Слабость

      Жизнь — штука вредная. От неё умирают.       Громко чиркая мелком по доске, Виктория Владимировна надиктовывает рабочий материал — с запинкой, с расстановкой, термин за термином. А студенты пишут, пишут. Скребут шариковыми ручками по тетрадным листам, и лишь шорох бумаги разносится по воздуху к углам учебной аудитории.       И Дмитрий тоже пишет.       Когда ты жив, мир крутится вокруг тебя, и ты остаёшься в нём, ты слышишь, дышишь им.       Согнувшись в три погибели над партой, склонив голову как можно ниже, зажавший меж пальцев свободной руки покусанный колпачок ручки, молодой человек исписывает лист чернилами. Клеточка за клеточкой, без малейшего пустого места на тетрадных полях юноша строчит буквы в разлиновку. Ребро правой ладони вновь обпачкивается липкой пастой, но суставчики запястья продолжают двигаться сами по себе. Текст искажается исчерна-синими пятнами, приводя конспект в жутко неопрятный вид. Зрачки только и поспевают за новыми словосочетаниями, даже не циклясь на тоннах сокращений, которые Побрацкий уже через какой-то там час галимый разобрать не сможет.       Но Дима пишет.       Когда ты мёртв, нет ничего — только пару метров чернозёма над головой, и мир тобой не ощутим.       Неловко оступившаяся у доски, обронившая и утерявшая кусочек мела по трескучему линолеуму, Виктория Владимировна отшатывается раз-другой, и оглушающий в тишине стук каблука бьёт по ушам сконцентрированных студентов. Пара любопытных макушек отрывается от конспектов, раздаётся чей-то судорожный вдох, и преподаватель буркает что-то под нос, заглядывая под стол, усердно выискивая мелок у ножек тумбочки. Тяжко оперевшаяся рукой о поверхность столешницы, женщина пригибается поближе к полу.       Сжав до боли колпачок средь побелевших кончиков фаланг, Дима ставит точку и возводит опустевший изумрудный взор, смотря перед собой как-то сквозь и в никуда.       Когда ты призрак, мир… он всё ещё крутится вокруг тебя?       Минует около десяти секунд, прежде чем профессор Совинцева выпрямляется и, тяжко подбоченясь, твердит на выдохе:       — Боже милостивый, нашла, — с нескрываемым облегчением она оправляет складку блузы на своей тучной спине, перебарывая внезапную одышку.       Тяжёлое хриплое дыхание профессора разносится по воздуху необычайно притихшего помещения лекционной комнаты. Несколько участливых студентов настороженно наблюдают за преподавателем, готовые в любой момент подскочить и чем-то помочь.       Глубоко ушедший в себя, Дмитрий даже собственного дыхания не слышит.       Но ты уже… мёртв? Почти мёртв… и мир тобой уже не ощутим?       Юноша неосознанно мигает, и его прожжённые сухостью глаза отдают по уголкам век странной смесью болезненности и зуда. Дима рассеянно растирает ладонями лицо, пока это гадское чувство окончательно не уйдёт. Черты отрешённой мимики разглаживаются, а клубок напряжения в красных глазных яблоках слабнет. Парень хмурится, сводя к переносице брови.       Да быть не может…       — Так, на чём мы там остановились? Дашенька, пожалуйста, напоминайте… — раздаётся просьба Совинцевой как сквозь толстый слой воды.       Тонкий писклявый голосок студентки трещит по всей учебной аудитории в озвучивании нужного тезиса; а нездорóво бледный Дмитрий, лицом никак не изменившись, вдруг соображает, зачем же его веки оставались широко распахнутыми так долго — задумался настолько, что забыл, как моргать.       Что-то ведь Олежа… чувствует?       Это началось во вторник. На часовом перерыве. У шаурмичной.       Они с ребятами договорились перекусить, и стоило Гоги вкинуть в разговор что-то про «шавуху», как его кто-то тут же подхватил. Дима и сам почувствовал, как обильно дёсны с языком смочило слюной, когда сразу половина группы согласилась идти к примеченному ларечку, где студентам продавали обычно по сносной цене.       Юля жрала этот лаваш как не в себя: кусала и кромсала зубами так, что сок от кетчунеза и капусты по подбородку тёк, заляпывая рукава гламурного розового пуховика. Голодной была такой, что «вертела всё на одном месте» и с остальными хохотала, пока корейская морковка валилась ей на новенькие замшевые туфли.       Побрацкий тоже старался аккуратненько жевать, утробно посмеиваясь с этого безобразия, пока вдруг, заметно дёрнувшись, больно язык не прикусил и… пока не присмотрелся.       Зелёные радужки обвели контур женских тонких рук, что с мнимой бережностью и заботой охватили мягкий лавашек салфетками, как спасение и величайшую в мире драгоценность. Ноздри влажно втянули аромат жареного в специях кебаба и овощей, и чьё-то аппетитное причмокивание откуда-то из-за спины заставили поблёкнуть улыбку.       Юноша опустил взгляд на собственные озябшие ладони, в которых под натиском уличного мороза нещадно остывал перекус.       Побрацкий даже подзавис слегка — в зрачках застыло лицо.       Лицо одного соседа-призрака, конспект которого брать с собой на занятия в университет не было никакой нужды в тот день. Лицо одного соседа-призрака, который в то мгновение не мельтешил, плавно вспархивая рядом, пока Дима в стороночке обедал. Лицо одного соседа-призрака, которому давно уже чужды (вроде бы) голод, жажда, запах и вкус. Которому за счастье просто оставаться в общаге одному. Которому и питаться-то нет никакой нужды (вероятно) — он же призрак. Нет нужды ждать в очереди, предвкушать сытость, охотно вдыхать аппетитные ароматы и наслаждаться любимой едой, уплетая в обе щёки окружённым громкой компанией гогочущих ребят.       Так у Димы совсем пропал аппетит. В тот миг юноша не совсем допёр почему и ввиду занятости мысль эту отпустил.       Но что-то же он всё-таки ощущает?       Напомнило оно о себе попозже. В конце рабочего дня. Около аудитории на кафедре истории. Минут за семь до начала пары.       Занятие было не Димкино совсем, он туда по делу важному бежал. Вообще Побрацкий уже к станции метро подходил, когда слегка дёрнул сумкой, очень кстати хватился кое о чём, после чего резко встрепенулся, развернулся и почесал трусцой обратно к главному учебному корпусу.       Зараза!       Ленка Золотых, девчонка из смежной подгруппы, видать, уже прилично так прождала его, выстаивающая одиночкой в коридорчике прямо на входе в кабинет. Совсем уж неудобно получилось, потому что откуковала она около получаса, раза три за тот период сверившись со временем и накрутив себя за то, что ненароком чего-то напутала. Однокурсница без всякого злого умысла болтнула об этом в заветный момент приветствия, и Димка извинялся, ох как извинялся.       Ленка. Она ж староста, перфекционист и до мозга костей ответственная — все дела и встречи у неё по секундам. Ежедневник этот свой вечно везде таскала, постоянно что-то в него записывала, чтобы не забыть, даже мелочь чтобы не упустить. Зачастую Побрацкий ржал с девушки по поводу и без… пока Золотых три дня назад на энтузиазме чистом не нашептала ответ на доставшийся ему теоретический вопрос в конце семинара по педагогике.       Вот тебе и раз…       Димон так-то не скотина: стал вести себя поаккуратнее, начал воздерживаться от насмешек и больше настолько уж откровенно не подтрунивать. В какое-то мимолётное мгновение молодой человек вовсе осёкся и, как по-человечески принято, решил отблагодарить за попытки во старание.       Собственно, в том-то всецело кроется причина, зачем он к Елене перед занятием, как умалишённый, погнал, опомнившись по середине лестничного спуска к станции метро.       — Блин, Лена! Прости тóрмоза! Чуть не забыл, эт самое!.. — откинув капюшон в усилии отдышаться, протараторил Дима. — На, держи! — и протянул однокурснице огромную плитку шоколада, выудив ту из просторных закромов сумки.       Ту самую плитку шоколада «Алёнка», которая огромная что пиздец и которую Побрацкий сам неделю б ел и не доел. По красоте душевной коробка конфет в цветастом пакетике или упаковка более-менее качественного кофе смотрелись бы более уместно, но уж больно скидка на шоколадку приятная попалась, да и он сейчас не сын миллионера, бедолага-студент, и с долгами по учёбе никак не поспевает — ему простительно. Как благодарность или знак внимания вроде даже ничего, пойдёт.       — Да ладно, Дмитрий, ну ты что! Ну как? За что? — застенчиво пролепетала Ленка, в одно мгновение подрумянившись щеками и сжавшись всем существом с этим своим толстым ежедневником в худеньких ручонках. — В этом совсем нет необходимости!       Ох уж эти девчата! Аж сердцу приятно.       — Сама знаешь за что! Тебе уж точно совсем нет необходимости оказывать мне медвежью услугу и на парах подсказывать, не скромничай! — задорно парировал Побрацкий, внезапно приступая весело ворчать: — Так! Давай не начинай вот это вот, бери! Лена, бери, сказал! Чай с девчонками вечером попьёшь.       Кто его знает, но по какой-то только Богу известной причине Дима отложил в дебрях извилин, что Золотых за бешеные деньги с двумя соседками ютилась в проходной комнате съёмной двушки где-то на Нахимовском.       — Л-ладно! Спасибо тебе большое, Димочка, — однокурсница расплылась в обаятельной белозубой улыбке и звонко хихикнула, заметив, как вместо ответа юноша ей лукаво подмигнул.       Сказать, что Побрацкий остался доволен — это ничего не сказать. Уговорил же? Уговорил…       И снова подзавис.       Леночка высвободила правую руку, робко протянула к парню, аккуратно принимая в ладошку шоколад, и, забавно прошелестев упаковочной фольгой, медленно поднесла сладость к кончику носа, втягивая пряный аромат.       Даже дважды Дима подзавис.       Чуя запах через толщину обёртки, Ленка зажмурилась от радости так отрадно и так смешно, словно ничего лучшего в мире руками своими не держала. Девчачьи стально-серые глаза заискрились, и от всех шевелений её тела повеяло теплом, уютом, мягким светом и чем-то ещё таким родным, что по обыкновению привыкаешь чувствовать лишь в кругу семьи у себя дома.       Безмолвствующий юноша обмер на чуть-чуть. Непроизвольно приподнять уголки рта в собственной улыбке — и это всё, на что нашёлся Побрацкий. Так хорошо на душе стало, что кисть сама к затылку потянулась почесать загривок, и Димка воистину смутился. Порадовал — и хорошо. Он правда очень рад.       Только вот…       — Ты обращайся тогда, вдруг помощь какая моя понадобится. Хорошо? — так же поводящая носом по краю упаковки сладости, Золотых кивнула ему, тряхнув своей пышной чёрной чёлкой. — Увидимся!       Махнув ладошкой на прощание, Елена скрылась в стенах учебной аудитории, медленно прихлопывая дверь.       А Дима… Дима так и остался там, на том же самом месте. Как вкопанный.       Запахи… Запахи хоть какие-то чувствует? Или нет?       Конечно, Душнову и нахер бы не сдался тот шоколад, он же призрак в конце концов! Хотя откуда кому знать наверняка?!       Олегсей всё только ладил про конспект и тонны рефератов, про Димкины гулянки, отработки, блядки-пьянки, про типичные «интровертские хотелки», и регулярные прогулки в парк, и — ну конечно! — личное пространство и кровать. Однако и ежу ведь понятно, что даже в совокупности эти вещи совершенно ничего не значат. Это обыденное что-то, элементарное, всего лишь Димины уступки для эфемерного соседа, который делит с ним комнату в общежитии.       Чёрт возьми, всё это намного меньше, чем полчище того, чего мог бы потребовать любой другой (живой) человек, с которым при определённом потенциальном раскладе Дима мог бы разделить комнату в общежитии!       Но и другого Душнов никогда вроде не просил, он ничего такого не говорил. Да намёков не давал даже!..       …ты хоть слушал?       В тот крохотный кусочек вторника состояние странной природы опустошённости одолело Побрацкого до глубокой ночи.       Уже дома, в общаге, юноша, бросивший гитару и с отстранённым видом улёгшийся на подушку, глядел в фантомную спину Олегсея. Тот хлопотал тихонько что-то там у шкафа, напротив исчитанных по десятку раз книг, и парень того не задирал, не дразнил, не трогал.       В тот остаток вечера Дмитрий вообще мало разговаривал.       В среду было особо некогда. К сожалению, Димас из недели выпал и запамятовал, что дежурить должен был по этажу с пацанами из соседской комнаты.       Отговорки всё…       Начало осени что-то дождливое, грязное выдалось, поэтому после учёбы пидорасили коридоры с лестницами так, что одна из швабр сломалась; а Побрацкий ни пивши, ни жравши, без лишних разъяснений пал в постель и так больше и не встал. К девяти вечера он только пожелал спокойной ночи и, коротко всхрапнув, вырубился под смешок призрака аж до следующего утра.       Не поговорили. Не спросил…       В четверг дилемма возвращается на круги своя — оттягивать уже невыносимо.       От лютого чувства вины за собственную безучастность при складно уложившейся в мозгах кучке недосказанностей Побрацкий не выдержит, поднаберётся храбрости и наконец-то заговорит.       После учёбы, будучи в общаге, незадолго до ужина, когда внезапно свет по этажам обрубит, они привычно рассядутся на белёсом подоконнике по обе стороны оконной рамы, скуривая последнюю сигарету из их заначки в сумеречной тени комнаты.       Признаться честно, Дима отчего-то не может и даже не совсем хочет избавляться от какого-то будоражащего до мурашек предвкушения, словно вот-вот между ними грянет нечто такое переломное и потрясающе важное. Это жутко выбивает из колеи, но он продолжает жаждать долгожданного разговора. Дай Господи только собраться с мыслями адекватно и не уйти на попятную, в последнее мгновение струсив.       Ладно.       Крепко сжавши меж фаланг указательного и большого пальцев сигаретный фильтр, Побрацкий затягивается в последний раз, докуривая оставшуюся треть. Плавно выталкивающий лёгкими густой клуб дыма, он устремляет взгляд через мутное, испещрённое трещинами стекло и с горем пополам решается:       — Что ты сейчас чувствуешь?       Сию секунду призрачные плечи дрогают. Постепенно отвлекаясь от скучного изучения кирпичной кладки соседних многоэтажек, Олегсей медленно поворачивает голову, и вид его делается такой оторопелый, словно духа всего ведром ледяной воды окатило.       — Не понял?.. — неловко изрекает Олежа, растягивая губы в кривоватом подобии улыбки и созерцая лицо соседа по комнате слегка растерянно. Фантомные брови невинно выгибаются в вопросе, но даже слепой до эмоций Дмитрий подмечает, как душа беспокойно смаргивает, весомо поутратив стремление к диалогу, с трудом обретённое ранее.       Влажно шмыгнув носом, Побрацкий малоприметно смеряет зрачками синеватые очертания чужих дрожащих пальцев и компульсивно щёлкает колёсиком зажигалки, рьяно подавляя возникшее острое желание оборвать диалог прямо вот здесь, прямо сейчас. Чудом удаётся не буркнуть что-нибудь вроде: «Расслабься, братан, опять загоняюсь, не обращай внимания» — и отсрочить разговор до лучших времён, когда Дима сможет по-настоящему убедиться в том, что научился посмелее брать инициативу в моменты таких сложных общений с Олегсеем.       Нет, совершенно не так юноша себе это во вторник представлял, но и отступать он теперь не намерен.       …или всё же стоит?       Разум переполняется раздражением и предаётся бессмысленному метанию. Канет почти целая минута, в течение которой Дмитрий мучает себя мыслями, кидаясь из крайности в крайность. С каждой попыткой возобновить речь что-то как будто бы не по-человечески тяжко становится. От собственной беспомощности так дико, омерзительно и дискомфортно — аж нервы калит, дышать тошно.       Дима до боли зажмуривает глаза и пробует заново:       — Я спросил, что ты… чувствуешь сейчас? — он хочет чуть ли не съёжиться от того, как гулко и нервно звучит его низкий голос в воцарившемся комнатном затишье. — Ну, то есть… Ты же чувствуешь хоть что-то, когда… когда закуриваешь?       Черты Олежи застывают в совершенно нечитаемой маске — настолько ему непросто понять, что пытается разузнать Побрацкий. Духу кажется, что наступил тот по ощущениям хрупкий момент, когда право увести диалог практически досталось тебе, и интуитивно ты осознаёшь, что человек хочет слышать от тебя, но до конца как-то остаёшься не уверен; когда от твоей ошибки зависит продолжение разговора, а ты не вдумываешься в фразы, которые собеседник произносит, а всматриваешься в изменения его лица, в живость мимики, перемену эмоций, оцениваешь движения и ловишь каждый мелкий жест; когда принимаешься читать по губам и нащупывать второе дно где-то там между строк, выворачивая наизнанку всю подноготную человека, сидящего напротив; когда свернуть общение или сменить тему — проще всего.       Олегсей пробует верить, что это оно самое.       — Ну как тебе объяснить… — Душнов непредумышленно дёргает призрачным хвостом и, отпустив лёгкий беззлобный смешок, резво смахивает пепел с бесплотной сигареты краешком фаланги. — Не совсем то, что чувствовал, будучи живым человеком… Я просто вспоминаю те ощущения, которые мог раньше чувствовать… наверное.       — Но т-тогда… з-зачем? П-подожди, то есть…       В глубине сознания Диме становится противно от простоты и очевидности происходящего. То, что взвалилось ношей на плечах, даже самому себе не показать на пальцах, не растолковать без глупости и напрямую. Он чувствует себя конченым идиотом — почему это так сложно?..       Господи, да буквально на днях Олегсей в сердцах сказал, что бестолочь Побрацкий мыслит очень узко, оттого понимать его бывает невозможно. Тогда они из-за херни бытовой какой-то вообще зацепились, да и стычкой это язык назвать не повернётся — Димон причину-то уже напрочь позабыл… Однако колкие слова соседа всплывают зыбким туманом в памяти спустя целые полторы недели. Никак теперь не избавиться от воспоминания о них.       Впечатление, будто Дмитрий даже думает до такой жути громко, что призрак его слышит.       Приподнимая одни лишь уголки губ, дух только печально улыбается.       — Привычка? — пожимает прозрачными плечами Олежа, делая короткую затяжку и тут же выдыхая дым. — Как эхо прошлого. Называй это, как хочешь… Ты, возможно, не совсем поймёшь.       Но Побрацкий понимает, чёрт! Действительно понимает!       Когда никотин бесполезен, когда табачный дым и ментоловая отдушка не успокаивают мандражирующие ладони и потуги зарождающейся зависимости, потому что у тебя просто-напросто нет бронхов, диафрагмы и грудной клетки, шанс хотя бы подержать меж пальцев сигарету и вспомнить, как правильнее вдохнуть и не закашляться, вселяет веру в то, что ты ещё на что-то способен и можешь иногда побыть живым. Лишь крохотная надежда на то, что ты не мёртв окончательно и что мир ещё тобою ощутим.       Всё Дима понимает. Он многое осмыслял и шёл к конечному умовыводу несколько дней — не то чтобы другим обязательно об этом знать. Признаваться и убеждать кого-то в чём-то желания совсем нет, да и не к месту оно всё.       — И… на что это похоже? — глухо твердит Дмитрий, вперяясь взором прямо в тускло мерцающие небесные глаза напротив.       Собеседник кажется ничуть не уязвлённым: он спокойно ловит и выдерживает этот взгляд, отплачивая той же монетой, — смотрит до чёртиков пронзительно и напряжённо.       — На слабость, — так же глухо отзывается Олегсей, ни секунды над ответом не раздумывая, и желтоватый огонёк фантома нарочно испорченной сигареты тлеет, вспыхнувший поярче после очередной затяжки.       Слабость.       Рот приоткрывается, легонечко спуская дымный шлейф с бесплотной мякоти губ. Разомлевший Душнов приятно жмурится, удобнее перехватывая фильтр сигареты.       Вот как он это зовёт...       Побрацкий покорно смолкает, прослеживая ход витиеватого узора из призрачного дымка.       После столь метафоричного отклика Дима чувствует себя огорчённым, обиженным, почти преданным. Парень желал некоторых откровений, секрета, чего-то более дорогого и сокровенного — этим же обычно друзья делятся друг с дружкой? Он ведь хотел просто понять. Может быть, с собой сравнить. Через себя чуточек пропустить. Всего лишь услышать из чужих уст подтверждение собственным догадкам или…       Ты же о нём совсем ничего не знаешь.       Призрак докуривает, резко выдыхая табачный серый клуб юноше в лицо. С неизвестно откуда взявшимся отвращением Олежа тушит о край пепельницы бычок и хрипит:       — На блядскую человеческую слабость это похоже, Дим.       Судорожный вдох касается щели рта и языка молодого человека, заставив сглотнуть с набежавшею слюной отчаянный протест, который Побрацкий не успевает в следующий миг произнести. Дмитрий не эмпат, совсем нет. Он и слова-то подобные не воспринимал никогда. Только вот желудок от спазма скручивает так люто, что брюхо дрогает, и иллюзия того, как нутро обжигает, омыв вскипевшей кровью, становится реальной. Спину обдаёт холодным липким потом. Ему почти физически больно от горечи и тоски, с которыми Олегсей внезапно с ним заговорил.       Хочется запальчиво спросить.       Да разве простое желание оставаться живым — слабость?!       Но Побрацкий зарекается спрашивать. Чувствует, что плохо, что опасно, что нельзя — лучше не сейчас, не надо. Догадывается, как дорого за такое поплатится.       — Олеж, ты это… Блин, — Дмитрий никнет головой и глаза прячет, силясь подобрать нужные слова. — Если я задел или обидел, ты внимания-то…       — Всё хорошо.       — …не обращай. Я просто…       — Я знаю, — призрак мягко смаргивает, и след от фантомных ресниц невесомо скользит по скулам.       Вот так всё и заканчивается, представляете?       Теперь Диме совершенно ничего не важно, и мыслей в голове проносится до жути много, и ситуация такая пиздец сложная, и запутанная, и трудная. Чёрт… Парень только растирает ладонями лицо, колеблясь сказать хоть что-то и окончательно всё испортить. Юноша протяжно вздыхает, испытывая с лихвой и сразу: и стыд, и неопределённость, и потерянность, и злость на себя за то, что не умеет выражать столь серьëзные для людей и столь трепетные для него самого вещи, и за то, что в эту полуминуту сил не находится сказать Олеже что-то тёплое, ободряющее, поддерживающее.       Что ж ты, сука, за друг ему после таког…       — Посидишь со мной ещё немного?.. — голос звучит так тихо и близко, так заискивающе и робко, что тело цепенеет.       Мягко приложившись виском к ледяному оконному стеклу, Душнов немигающе засматривается в отражение лужи близ бордюра у изгвазданного уличного асфальта — специально избегает взгляда глаза в глаза опешившего Побрацкого. Отмалчивается. Ответа ждёт.       Дима не знает что и думать.       — Да… К-конечно, — отзывается он вполслуха.       Ненароком скашивая взор к утемнённым влагой зелёным радужкам, Олегсей благодарно расплывается в лёгкой усталой улыбке.       Первая дождевая капля разбивается о карниз.       Дмитрию остаётся только участливо кивнуть и отмахнуться от колючей мысли, что…       Ну надо же…       …ни разу ещё друг не смотрел на него вот так.