Мера презрения

«Морской конек» был готов к предстоящему рейсу. По правде сказать, Васко рассчитывал отбыть в конце месяца, аккурат перед первыми заморозками, но Князь выразил свое намерение предельно четко: он не собирается задерживаться на Тир-Фради дольше необходимого. Корабль отбывал на закате. Проводы были скромными — куда скромнее, чем наспех созванное приветствие. На этот раз посторонних в порту не было — Константин, отрешенно поглаживая ладонь Теодоры, лежащую на его локте, невольно вспоминал, как сам покидал порт Серены, пребывая в полной уверенности: отец и мать либо забыли о его отъезде, либо игнорировали намеренно. Если это и ранило досадой, то недолго — энтузиазм с лихвой перекрыл все. Энтузиазм — и Теодора, прятать чувства к которой больше не было никакой нужды. Душевно распрощавшись с ними, Васко поднялся на борт, и обрывки его последних указаний долетали до причала вместе с усиливающимся ветром. «Морской конек» покидал гавань Новой Серены и не вернется до самого лета. Команду ждет непростой рейс — море в эту пору осени недружелюбно — и долгая зимовка в порту. Константин так увлекся собственными мыслями и разглядыванием снующих по палубе «Морского конька» матросов, что приближение Курта, сопровождаемое поскрипыванием кожаной куртки, показалось ему незаметным. Курт предупредительно кашлянул: — Ваша светлость. Константин перевел на него вопросительный взгляд. Курт протянул запаянный сургучом конверт. — Ваш отец приказал передать. — Мой отец... Константин неуверенно взял конверт в руки и ощупал края. Послание показалось ему тяжелым, будто из свинца — хотя в конверте, очевидно, покоился лишь один тонкий лист. Он повертел его в пальцах. Белоснежный картон оставался безмолвным. Письма из Серены, подумал Константин, будут идти месяцами. В этих письмах он найдет только указания и решения — ни одного слова, которое отец мог бы сказать сыну. Такими же будут и ответы, составленные де Курсийоном: подчеркнуто деловые и сухие. Константин сжал письмо в кулаке и бросился к кораблю. Он нагнал Князя у мостика, соединяющего поскрипывающий причал с палубой «Морского конька». — Отец! Глава семьи замедлил шаг и повернулся. Пытаясь выправить дыхание — похоже, для коротких пробежек еще рановато, — Константин думал о том, что совершенно напрасно поддался порыву: он по-прежнему не знал, есть ли в этом мире хоть какие-то слова, которыми возможно скрепить то, что никогда не было целым, установить между ними мост — пусть даже такой же шаткий, как тот, что пролег между покачивающимся на волнах кораблем и сушей. Он снова налетел на стену безразличия: Князь как будто смотрел мимо него, и Константин вдруг отчетливо осознал, что это действительно так. Он обернулся, проследил за взглядом отца — и вздрогнул, когда тот заговорил с глухой, безжалостной уверенностью. — Однажды ты потеряешь свою величайшую драгоценность, точно так же, как я потерял свою. Но разница между нами заключается в том, что тебя это сломает. Они оба смотрели на Теодору. Медленно садящееся солнце красило ее нежное лицо пылающим золотом. «Величайшая драгоценность». Что ж, отец действительно умел подбирать правильные выражения. Когда Константин насилу отвел взгляд, Князь, прикрыв голову широкополой шляпой, украшенной по статусу пышным плюмажем, уже поднялся на борт. «Морской конек» снимался с якоря. Чайки с оглушительными воплями сновали над головой. Поскрипывали мачты, свистели снасти, поднятые паруса ловили ветер в свои тенёта. Волны, полные пламенного багрянца, плескали у бортов, лишь белела полная ажурной пены кильватерная струя. Прохладный бриз легко коснулся покрытого испариной лба и взъерошил волосы. Константин смотрел вслед уходящему в сумеречный туман кораблю и нервно стискивал обжигающий пальцы конверт. Теодора обвила его руку и прижалась щекой к плечу. Константин вздохнул — и, кажется, вместе с этим вздохом отпустил все напряжение, накопившееся за эту бесконечно долгую неделю. Неважно, что сказал отец; его слова, подхваченные морским ветром, растворились над встревоженной гладью воды. — Ты не вскрывал конверт? Константин повел плечом. По-мальчишески беспечная улыбка попросилась на губы. — Не думаю, что увижу что-то новое, — он опустил взгляд на белеющий в стремительно сгущающейся темноте конверт. Все это время он мял и трепал края, ковырял печать, но так и не решился надломить ее. И все-таки. Де Сарде мягко сжала его плечо, как будто напоминая, что он не один — что ему не придется оставаться с этим одному. Печать поддалась легко. Константин вынул сложенный вдвое лист — интересно, это его руки так дрожат или ветер играет с бумагой? — и бегло просмотрел ровные размашистые строчки. — Это условия, — наконец, выговорил Константин с нервным смешком. — Условия, которые мне необходимо выполнить, если я захочу наследовать Содружество. — Он лишает тебя права наследования? — Пишет, что лучше передаст титул дальней ветви рода, чем мне и... нашим детям. В конце концов, — добавил он с горькой усмешкой, — до внучатых племянников и прочей родни он сумеет дотянуться. Теодора гладила его плечо, не говоря ни слова. Константин разглядывал буквы, по отдельности не имеющие никакого смысла. С тем, что единственный сын не покинет земель по эту сторону моря, Князь еще мог примириться. С его браком — никогда. Имело ли это хоть какое-то значение? — для Константина ответ был ясен. Он разорвал лист надвое, а затем — еще и еще, пока в его ладонях не остались обрывки, невесомые и бессильные. Морской ветер подхватил их, подкинул, закружил — и унес вслед за кораблем, уже едва различимом вдалеке. Константин аккуратно снял ладонь Теодоры с локтя, погладил пальцы и поднес их к губам. В ответ она ласково коснулась щеки. — Пойдем домой, любовь моя. Черные волны за их спинами баюкали мелкий бумажный снег.