Другие

— На твоём месте я бы этого не делал, — сухо сказал ему Шото, мягко приземляясь на школьную крышу. — Падать тут недалеко, убиться не получится, зато покалечиться можешь на всю оставшуюся жизнь.       Изуку, сидевший на краю, только поднял голову, разглядывая его снизу вверх, отмечая про себя, как сильно Шо успел вырасти с тех пор, как они познакомились. Высокий, статный, нечеловеческий красивый — на его фоне щуплый, нескладный, угловатый Изуку чувствовал себя порой особенно маленьким и жалким. — Спасибо за совет, Шо, — отозвался он с долей мрачного юмора в голосе, опуская голову, так что слегка отросшие волосы упали на его лицо, скрывая выражение. — Если решу прыгать, то обязательно выберу крышу повыше.       Краем глаза он наблюдал, как Шото с изяществом, которое, казалось, было присуще каждому его действию, устраивается рядом, вспоминая, сколько усилий ему самому понадобилось сначала на то, чтобы забраться сюда по лестнице, потом с горем пополам усесться на парапете, крепко держась за железные ограждения. Здание в самом деле было не слишком высоким, но даже этого хватало, чтобы его душа уходила в пятки каждый раз, когда он смотрел вниз.       Шото, разумеется, ничего подобного явно не испытывал — и стоило ли удивляться? В конце концов, умереть от падения он не мог, да и способность летать, вероятно, здорово снижала страх высоты.       Изуку подумал, что он хотел бы уметь летать тоже. Как минимум было бы забавно, если бы после слов когда-то дорогого друга детства о том, что ему стоит «броситься ласточкой с крыши и молиться о том, чтобы не быть таким слабаком в следующей жизни», он открыл окно, выпрыгнул наружу и… взлетел бы куда-нибудь высоко.       Ему действительно было почти смешно в тот момент, когда слова вырвались изо рта Кацуки, потому что даже он сам казалось был удивлен сказанному. В конце концов, Изуку казалось, что Каччан уже должен был быть выше подобных вещей, особенно учитывая, как бывший друг держал дистанцию от него в последние годы.       Изуку казалось, что его слова больше не были способны повлиять на него.       Или вернее… ему хотелось бы верить, что это было так, потому что с тех пор успело пройти уже несколько часов, и чем дольше Изуку сидел тут, тем отчетливее чувствовал, что Кацуки мог бы быть прав и что путь вниз был бы для него куда более предпочтителен. В конце концов, это было бы куда более милосердным как для него самого, так и для людей, которых он столько времени упрямо тащил за собой и собирался тащить дальше.       Так глупо с его стороны было надеяться на то, что он каким-то образом сможет вести нормальный образ жизни в будущем, даже если он уже чувствовал, как его тело отказывает и предает его? Черт, бедная мама не переставала молиться тому чуду, благодаря которому развитие его болезни замедлилось настолько, что он мог более-менее функционировать как нормальный пятнадцатилетний мальчик, и только Изуку знал, что это самое чудо сидит сейчас рядом с ним, любуясь последними всполохами заката на темном небе.       Как долго он еще собирается пользоваться добротой Шото и ради чего? — Иногда я думаю о том, как сильно мне бы хотелось исчезнуть, — сказал он вдруг спокойно, почти не задумываясь озвучивая свои мысли. — Просто не быть, понимаешь?       Слова тяжело оседали между ними, пока Изуку упрямо смотрел перед собой, чувствуя на себе пристальный взгляд Шото, почти желая забрать их обратно. В глубине души он знал, что состояние, в котором он находился последнее время — та мрачная, засасывающая его в себя пустота — было неестественным и неправильным, если не нездоровым.       Что мир не мог быть настолько серым, мрачным и холодным, каким он видел и ощущал его сейчас, потому что Изуку помнил то время, когда он всё еще мог радоваться красоте окружающих его вещей и ярким краскам. Что он уже давно не улыбался по-настоящему, а пластиковая, приклеенная к его губам улыбка могла обмануть большинство окружающих, но не его близких.       Что говорить, если того же Кацуки, к примеру, она как будто приводила в бешенство настолько, что в последнее время тот никак не мог оставить его в покое, то и дело задирая и дергая по поводу и без, как будто ему просто необходимо было заставить Изуку сломаться и выдать какую-то реакцию. И сказать по правде, Изуку наверное даже сделал бы это просто для того, чтобы его оставили в покое, но просто не понимал, чего Каччан от него хочет. — Кто-то опять сказал тебе что-то в школе? — проницательно заметил Шото наконец, и Изуку досадливо поморщился.       Порой ему становилось почти некомфортно от того, насколько хорошо Шо знал его. — Никто… ничего особенного, — торопливо произнес Изуку, не желая вдаваться в подробности, потому что Шото редко реагировал на такие вещи спокойно. — Он не сказал ничего из того, что не приходило мне в голову раньше. Просто… заставил в очередной раз убедиться в том, что мне здесь не место. У всех моих сверстников скоро начнется новая жизнь, они будут карабкаться вверх, расти, развиваться, а я? Что мне остается? Только догнивать, ожидая, когда болезнь доконает меня окончательно. И это просто… мне становится страшно, понимаешь?       Изуку вздохнул, прикусывая губу, одновременно не желая открывать то, что уже давно грызло его изнутри, и в то же время, чувствуя потребность поделиться этим хоть с кем-нибудь, кто его понимает. — Ты… — начал было Шото, а потом вдруг резко замолчал, и Изуку искоса посмотрел на него, заинтересованный, потому что нечто подобное происходило между ними уже далеко не в первый раз.       По едва уловимым признакам, вроде сжатых губ или небольшой морщинки между идеальными бровями, Изуку видел, что Шото пытается подобрать слова и слова довольно важные, но не может этого сделать, и это заставляло его чувствовать себя странно.       Уже который раз ему казалось, что Шото собирается с силами, чтобы что-то сказать, но каждый раз останавливает себя, и Изуку не мог не гадать, что у него на уме — связь, которую они разделяли с помощью крови, часто помогала ему уловить состояние друга, но этого было недостаточно, чтобы расшифровать его мысли.       И в конце концов, за эти годы они успели узнать друг друга, как кажется Изуку, в самых своих худших и лучших проявлениях, так что он не понимал, что такого держит в себе Шото, если он не может признаться прямо?       Было ли дело в чем-то еще? Мог ли Шото мешкать из-за того, что уже заранее знал его реакцию? — Страшно, что тебе придется умереть? — спросил Шото наконец — явно не то, что собирался.       Изуку задумчиво разглядывал школьный двор внизу, вспоминая, каким оживленным и многолюдным он становится утром. Толпу школьников, среди которых есть и совсем маленькие дети. Было бы жестоко, если бы первым делом придя в школу они увидели чьё-нибудь тело и кровь на земле, верно?       Он вздохнул, вспоминая, что должен ответить. — Я не думаю, что меня пугает смерть сама по себе, но я боюсь… умирания, я думаю, — признался он почти задумчиво. — Мне страшно, потому что я знаю, что должно случится дальше. Я знаю, что со временем мои конечности начнут двигаться еще хуже, чем прежде. Я знаю, что однажды я больше не смогу передвигаться без трости, а позже пересяду в кресло. Начнутся проблемы с сердцем, с дыханием даже: Шо, я даже дышать не смогу самостоятельно. Я даже едва ли смогу сохранить свой разум в целостности, и это страшнее всего, потому что я не знаю, сколько пройдет времени, прежде чем я начну терять себя по крупицам пока не останется ничего, что делало меня мною.       Изуку резко замолчал, осознавая, что произнес всё это на одном дыхании, чувствуя странную легкость от того, что смог наконец-то высказать всё это вслух.       В конце концов, он уже так долго притворялся, что всё в порядке. Оставался сильным для себя, для матери и для Шо, потому что это казалось правильным. Наверное, должен был чувствовать себя таким мерзким от того, что предавался жалости к себе, да еще на глазах друга, но в последние месяцы бороться с упадническими мыслями становилось всё сложнее, чувство безысходности и загнанности нарастало с каждым разом, когда он ловил себя на ощущении, что болезнь с каждым днем крепнет и разрастается в нем, а сегодня всё как будто навалилось на него разом, втаптывая в землю, заставляя чувствовать себя особенно несчастным.       Средняя школа подходила к концу, все вокруг так радовались, словно ласточки, готовые выпорхнуть из гнезда, и Изуку сколько мог притворялся, что он один из них, пока раздраженный Каччан не разбил его фантазию, напоминая о реальности. Казалось почти ироничным, что Кацуки до сих пор не имел ни малейшего понятия о его состоянии, но был способен так хорошо поставить его на место.       Каччану, вероятно, казалось смешным и почти возмутительным, что Изуку нацелился на ту же престижную старшую школу, что и он. Насколько сильно он бы разозлился, если бы знал, какие безрадостные и унылые перспективы у Изуку на самом деле? — Если бы я только знал, как это сделать так, чтобы не было больно, — признался он едва слышно, почти стыдливо, не решаясь посмотреть на пугающе молчаливого Шо.       Повисшая между ними тишина начинала нервировать. Изуку был уверен, что он догадывается обо всём, что мог бы сказать ему в ответ на это друг.       Именно поэтому он резко выпрямился и посмотрел на него, тот наконец-то заговорил. — Ты действительно хочешь расстаться с этой жизнью? — донесся до него серьезный ровный голос Шото, а затем Изуку показалось, будто на него нахлынуло чувство дежавю, когда он добавил. — Потому что… я могу помочь. Если только ты примешь мою помощь.       «О, — подумал Изуку с непонятным чувством разочарования. — Оказывается, Шото вовсе не собирался переубеждать меня».

***

      Шо оказался на удивление настойчивым в том, что всё должно было произойти строго определенным образом и на каждый вопрос Изуку он находил почти мгновенный ответ. — Почему у меня дома, Шо? — спросил он нервно, стоя в полночь в тесной ванной комнате, которая казалась еще меньше из-за присутствия рядом Шото. — Я не хочу, чтобы мама нашла и запомнила меня таким. — Я знаю. Но это необходимо, — отозвался тот спокойно, и его ледяные руки с длинными пальцами оказались на груди Изуку, настойчиво подталкивая вглубь комнаты, пока тот не перебрался через бортики ванной. — Твоё тело должны найти, чтобы не было сомнений в том, что ты ушел для них окончательно, Зуку. Потому что иначе она всегда будет искать тебя.       Изуку совсем не понравилось, как это прозвучало. Его взгляд случайно упал на кухонный нож, лезвие которого холодно блестело на раковине, вызывая мурашки на коже, даже если Изуку знал, что ему не придется воспользоваться им — по крайней мере, самому.       Чем дальше они заходили, тем менее уверенным он себя чувствовал.       Может этого Шото и добивается, подумал он с сомнением. Пытается напугать его настолько, чтобы заставить отказаться от засевшей в голове идеи? Не похоже.       Пытаясь не дрожать, он позволил другу уложить себя в холодный резервуар, неотрывно глядя в его невозмутимые гетерохромные глаза, пытаясь найти в них какое-то утешение: мог бы, наверное, улечься и сам, но нарастающий страх перед тем, что они собираются сделать, мешал ему не то что двигаться, но даже думать спокойно.       Прохладные руки успокаивающе коснулись его кудрей, и Изуку сглотнул. — Больно не будет, правда? — спросил он зачем-то, сам слыша жалобные нотки в своём голосе. — Разве я когда-нибудь причинял тебе боль? — отозвался Шо ровным, успокаивающим голосом. — К тому же кровь, которую я давал тебе всё это время, сделает всё намного легче и только ускорит процесс. Ты едва ли что-то почувствуешь, и я все время буду рядом.       Слова звучали не совсем правильно, смутно успел подумать Изуку. Да и было что-то тревожное в том, как уверенно и спокойно вел себя Шо. Словно он знал, что должно случиться что-то подобное и был готов к этому задолго до того, как Изуку в голову пришла мысль наложить на себя руки.       С другой стороны, напомнил он себе. Шото действительно относился к смерти иначе, чем обычные люди.       Поэтому, когда друг протянул ему руку, Изуку немного заколебался и вложил в его его ладонь свою. Ему оставалось только смотреть, как присевший на край ванной Шото прижимается губами к его запястью, как делал это уже много-много раз за эти годы, как всегда удивительно безболезненно протыкая кожу удлинившимися клыками, и начинает пить. Только на этот раз он не остановился, когда зрение Изуку стало размываться, а тело слабеть — напротив, начал пить еще более жадно и охотно.       Как всегда в такие моменты, его черты немного исказились, и в них проступило что-то звериное и нечеловеческое, и Изуку не выдержал и отвёл взгляд в сторону. В нем, в который раз за день, зашевелились сомнения в том, насколько обдуманным было его решение.       Потому что дороги назад не будет, подумал он.       Он больше не сможет вернуться в этот дом, никогда больше не сможет увидеть маму, Каччана, к которому, несмотря на всю их болезную историю, был до сих пор привязан точно так же, как и к его родителям, тете Мицуки и дяде Масару.       То крепкое объятие, которое он подарил сегодня вечером удивленной маме перед тем, как пошел готовиться «ко сну», будет последним, которое он разделил с ней. Кацудон, который она приготовила ему утром — последний, что он попробовал.       И страшно даже представить, как она будет чувствовать себя, когда найдет его завтра таким, каким оставит его для неё Шо.       С другой стороны… ему больше не придется быть ни для кого обузой. Зачем затягивать неизбежное, если он сможет оборвать всё прямо здесь и сейчас, позволяя людям, которых он сдерживал, двигаться дальше? Маме больше не нужно будет тратить свою жизнь на сына, который не сможет отплатить ей тем же самым. Шото больше не нужно будет иметь дело с паразитом, забирающим больше, чем может отдать сам.       Это сделает всех свободными, подумал Изуку, закрывая глаза. Его запястье слегка пульсировало, ощущение холодных губ у открытой раны постепенно притягивает всё его внимание.       В голове начинало шуметь, сознание медленно угасало.       Он и сам не заметил, как сон мягко принял его в свои объятия, передавая прямо в руки милосердной тихой смерти.

***

… … … … … … … … …

***

      Его кошмары — это блуждание в кромешной темноте в поисках крупицы света.       Его кошмары — это могильный холод, унылое перешептывание ветра на кладбище и зияющая пустота в душе.       Его кошмары — это безжизненное бледное веснушчатое лицо в обрамлении кудрявых зеленых локонов.       Его кошмары — это рыдания полноватой низкой женщины в глубине хорошо знакомой квартиры, в которую его много раз впускал в гости дорогой друг, вой сирен скорой помощи за окнами и перешептывания соседей в коридорах.       Его кошмары — это одинокая фигура школьника со светлыми торчащими волосами, стоящего в сумерках возле свежей могилы.       Его кошмары — это рыхлая земля, легко ломающаяся крышка гроба и легкое, худощавое тело в его руках.       Его кошмары — это кровь, которой он должен напитать тело мертвеца.       Его кошмары — это кровь, кровь, кровь…       Его кошмары…

***

      …кошмары заставили его проснуться и резко сесть в кровати.       Вокруг было темно, но по какой-то причине глаза адаптировались к этому почти мгновенно, так что он с легкостью мог разглядеть, что находится в богато украшенной комнате, а прямо напротив его кровати было широкое кресло, в котором уже кто-то сидел, словно ожидая его пробуждения.       Ему потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить эти глаза несовпадающего цвета и рыжие и светлые волосы, разделенные пробором.       По какой-то причине вспомнить, кем является он сам оказалось намного сложнее. В голове царила сумятица из собственных и чужих образов и чувств.       А потом он действительно вспомнил всё остальное.       По какой-то причине паника, которую он ожидал, так и не пришла — он даже не был уверен, что способен сейчас на неё.       Вместо этого, словно во сне, Изуку поднял свои бледные руки и долго разглядывал их, будто пытаясь найти ответ в проглядывающих сквозь бледную кожу голубоватых венах. Было странно — не чувствовать себя больше скованным болезнью, тоской или грустью.       Впрочем, сказать по правде… прямо сейчас он вообще почти ничего не чувствовал.       Прислушавшись к себе, всё, что Изуку смог найти, были только холод и пустота. Все связи казались утраченными и ничего больше не имело значения. За исключением одного только… — Шото, — невнятно произнес Изуку, а потом с недоумением поднял руки и коснулся пальцами выпирающих клыков, мешавших говорить, а сидящий в кресле Шо поднялся со своего мест и пересел поближе, на край его кровати.       Он протянул руку, почти касаясь волос Изуку, но тот уклонился от прикосновения. — Шото, — повторил он, и на этот раз его голос звучал почти укоризненно. — Шото, что ты наделал?       Перед тем как ответить, Шото коснулся его за руки, и Изуку поймал себя на мысли, что его кожа больше не кажется ему холодной.       Он пока не осознавал, по какой причине.       Однако этого прикосновения оказалось достаточно, чтобы Изуку вдруг ощутил странное умиротворение. Внезапно его окутало чувство глубокой привязанности к Шо — той, что можно почувствовать только к кому-то, кто относится к твоей собственной семье — тем людям, которые нерушимо и прочно связанными с тобой одной кровью. — Сделал то, что и обещал, — отозвался наконец-то Шо и потянул его за руку, помогая встать на ноги. — Я помог.