Дешёвые драмы

      Город белых ночей, увы, ещё не скоро порадует жителей и приезжих своей особенностью. На дворе холодный и сырой ноябрь. Дождь идёт уже несколько дней подряд, а солнце Петербуржцы увидят только близ лета. Одно только солнце носится сейчас по университету, светя и заряжая поникший народ — Николай Гоголь.       — Федька, ну пошли, чего тебе стоит? Праздник такой будет, концерт, а ты отказываешься! Говорят, что даже дискотеку устроят в честь дня рождения универа. — Гоголь плетётся за Достоевским, хватает того за плечи, потрясывая и всё пытаясь уговорить Фёдора пойти вместе с ним на дискотеку.       — Нет. — коротко отзывается Достоевский, поправляя съехавший с плеча рюкзак, продолжая неспешно идти в сторону своей аудитории.       — Ну чё нет-то? — не унимается Николай, — Вон, даже Ванька идёт!       — Что? — отрываясь от книги, спрашивает Гончаров, на что получает лишь отмашку от Николая, главная цель которого сейчас уговорить Фёдора, а то ему самому там будет дико скучно. Иван вздыхает, качая головой, осматривая парней рядом.       Николай с самого знакомства с Гончаровым и Достоевским был таким и ничуть не изменился. Прошло уже три года с той самой встречи в стенах этого самого университета. Иван с Фёдором знакомы были чуть ли не с младших классов, и какого было их удивление, когда Николай так просто влился в эту компанию. Больше всего Иван удивлялся Фёдору, что, пусть и не очевидно, но интересовался Гоголем. Не общайся Гончаров с Достоевским так долго, не знай бы его, точно не заметил бы этого взгляда, которым одаривает Фёдор Николая. Это действительно стало удивлением для Ивана, но разговаривать на эту тему он не посчитал необходимым. Ивану и так всё ясно.       — Говорю же, нет.       — Бука! Ну и не надо. — Гоголь отпускает Фёдора и дует свои губы, поднимая взгляд на Гончарова, в котором так и читается «Ну чего он? Сложно ему что ли?». Иван лишь пожимает плечами.       Последняя пара и можно будет расходиться по домам, разве что они с Гоголем домой не поедут. Гончаров, как староста группы, должен будет присутствовать, а Гоголю просто нет смысла тратить на дорогу туда и обратно более двух часов, чтобы залететь домой на минуту и помчать обратно, только ради того, чтобы успеть на это мероприятие.       — Го-о-о-оголь! — раздаётся на весь коридор хриплый звонкий голос. Все студенты, по крайней мере большая их часть, оборачивается на низкого пухлого паренька, что со всех ног несётся в сторону этот тройки, дабы настигнуть одного конкретного человека. Николай едва успевает обернуться, когда ему отвешивают звонкий подзатыльник.       — Где тебя чёрт носит?! — продолжает вопить запыхавшийся Пушкин.       — Сашка, ты чего? — рассеяно хлопает глазками Коля, потирая затылок.       — Я чего? А ты не забыл, что у нас сейчас работа будет с этой Химерой, а? Говорили же русским, мать его, языком. Ещё и прийти раньше сказали, а ты тут прогуливаешься, пока я по всему универу ношусь как угорелый! — не унимался Пушкин, хватая и удерживая Гоголя за воротник рубашки, дабы тот нагнулся и выслушал всё, что так яро хочет высказать ему его одногруппник. И всего за несколько секунд лицо Николая вытягивается от осознания неизбежного.       — Ёпт твою! — в следующую же секунду Гоголь срывается с места, несясь в сторону нужной аудитории, пока Пушкин, матеря того вдогонку, спешил за ним. Да, два сапога пара.       Фёдор с Гончаровым смотрели на всё представление как на нечто обыденное и неудивительное, всё же учатся они тут все вместе не первый год, пусть и в разных группах. Эта пара Гоголя и Пушкина давно прослыла раздолбаями и ужасом любой перемены: Сашка сюда по блату поступил, дядя у него тут работает, а Гоголь, видно, долги сдаёт только с Божьей помощью. Тем не менее по башке получают оба. То кабинки в туалете разрисуют, то сбегают через окно на переменах, когда охранник не выпускает. А если их и ловили, то Пушкин тут же сознавался и слёзно клялся, что такого больше не повторится и он очень жалеет о содеянном, пока Гоголь тихо смеялся рядом с ним и вины своей не признавал. Это всё будни, привычная рутина.       — Нам тоже пора. — в своей спокойной манере произносит Иван, неспешно шагая рядом с Фёдором в нужную им аудиторию, благо она в конце коридора, а не как у Гоголя с Пушкиным двумя этажами выше. Парни проходят в кабинет, здороваются с преподавателем и идут в самый конец, занимая предпоследнюю парту. Они садятся, Иван осматривает группу и принимается заполнять журнал посещаемости, отмечая каждого студента, пока Достоевский, сложив руки, ложится на парту, прикрывая свои глаза. Всё же бессонные ночи дают о себе знать. Иван того не трогает, спокойно готовится к паре, поправляет собранные в хвост волосы и повторяет конспект предыдущих лекций и со звонком готовится писать новые, чтобы потом, как это обычно и бывает, предоставить лекцию Фёдору, что предпочёл паре сон.       Так оно и происходит: Иван и ещё несколько человек занимаются, ведут конспект, большая часть студентов занимается своими делами, будь то телефон, домашняя работа или нечто иное, а оставшаяся часть, включая Фёдора, просто-напросто спит, пока ливень барабанит по окнам. Ещё немного и можно будет идти домой.       — Фёдор. — раздаётся над ухом шёпот, когда парня начинают слабо трепать за плечо в попытках разбудить. –Фёдор.       — Иван? — хриплым, едва слышимым голосом, отзывается Достоевский, приоткрывая один глаз.       — Пара заканчивается через две минуты, можно собираться.       — Мгм. — Достоевский поднимается с парты, зевает, прикрывая рот рукой, и оглядывается: в помещении мрачновато, за окном воет ветер и льёт дождь, не давая и шанса добраться до дома сухим, а всё тело ноет и болит, словно он сейчас не спал, а мешки с кирпичами все полтора часа таскал. Достоевский потирает переносицу, терпя противную и ноющую головную боль. И это только начало недели.       Звонок звенит, Иван едва успевает оглянуться, как Достоевский в числе первых покидает кабинет и скрывается за дверьми аудитории, стремительным шагом идя в сторону гардероба. Гончаров не зовёт того, не просит подождать, ибо это бессмысленно, молча собирает вещи и несёт журнал на подпись преподавателю. В любом случае нет необходимости лишний раз дёргать Фёдора, что едва ли не падает от усталости. У Ивана будет компания в лице Гоголя и Пушкина, а у Фёдора драгоценный сон.       Гончаров выходит из аудитории, поправляя на плече рюкзак, направляясь в сторону преподавательской, когда со спины его слабо дёргают за хвост пару раз.       — А Федька где? — весело интересуется Гоголь, ровняясь с Гончаровым, шагая вместе с тем.       — Домой уже ушёл.       — Пара только закончилась, а он уже улетел. Тю! Даже не попрощался! — возмущается Гоголь, оглядываясь на Пушкина, что идёт за этими двумя следом, уткнувшись в телефон. — Саш, ты слышал?!       — Слышал, слышал. — даже не вникая в суть разговора отзывается Пушкин, продолжая идти как ни в чём не бывало.       — Беспредел средь бела дня! — складывая руки на груди и задирая кверху нос, не унимался Николай, на что получил лишь слабую улыбку со стороны Ивана.       — Вы сейчас куда пойдёте? — спрашивает Гончаров, поднимая взгляд на Гоголя.       — Пойду Сашку до метро провожать. Ещё один кидалово!       — Я ж сказал, что дело важное! — влезает Пушкин, рявкая на Гоголя.       — Ой, да-да, очень важное. Настолько важное, что можно бросить своего друга! Ничего, Вань, мы и без них справимся, вот увидишь.       — Гоголь, я тебе сейчас врежу. — цедит сквозь зубы Пушкин, получая в ответ лишь звонкий смех.       — Ужас какой, уже и угрозы посыпались. Пошли уже, и так опаздываешь. — смеётся Николай, поворачивая голову на Гончарова. — Я вернусь минут через тридцать, напишу тебе, встретимся.       — Хорошо. — кивает Иван, сворачивая на лестницу, в то время как Пушкин и Гоголь сворачивают в сторону гардероба. От одного только вида этой очереди дурно становится. Николай бегает глазами по помещению, цепляясь за людей, в надежде найти какого-нибудь знакомого в начале очереди, но взгляд цепляется лишь за стройную мрачную фигуру, что направляется к выходу и исчезает в дверях. Фёдор пришёл в числе первых, так что ему посчастливилось урвать своё пальто и выйти из стен университета, глубоко вздыхая полной грудью.       Достоевский закуривает с порога, держит сигарету большим и указательным пальцами так, что средний, безымянный и мизинец закрывают её от воды. А ведь ещё предстоит дорога домой. Это никак не удручает Фёдора и не тревожит, он спокойно шагает по серым улицам Питера, раскуривая сигарету под проливным дождём, пока мысленно он был уже далеко не здесь. Людей почти нет, а чем дальше он уходил от университета в сторону дома, тем становилось тише, несмотря на барабанную трель ливня и звуков проезжающих мимо машин. До дома идти ещё минут двадцать, одежда вся вымокла до нитки, а сигаретный бычок тлеет в одной из урн. Спина и шея болят от постоянной носки рюкзака и неправильной осанки, глаза слипаются, а голова раскалывается от недосыпа. Хочется завалиться прям тут и ни о чём более не думать, единственное, что останавливает Достоевского от этого — вид арки собственного дома, до которого осталось идти от силы минут пять. Это не может не радовать.       Заходя в ту арку, Фёдор выуживает из кармана пачку сигарет и зажигалку, игнорируя какого-то мужика в конце арки, что едва перебирает ногами, хватается за стену и бубнит себе что-то под нос. Видимо пьяный. Таким давно никого не удивишь.       Заправив прядь мокрых волос за ухо, Достоевский максимально медленно шагает, раскуривая сигарету, думая только о том, как придёт домой через пару минут, переоденется, расставаясь с промокшими насквозь пальто и рубашкой, что так неприятно прилипает к телу, а после завалится спать.       Достоевский проходит мимо того кряхтящего мужика и останавливается у выхода из арки, когда сзади слышится противный хриплый голос.       — Эй, ты! — Фёдор делает затяжку, игнорирует его, рассматривая уставшим и замученным взглядом.       — Э! — сзади слышатся шорохи и приближающиеся шаги. Достоевский разворачивается и в ту же секунду роняет сигарету от удара, что пришёлся ему по лицу. Всё происходит слишком быстро, когда его с силы толкают в стену и цепляются за горло, принимаясь душить. У Фёдора искры летят из глаз, всё тело сковывает болью и пронизывает холодом. Толстые грязные руки давят на тонкую шею, перекрывая кислород, не оставляя и шанса на малейший вздох. Достоевский хватается за чужие запястья, пытается вырваться, ударить мужика, но его держат лишь сильнее, рывком оттягивают от стены, чтобы вновь в неё впечатать, вырывая лишь несчастный хриплый стон вместо крика. И только сейчас Достоевского охватывает настоящий страх. Дикий, холодный, настоящий.       Перед глазами всё плывёт. Сил никаких почти не осталось, Фёдор едва стоит на ногах, предпринимая попытки вздохнуть, пока мутный, почти ничего не видящий взгляд направлен на омерзительного вида, небритое и распухшее лицо перед собой. Он не видит человека перед собой, он видит ублюдка, отброса общества скатившегося так неимоверно низко. А может Достоевский просто уже ничего не видит. В ушах колотится сердце, ноги подкашиваются, когда сквозь всё это марево слышатся поспешные шаги откуда-то сбоку. Замах, удар, глухой стук, а следом кряхтение и кашель.       Достоевский хватается за горло, кашляет и дышит так, что лёгкие жжёт, пока ноги, не в силах выдержать веса тела, подкашиваются, заставляя Фёдора буквально упасть на мокрый асфальт. Мужик рядом валяется, хватается за голову и что-то противно мычит и кряхтит. Достоевскому на него плевать, он пытается справиться с паникой, отдышаться, подняться и уйти домой, игнорирую всю эту боль. Не выходит. Парень больше вжимается в стену, хрипит и тяжело дышит, не видя абсолютно ничего. Почти ничего, кроме обеспокоенных разноцветных глаз, что смотря сейчас на него. И только сейчас, помимо боли, Фёдор чувствует тепло чужих ладоней на своих плечах, а гул в ушах перебивает звонкий голос, что пытается дозваться Достоевского и вернуть того в реальность.       — Федь, поднимайся. Давай. — Николай бегло оглядывается на наркомана, что бубнит себе что-то под нос, перекатывается с бока на бок и не оставляет попыток подняться, вновь и вновь падая на пузо. Мерзость.       — Феденька, давай, нужно идти домой. — Николаю страшно видеть Достоевского в таком состоянии: с бегающим взглядом, дрожащими руками и сорванным хриплым голосом, а этот страх в вечно спокойных глазах выворачивает наизнанку всю душу. — Давай.       Николай решает больше не медлить, он берёт чужие руки, закидывает к себе на плечи, параллельно с этим что-то нашёптывая Фёдору, надеясь, что это сможет того отвлечь. Взяв Достоевского под руки, Гоголь поднимается и утаскивает парня за собой, чувствуя, как судорожно хватают и сжимают его плечи, как быстро бьётся чужое сердце и как сильно Фёдор дрожит.       — Коля… — Достоевский хрипит и тут же заходится в кашле, чуть ли не падая на Гоголя.       — Тихо, тихо. Пошли, Федь. — Николай держит Фёдора крепко, прижимает к себе и ведёт в сторону парадной, больше не оглядываясь, ведь знает, что глянь на наркомана он ещё хоть раз, то точно не удержится от того, чтобы разбить тому лицо тем самым зонтом, которым он огрел его по голове до этого.       Тем не менее Николай все эти желания игнорирует, заводит Достоевского в парадную, достав из кармана чужого пальто ключи, ведёт вверх по лестнице. Фёдор еле плетётся, приходится постоянно останавливаться, чтобы дать время на передышку и пойти дальше, и так несколько пролётов вплоть до третьего этажа. Гоголь не отпускает Достоевского и тогда, когда он открывает ключом старую дверь, которая через мгновение пропускает двух парней во мрак однокомнатной старой квартирки, в которой проживает Достоевский. Николай даже не думает о том, что нужно раздеться, он словно на автомате ведёт Фёдора в комнату, по пути включая свет.       — Давай, Федь, ещё чуть-чуть. — разговаривает с Достоевским Гоголь, всё так же крепко держа его, подходя к чужой постели. А Фёдор буквально повис на Николае безвольной куклой, едва будучи в силах устоять на ногах. Достоевский только-только начинает осознавать всё произошедшее.       — Федь, ты меня слышишь? — Коля касается ладонями чужих щёк, аккуратно поднимает голову и смотрит в эти затуманенные глаза, что, кажется, смотрят сквозь него и Фёдор его попросту не видит, продолжая сидеть и тяжело дышать, будто воздуха совсем не хватает.       — Федь, отвечай. Что болит? — пытается дозваться Фёдора Гоголь, поглаживая чужие щёки. Страшно видеть своего лучшего друга таким, в таком состоянии. У Гоголя ещё долго будет стоять перед глазами та картинка из этой арки, а неприятные и страшные мысли посещать голову. Нет, нельзя сейчас об этом думать!       — Голова… — хрипит Фёдор, прикрывая свои тёмные глаза.       — Эй! Смотри на меня. — слабо двигая чужой головой, Гоголь заставляет парня вновь открыть глаза и смотреть на него. А что дальше? Николай изо всех сил старается не показывать той паники, что кроет его с головой, но до этого дела сейчас никакого нет, надо понять, что делать с Фёдором. Почему может болеть голова? Он ударился ею? Может быть. И пока Николай решает, что и как ему дальше делать, Фёдор своих глаз с него не сводит. Пусть картинка и размыта, но Гоголя он видит хорошо — это что-то светлое перед ним, с разноцветными глазами и тёплыми руками. И понимание того, что сейчас с ним Гоголь позволяет Фёдору спокойно выдохнуть и почувствовать окружающую его безопасность. Бояться уже нечего и звонкий гул сердца постепенно успокаивается.       А Николай так и молчит, осматривая бегающим взглядом Достоевского, всматриваясь в черты его лица и мутный взгляд, так и не решаясь что-либо сделать. Он не медик, откуда ему знать, что надо делать в таких ситуациях? Проверить на наличие травм, а как потом понять, что больше ничего не повреждено, а как оказывать первую помощь? Ладно, как-нибудь разберётся. Убрав руки с худых щёк, Гоголь кладёт одну под подбородок, чтобы Фёдору голову держать было легче, а второй аккуратно касается головы, совсем слабо надавливая, молясь лишь о том, что ничего серьёзного не произошло и это последствия удушья.       — Больно. — Достоевский дёргает головой, заставляя Гоголя от неожиданности дёрнуться и резко убрать руку от затылка.       — Прости, прости. — мягко отвечает Николай, а в голове одно лишь «Блять! Блять! Блять!», когда взгляд падает на окровавленную руку. «И что делать теперь? Думай, думай, думай!» — подгоняет себя Николай, понимая, что нужно скорее что-то предпринять и, наконец сделать.       — Федь, аптечка есть? — спрашивает Гоголь, надеясь, что у Фёдора остались силы говорить, а то выглядит он больно уж плохо.       — На кухне в самом крайнем шкафу. — совсем тихо отзывается Фёдор, едва держа глаза открытыми.       — Я мигом, Федь. — Николай аккуратно и медленно убирает руки, оставляя Достоевского сидеть в комнате, пока сам он в тот же момент пулей несётся на кухню, отыскивая аптечку за считанные мгновения.       — Перекись, бинты, вата. А обезболивающее? — сам с собой разговаривает Николай, потому что это позволяет малость отвлечься и успокоиться, пока из рук всё валится. «Соберись!» — Коля хватает со стола всё, что выложил до этого и спешит обратно к Фёдору, что сидит на краю дивана, упираясь локтями в колени, опустив голову. Жалкое зрелище, Достоевский и сам это понимает, но ничего сейчас сделать не может. Даже если предположить, что он отбился бы каким-то чудом от того наркомана, то дойти до дома не представлялось бы возможным. Он просто бы остался на улице и только одному Богу известно, что с ним было бы дальше.       — Так! Сейчас обработаем твою головушку, перебинтуем и будешь отдыхать. — старается быть бодрячком Гоголь и не думать о том, как сейчас тяжело и больно Фёдору. Нельзя ему сейчас показывать слабость и давать хоть какой-то повод для беспокойства.       — Всё настолько плохо? — хрипит Достоевский, не поднимая своей головы. Создаётся ощущение, что весь мир сейчас идёт кругом или в тот же момент стал огромной каруселью.       — Нет, нет, что ты! Просто царапинка небольшая. — Гоголь выдавливает из себя улыбку, понимая, что никто её сейчас не увидит, но так привычнее. Николай оставляет всё принесённое на старой тумбочке у дивана, открывая упаковку с ватой и обильно смачивая её перекисью. Подойдя ближе, парень пытается понять, куда ему прикладывать вату. Волосы у Фёдора промокли под дождём, а крови из-за их тёмного цвета, почти что, не видно.       — Сейчас может щипать. — предупреждает Николай Достоевского, прикладывая в тот же момент. Достоевский шипит, рефлекторно дёргает рукой, пытаясь нащупать и Гоголевскую кисть и убрать её от своей головы.       — Эй, цыц! — Гоголь перехватывает свободной рукой чужую и берётся за ладонь, чувствуя, как крепко её сжимают. — Знаю, что больно. Потерпи немного. — Николай старается делать всё быстро и аккуратно, чтобы скорее лишить Фёдора этой неприятной ноющей боли, что отдаётся пульсацией по всему телу.       — Всё, ща мы тебя перебинтуем — самым красивым будешь у нас. — откладывая кровавую вату на тумбочку и отпуская чужую руку, Гоголь слышит выдох, больше похожий на смешок. Да, Гоголь в любой ситуации будет стараться шутить, чтобы разрядить обстановку. И Фёдор, пусть и витает сейчас в своих мыслях, стараясь абстрагироваться от боли, но шутку оценил, позволяя себе вымученную улыбку.       — Подними голову. — просит Николай, открывая пачку бинтов, занимая прежнее место. Достоевский приподнимает голову, приоткрывает глаза, рассматривая мутное изображение перед собой, ощущая касания к своей голове. Неприятно, но терпимо, благо это всё скоро закончится.       — Во-о-от. — Гоголь делает всё со всей аккуратностью, придерживает голову и поправляет волосы, чтобы всё хорошо легло и зафиксировалось. Достоевский даже малость удивлён тому, с какой аккуратностью и, наверняка, сосредоточенностью Коля помогает ему и заботится. Даже и не подумаешь, что человек, живущий по принципу «похер, само заживёт» может с таким трепетом повязывать бинты на разбитую голову, а потом завязать их так, что бантик напоминает цветок или, как сказал сам автор этого творения, бабочку.       — Спасибо… — коротко отзывается Фёдор, касаясь раскрытой ладонью лба.       — Брось. Давай помогу переодеться? — собирая упаковки и перекись, спрашивает Николай, смотря на Фёдора, что хмурится, явно о чём-то думая.       — Я хочу лечь. — ему слишком плохо, чтобы сейчас думать о таких мелочах, как одежда. Просто дайте ему проспать весь оставшийся день и ни о чём не беспокоиться. Большего ему и не нужно. Наверное.       — А. Давай хоть верхнюю одежду отнесу. — бросая всё обратно на тумбу, Николай присаживается рядом с Фёдором, развязывая и снимая с ног массивные берцы, а после принимаясь и за промокшее насквозь пальто, стягивая его с худых холодных плеч. — Может, всё же переоденешься, ты весь промок? — намекает тому Николай, смотря на Фёдора, что едва может сидеть. Дело плохо.       — Нет. — отмахивается Достоевский, не поднимая своих глаз. Во-первых: ему ужасно тяжело, больно и холодно и всё, о чём он мечтает сейчас — тёплое одеяло и сон, во-вторых: ему чертовски стыдно. Даже в такой ситуации любое проявление заботы к нему заставляет что-то тяжёлое и неприятное сворачиваться в груди, чувствуя отвращение в первую очередь к самому себе, ведь с чем-то таким простым он должен справляться самостоятельно, какой бы ситуация не была.       — Так, хорош перечить. Я быстро метнусь, и ты переоденешься! — Гоголь решил, что сейчас уступать Достоевскому не будет, чтобы тому, не дай Боже, не стало потом хуже от того, что он решит лежать в мокрой одежде. Потому, забрав обувь и пальто, Коля исчезает из комнаты, а после так же быстро появляется, направляясь к шкафу, решая найти что-нибудь там.       — Тебе, наверное, нужно что-нибудь потеплее. Хм… — рассуждает вслух Николай, доставая какую-то светлую футболку из стопки, продолжая рыскать в шкафу.       — На второй полке кофта лежит тёплая. — слышится из-за спины тихий голос, которому «повинуется» парень с простым «принял, понял», беря чёрную кофту с полки и какие-то попавшиеся под руку штаны.       — Тебе нужно помочь? — протягивая вещи, Николай наклоняется, сгибаясь почти вдвое, чтобы взглянуть на опущенное лицо Фёдора.       — Нет, я сам. — перенимая стопку вещей, отзывается Фёдор, поднимая глаза на Николая. Вроде и обычный взгляд, тусклый, уставший, но от него так больно в груди становится, словно сердце разбилось на тысячи стеклянных осколков, что пронзают и терзают грудь изнутри.       — Хорошо. Пойду пока чайник поставлю. Если что, то обязательно зови меня! — кивок головы и Гоголь вылетает из комнаты, чтобы лишний раз не смущать своего друга и дать тому спокойно со всем разобраться.       Николай проходит на кухню тихими медленными шажками, лучше осматривая помещение. Одиноко стоящий чайник на старой газовой плите тут же бросается в глаза. Коротко глянув в окно, Николай подходит ближе, берёт небольшой чайник и наполняет его водой, возвращая его на место, видя лишь мутную картинку из-за пелены подступивших слёз, накатывающих на глаза, лишая чёткого зрения. Гоголь старается унять дрожь своих рук, зажечь плиту, натянуть на лицо улыбку и тешить себя мыслью, что сейчас всё хорошо. «Всё хорошо. С ним всё хорошо!» — вопит сознание, когда как слёзы его просто душат, ровно так же, как двадцать минут назад душили Фёдора в том переходе. Гоголь поджимает губы, тараня взглядом чайник, пока перед глазами стоит одна лишь картинка. «А если бы я опоздал? Или не пошёл за ним?» — от этих мыслей только хуже. Осознание того, что сегодня могло не стать его единственного и дорогого друга буквально добивает его, заставляя прикрыть рот и осесть на пол. Он держал это всё в себе с той самой секунды, когда увидел это всё. Ему не забыть тяжесть своих ног, когда те стали словно свинец, не позволяя двинуться с места. Не забыть гул и вопль своего сердца, когда стоя с одним только зонтом в руке и рюкзаком на плечах он смотрел на это всё. Ему не забыть с какой скоростью он рванул вперёд, когда медлить уже было нельзя, с какой силой и яростью он замахнулся и ударил нападавшего по затылку. И с какой злостью хотел ударить его ещё раз и ещё раз. Забить его зонтом до смерти, потому что никто на всём этом поганом свете не смеет трогать Фёдора. И Гоголь бы правда забил бы того мужика до смерти, если бы не Достоевский, что едва остался в сознании и выглядел тогда как зашуганный дворовый котёнок, которого подрали другие коты и он едва-едва держится за свою жизнь.       Николай сжимает рот в удушающей хватке, смаргивая капающие на пол слёзы. Он бы никогда не смог простить себе опоздания. Он просто не смог бы смотреть на его бездыханное тело. «Хватит!» — кричит внутренний голос, но его Гоголь не слышит, точно так же, как и бьющего по окну ливня и редко стучащих и скребущих сухих ветвей старого дерева. Его окутывает непреодолимый страх. Он сжимает его грудь до той степени, что Николаю кажется, что он вот-вот задохнётся. Его всего трясёт только от одной мысли о том, что сегодня его Фёдора могло не стать. Вот так просто не стать. Не было бы больше холодного взгляда, что от чего-то приятно греет грудь, этой простой улыбки в ответ на, очевидно, глупую шутку. Они бы больше не грели своих рук о стаканчики с глинтвейном, прогуливаясь по набережной Невы, не отпраздновали бы Новый год, чокаясь бокалами с дешёвым шампанским под бой курантов и никогда бы больше Гоголь не увидел бы его, не обнял… Это слишком страшно, слишком больно думать об этом и осознавать, что одна чёртова минута могла решить всё и лишить Гоголя самого дорого человека.       Николай держится за край тумбы одной рукой, подтягивается, помогая себе подняться, и старается прийти в чувства и успокоиться. «Он тут, в комнате, живой!» — Гоголь перебарывает в себе желание пойти и просто обнять его, сжать до хруста костей и больше не отпускать. Впиваться пальцами в худые плечи, уткнуться в шею и знать, что ему больше ничего не угрожает. Слёзы вновь накатывают, но свист чайника отрезвляет и заставляет вынырнуть из своих мыслей, утереть влагу с щёк краем рукава цветастой толстовки, чуть ли не стирая кожу и сами глаза, что и без того беспощадно жжёт. Николай шмыгает носом и вбирает ртом полную грудь воздуха, чувствуя, как его потряхивает. Всё, поплакали и хватит. Не сказать, что после этого Николаю стало легче, отнюдь, но тратить на подобное столько времени он не может, вдруг Досту понадобится помощь?       Яновский вновь вздыхает, открывает скрипучий кухонный шкафчик, доставая оттуда кружку, а из другого беря чайный пакетик. Выключив плиту, Коля бросает взгляд в окно, где ливень постепенно сменился на противный моросящий дождь. Гоголь невзлюбил осень ещё больше.       Заварив горячий чёрный чай, Коля последний раз шмыгает носом, трёт глаза и, натянув слабую улыбку, возвращается в комнату, сначала аккуратно заглядывая. Брови так и норовили надломиться от такого вида свернувшегося на диване калачиком Феди.       — Замёрз? — уточняет Гоголь, проходя в комнату и оставляя на тумбочке кружку с чаем, слыша тихое мычание. Достоевский отвёрнут от него, лёжа лицом к спинке дивана и только это позволяет улыбке Гоголя пропасть, не оставив после себя и намёка на существование. Яновский молча находит одеяло и подушку, решая не доставать Фёдора лишними вопросами.       — Федь, ложись на подушку. — Достоевский слышит его, приподнимается на локтях и переворачивается, перенимая подушку, только после этого поднимая на Гоголя свой взгляд. И даже будучи в таком состоянии Фёдор не может не заметить всей той тяжести в мягком и тёплом взгляде Коли, то сворачивается внутри у парня и о которой он точно не скажет.       — У тебя глаза красные. — констатирует факт Фёдор, ложась на подушку, недовольно хмурясь от боли и головокружения, сковавших тело.       — Пустяки, Федь. — Коля укрывает Достоевского одеялом, опуская свой взгляд. Ему совсем не хочется напрягать подобным Фёдора, особенно сейчас. Просто нужно немного отдохнуть. Им двоим. Нужно многое переосмыслить и обдумать, хотя жизнь, кажется, прежней уже не будет.       — Давай, отдыхай. — слабая улыбка Гоголя действует лучше любого успокоительного, но беспокойство, засевшее точно сорняк в груди Фёдора, никуда не уходит. И Николай это видит, а потому, поправив одеяло, слабо поглаживает парня по плечу, не сводя своих глаз с глаз напротив.       — Ты уходишь? — хрипит Фёдор, еле держа глаза открытыми, рассматривая светлый силуэт перед собой. Ну точно ангел. Его ангел-хранитель.       — Ага, а на кого ж я тебя тут оставлю, а? — Гоголь язвит, усмехается и в груди что-то ломается, когда разноцветные глаза улавливают вымученную улыбку. Больше Фёдору знать и не нужно, чтобы закрыть глаза и забыться в долгожданном сне, ведь он знает, что Коля будет с ним рядом и не оставит, постоянно присматривая и ошиваясь где-то неподалёку, создавая уже привычный фоновый шум, без которого и жизнь уже кажется слишком пустой.       — Спасибо.       — Спи сладко, Федь.

***

      За окном давно уже стемнело, а свет на кухне Николай так и не включил. Он молча сидит за столом с, давно уже остывшем чаем, смотря в окно. После тех слёз, что он пролил несколькими часами ранее, тяжёлые мысли и чувства никак не покидают его. Взгляд уставший, неживой, а в голове полный бардак. Эта тяжёлая и мрачная атмосфера слишком давит на Гоголя, что и не думает двигаться с места, словно время для него остановилось.       До дома ехать больше часа, но эта мысль отметается так же быстро, как она и появилась — он не может оставить Фёдора одного, точно не сейчас. Уйдёт он только тогда, когда его выгонят, иначе никак. Слишком уж он волнуется и переживает, что Фёдору в один момент может стать хуже, и от одной только подобной мысли сердце в его груди сжимается.       — Блять… — Коля складывает руки и ложится на стол, закрывая свои глаза. Хочется прилечь: спина затекла, живот урчит и крутит от голода, усталость давит на череп, пронизывая голову неприятной тянущей болью. Так хочется завалиться на кровать, диван, да что угодно и просто забыть это всё как страшный сон, а потом встретить Фёдора, живого и здорового, обнять его крепко-крепко, игнорируя полный непонимания взгляд и уйти на пары, ни о чём больше не беспокоясь. Жаль что это лишь простая фантазия, а вокруг суровая реальность с болью в душе и теле.       Николай долго не лежит, встаёт через силу, когда понимает, что вот-вот уснёт. Нельзя сейчас спать, никак нельзя. «А вдруг Федя проснётся и ему понадобится помощь? Или ему станет хуже?» — Гоголь хмурится от этих мыслей и хрусту своих костей, когда он потягивается, разминаясь.       Зевнув, Коля плетётся по этой темноте в комнату, глядя себе под ноги. В комнате так же тихо и темно, как когда он выходил отсюда, выключая свет. Гоголь его не включает, не хочет ненароком разбудить Фёдора и идёт он тихо-тихо, останавливаясь рядом с диваном. Слабая вымученная улыбка касается его лица, когда в свете уличного фонаря видны нахмуренные брови.       — Даже во сне тебя что-то не устраивает. — Гоголь позволяет себе слабый смешок, что спасает его сейчас от гнёта и давления собственных чувств. Коля присаживается на корточки, складывая руки на самом краю дивана. Его разноцветные глаза смотрят на аккуратные и правильные черты Фединого лица, рассыпающиеся волосы и спокойно вздымающуюся грудь, в которой сердце больше не заходится в сумасшедшем ритме от окутывающего парня страха, а спокойно и тихо бьётся.       — Если бы ты жил в веке тринадцатом или каком-то таком, то я уверен, что с тебя слепили бы произведение искусства… — едва слышимый шёпот разносится по комнате, пока Гоголь этим искусством любуется. Даже когда Фёдор спит, то выглядит он чертовски красиво, с этим мало кто может поспорить, зачастую из-за того, что почти никто не видел парня спящим. В их группе даже слухи ходят, что «демон Фёдор» никогда не спит и питается только лунным светом, откуда иначе у него такой светлый, почти белый тон кожи? Ну точно создание ночи.       Гоголь тяжело вздыхает, не в силах оторваться от созерцания Фёдора. Да, он всё ещё волнуется, но благо сейчас всё хорошо. Поднявшись на тяжёлых ногах, Коля поправляет одеяло и уходит на кухню, решая что-нибудь приготовить, чтобы Фёдору потом не пришлось напрягаться и тем более голодать. И этот самый виновник сего торжества открывает глаза.