Смерть и золото

Вейрен поёт с тех пор, как научился отличать себя от окружающей его действительности — глупые детские песенки, похабные частушки, подслушанные в тавернах, монотонные храмовые песнопения сплетаются в вязь звуков и слов, пока он лопочет их, играя в саду или вышивая вместе с матерью, когда убаюкивает малютку-сестру, пока мать уходит в город по делам. Поёт, засыпая на грязном и тонком рабском матрасе: слова не громче дыхания, но эта песенка — всё, что осталось от его прошлой жизни, всё, что охраняет его от забытья, как образ святого. Песни струятся сквозь него, как ветер сквозь ветви деревьев, — данмерские, нордские, имперские. Данмерис и тамриэлик для него одинаково родные, но в песнях нет-нет да и проскальзывает нечто другое, более древнее и таинственное, не облечённое в слова, что-то жаркое, как солнечный свет, срывается с его улыбающихся губ и растворяется в окружающем шуме. Вейрен поёт вместе с беспокойными птицами, вместе с задумчиво покачивающими разноцветными головами цветами, вместе с гудящими в летнюю жару камнями. Поёт, пока размалывает в ступке остро пахнущие сухие травы для зелий — простая, домашняя магия, не имеющая ничего общего с обычным волшебством. Мурлычет себе под нос, едва не задремав в седле, пока едет сквозь Великий лес, и деревья подхватывают его песню и подкидывают высоко-высоко, к самым небесам. Поёт, глядя, как дети вприпрыжку догоняют друг друга в ярком солнечном свете, заливающем площадь в Корроле. Жан сидит рядом, разглядывая его, думая, что Вейрен не замечает этот тёплый пристальный взгляд: — Раз, два, три — Ветер тёплый, неси Мой голос по синему небу, Мой голос по жёлтому солнцу. Раз, два, три — Взгляд мой, гори Сквозь ночную синь, Сквозь морскую пучину. Слова складываются из детской считалочки, из материнской колыбельной, из песен жрецов, из шума прибоя, из шелеста травы, из звона колокольчиков, из тысяч, тысяч голосов, из цоканья конских копыт по пыльной дороге, из лязга мечей, из резких криков птиц, из тихого шёпота Мартина, молящегося за него каждую ночь, пока Вейрен делает вид, что спит, чтобы не спугнуть это волшебство — маленькое, житейское, не чета обычной магии. Его песня простирается далеко за пределы площади, и укрытого последним осенним теплом городка, и застывшей в тревожном оцепенении земли в смертельной опасности — песня взмывает ввысь и кружится среди облаков в непостоянном ветре. Вейрен поёт всю жизнь — громко, если весел, и тихо, если встревожен или огорчён. Нежно, если едет на север, и звонко, если едет на юг, смешивая в песенках услышанные голоса и смех, подменяя одни слова другими, никогда не повторяясь, будто всё, что он поёт — одна огромная, растянутая на всю его жизнь песня, начавшаяся с его крика при рождении и планирующая умолкнуть с последним ударом его сердца. — Раз, два, три — Песня моя, плыви Над золотыми полями, Над аметистовым морем. Раз, два, три — Песня моя, звени Над изумрудным лесом, Над медной гладью пустыни. Жан кладёт голову ему на плечо: от его волос пахнет жарой и душистыми травами, и это тоже музыка, тоже песня — Вейрен слышит её переливчатые отголоски и подхватывает их, бессловесных, вплетая в свою мелодию, как ленты в косу. День клонится к вечеру и вот-вот из золотистого превратится в огненно-рыжий, а затем — в густой фиолетово-синий. Вейрен замолкает, но песня не затихает — призрачно реет в мерцающем воздухе, плывёт по течению переменчивых ветров. — Споёшь мне ещё? — тихо спрашивает Жан, и Вейрен понимает, что они сидят в тени Великого дуба совсем одни, прижавшись друг к другу, как озябшие котята, хотя день душен, почти как летний. Поворачивает голову, невесомо касается губами золотых волос. — Конечно, спою, — улыбается, но взгляд его блуждает далеко от Коррола, где-то, где никогда не умолкает вечная мелодия, маленькую частичку которой он всегда носит с собой, — конечно, daelijuhn.