса, а глаза округлились.       — Нет, что вы?! Мне очень нравится. Правда!       — Не юли, Тома. У тебя всё на лице написано.       Пока Аято сверлил его насмешливым взглядом, Тома отвёл свой и, почесывая затылок, признался:       — Честно говоря, я не ожидал, что будет настолько трудно.       Аято хохотнул, запрокинув голову. У Томы ёкнуло в груди. Сердце зашлось как бешеное, будто увеличилось в размерах и вытеснило другие органы.       — Как насчёт небольшого подарка в качестве поощрения за твои старания? — всё ещё улыбаясь, но уже серьёзно предложил Аято.       Щёки Томы сменили оттенок с розового на багровый. Не отведя глаз, он тихо, но твёрдо произнёс:       — Снова Вы меня дразните?       — Отнюдь. — Аято оттолкнулся от косяка, подошёл ближе и, широко расставив ноги, сел у Томы за спиной. Тот ощутил, что плотно прижимался ягодицами к паху господина, но возражать не стал. Его молчаливое согласие было и так понятно. Аято нырнул во внутренний карман пиджака, вынул потрёпанное на вид перо и представил его взору Томы. Покрутил в пальцах, носом уткнувшись в золото волос, давая возможность слуге оценить подарок по достоинству.       — Попробуй этим, — прошептал Аято Томе на ухо, вызывая у того волны мурашек.       Тома сглотнул. Нерешительно взял перо и, не обращая внимания на чужие руки, блуждающие по телу, постарался внимательно рассмотреть. Попытка ярким фейерверком Наганохары провалилась.       Выбрать, что важнее, стало практически, как и сама каллиграфия, непосильным. Аято преподнёс ему подарок, чего никак нельзя было игнорировать, и сам же Аято сейчас обнимал его со спины, запустив руки под рубашку, и зацеловывал открытую шею. Из груди вырвалось молящее:       — Господин?..       В штанах и без того стало тесно, но после того, как Аято провёл дорожку поцелуев от плеча до уха, а потом взял в рот его мочку и мокро пососал, Тома вообще потерял связь с реальностью.       — Попробуй, Тома! — шептал Аято. — Напиши моё имя.       Он огладил Томе грудь и начал теребить соски. Чуть касался, надавливал, щипал. Тома закусил нижнюю губу. Дрожащими руками обмакнул перо и начал выводить слово чёрточка за чёрточкой, по одной в минуту: ладони Аято уже добрались до его паха. Глава клана аккуратно расстегнул ремешок, а затем и ширинку. Приспустил нижнее белье и обхватил налившийся кровью член.       — Восхитительно! — выдохнул Аято. Тома не видел его выражение лица, но был готов поклясться, что тот смотрел на него, как кот на миску полную сметаны. Пересиливая себя, Тома вывел:       А       Широкая ладонь медленно спустилась вниз к корню, откуда Аято повёл обратно вверх к головке, едва касаясь уздечки кончиком пальца. В голове Томы появилась безумная мысль: молодой господин был искусен не только в каллиграфии, но и в соблазнении, и сейчас Тома был его излюбленным инструментом. Он не возражал. Он жаждал быть его. Пусть всего лишь инструментом, но принадлежать ему. В горле пересохло. Тома сглотнул и начертал вторую букву.       Я       Удерживая член Томы одной рукой, внутренней стороной ладони другой Аято стимулировал головку, слегка нажимая, после чего зажал её большим пальцем и отпустил. Прозрачная нить смазки протянулась вслед за пальцем. Аято хмыкнул и начал ритмично массировать набухший орган, отчего Тома чуть не заскулил. Приподняв бёдра, он подставился под умелые руки господина и растворялся в напористой ласке. Пальцы почти потеряли хват, перо выпадало, но на бумаге таки появилась третья буква.       Т       Ласки, как и сам Аято, становились ненасытнее. Лёгкие поцелуи обернулись засосами, шея горела, внизу пульсировало и тянуло, разрядка была близко, Аято увеличил темп. Понимая, что окончательно теряет контроль, Тома написал:       О       Финальный штрих оборвался в тот момент, когда Аято вцепился зубами Томе в шею. Острые, контрастирующие ощущения боли и блаженства смешались, пальцы разжались, перо выпало из рук, Тома крепко схватился за стол и обильно кончил Аято в кулак.       Разрядка вышла настолько мощной, что пришёл он в себя не сразу. Потребовалось сделать с десяток вздохов, прежде чем Тома понял, он отклонился на господина, крепко обнимавшего его, и положил голову тому на плечо.       — А… Аято? — позвал он, всё ещё плохо соображая.       В ответ послышалось мечтательное:       — Ты только погляди!       Аято поднёс ладонь ближе к источнику света. С длинных тонких пальцев стекало доказательство бурного экстаза его верного партнёра. Сперма жемчугом отливала в свете лампы.       — Гляди, Тома! — восхищённо бормотал Аято. — Все звёзды над Ханамидзакой меркнут в сравнении с этим зрелищем!       Тома не нашёлся с ответом. Гормоны все ещё бушевали в крови, голос господина сводил с ума, Тома растворялся в его объятьях, чувствуя задом, у того в штанах появился вовсе не футляр для пера. Теряясь в карусели ответов, Тома раскрыл рот, чтобы сказать хоть что-нибудь, но от увиденного внезапно крикнул:       — Аято, нет!       Но было поздно. Тот уже слизал его сперму с пальцев. Со всех разом и затем по одному, собирая остатки.       — Грязно же, — смущённо побормотал Тома.       Аято подобрал последнюю каплю языком с уголка рта и довольно улыбнулся.       — Даже на пышном пиру с десятками блюд ты останешься моим любимым деликатесом, — сказал он и избавил Тому от необходимости отвечать, накрыв его губы своими.       Поцелуй вышел влажным и чувственным. Аято был привычно требователен, но необычно пылок. Целовал жадно, напористо, глубоко толкаясь языком, от чего у Томы в голове стало восхитительно пусто. Все мысли занимал молодой господин. Тома тянулся к нему как цветок-сахарок к свету, и как же радостно было получить то, чего так страстно желало его сердце: ответного чувства.       — Тома, — позвал его Аято. В голосе забота, а в глазах нежность. Тома напрягся.       — Аято? — отозвался он нерешительно.       — Запомни, между нами нет ничего грязного. Я ещё не испытывал более чистого чувства, чем мои чувства к тебе.       Тома знал. Знал, что это так. Знал в глубине души, но боялся в это поверить. Но сейчас, — сейчас, — когда Аято глядел на него так беззаботно ласково, так заинтересованно восхищённо, сомнения пошли пеплом по ветру. Тома не ответил на признание. Он действовал. Аккуратно взяв ладонь Аято в свою, он написал о своём чувстве на его руке поцелуями. Влажной цепочкой от запястья, которое искушало его и сейчас, через распахнутую ладонь к кончикам пальцев.       С того вечера уроки каллиграфии перенесли в личные покои главы клана. Судя по доносившимся оттуда звукам, господин Камисато и его верный слуга вместо совершенствования навыка письма прыгали на кровати. По крайней мере, так утверждала Аяка.