Верный друг — крепкая защита

Верный друг — крепкая защита: кто нашёл его, нашёл сокровище.

Сир. 6:14

Храбрец, кто бьётся на виду, Но доблестнее тот, Кто с войском бед незримый бой, В своей душе ведёт. Эмили Дикинсон.

      В час, когда восходит медно-рыжее солнце, а немногочисленные гвардейцы собираются на тренировочной площадке, чтобы размять ослабленные ночным отдыхом мышцы и почтить мечи святой воинской дисциплиной, Эймонд выплывает из-под арки, стелется бесшумной поступью по истоптанной земле, бледной тенью останавливается возле стойки с оружием. И больше похож он на призрака, чем на ребёнка; на рыбу, покинувшую укрытие, как только окончился шторм; на горбатого, но богатого и знатного уродца, о котором опасно отозваться с пренебрежением. Снизу, на щеке, выглядывает из-под свежей повязки кончик кровавого шва.       Взгляд Кристона Коля скользит по изувеченному лицу мальчика мягко, словно опасаясь причинить боль, разбередить рану, полученную не далее, как шесть дней тому назад. Ему бы лежать сейчас в постели, думает Коль, пить маковое молоко да слушать всякое-разное о жуках, которыми столь увлечена Хелейна...       Но Эймонд здесь: облачён в зелень и серость доспехов, сжимает меч крепко и бескомпромиссно, как если бы роковая сталь служила ему последним убежищем в бурю. Он выглядит так, словно уходить не намерен ни при каких условиях, даже если земля расколется под ногами; так, словно скорее даст зарубить себя на месте, чем позволит кому-то увести его с тренировочной площадки. На детском лице застыло выражение непоколебимости: холодной, волевой и безучастной. Этому выражению верит весь Красный Замок. У одних оно вызывает восхищение, у иных — опасение, но скоро и то и другое заменится страхом.       Они не видят, думает Коль, не видят, что за бесцветной непоколебимостью скрываются чувства. Детские, хрупкие, настоящие. Подобно монете, у каждого человека есть обратная сторона. Приходило ли кому-то в голову, спрашивает себя Коль, повернуть Эймонда другой стороной? Пытались ли они смотреть ребёнку в уцелевший глаз, а не в широкие стежки свежего шва? Удалось ли им заметить в нём нечто большее, чем внешнее спокойствие, подёрнутое кровавым рубцом на снежной коже?       Эймонд выбирает меч и несколько раз проворачивает его в руке, примеряясь к весу и балансировке. Скоро его лицо обратится в непробиваемую маску, скоро эта книга захлопнется перед Кристоном Колем, более не позволяя ему читать, изучать, запоминать. Монета врастёт в камень, навсегда скроет обратную сторону. Коль чувствует — это случится. Чувствует, как из Эймонда стремительно вытекает всё детское и мягкое, подобно тому, как вытек глаз из его рассечённой глазницы. Но пока Коль ещё может различить многоцветные оттенки эмоций в том, как брови Эймонда раз за разом дёргаются, будто он запрещает себе хмуриться от болезненных ощущений. Искусанные губы мелко кровоточат разочарованием. Костяшки пальцев, сжатых вокруг рукояти меча, выбелены гневом. Одинокий глаз тускло мерцает болью, затаённой злобой, чувством несправедливости и обиды. Горькая уязвлённость, печальная и удручающая, как разбитая на куски изящная ваза или сломанный в бою клинок, сквозит во всём его облике.       Обратная сторона напускной непоколебимости — обыденная детская неуверенность, обратная сторона спокойствия — морозное одиночество. Так бывает, когда ребёнок растёт без отцовского участия, думает Коль. Так бывает, когда старший брат — не опора и совет, но глубокая выгребная яма, куда лучше не соваться.       Коль осязает вкус чужой боли на языке. Пурпурный гнев, поселившийся в груди Эймонда, драконьим жаром обжигает кожу Кристона даже на расстоянии. Чужой стыд гнездится в опустевшей глазнице, там, где под бинтами чернильной кровью зияет сомкнутая пасть длинного шва. Коль видит и чувствует всё это, ощущает в воздухе, читает по лицу Эймонда и не может отвернуться или пройти мимо. Эймонд смотрит в ответ, не мигая. Слишком сильный для своих лет. Чересчур серьёзный. Но Коль видит обратную сторону. И спрашивает себя, отчего другие её не замечают?       Попросту не хотят?       Или знают, что понимание чужих чувств возложит на них ответственность, которую совсем не хочется добавлять к тому, что уже есть на плечах, измученных бременем житейским?       Вопрос застревает в горле, стоит Колю окинуть беглым взглядом других гвардейцев, разминающих одеревенелые после сна мышцы.       Шум тренировочных поединков иссякает, словно ручей, утративший воды, или ветер, потерявший крылья. Гвардейцы в недоумении взирают на юного Таргариена. Коль смутно замечает на лицах их оливковое смятение; того и гляди, сейчас возьмут и уведут Эймонда обратно в его покои. Недозволительно тренироваться с таким ранением. Швы могут разойтись, и тогда кровь польётся алее и гуще, чем в ту роковую ночь на Дрифтмарке. Очевидная истина звенит в янтарном воздухе пронзительной тишиной: Эймонду сейчас здесь не место. Коль и сам бы отвёл его в замок, но слишком уж сильно от Эймонда веет стылым одиночеством и сиротливой, аметистовой грустью. В конечном итоге, пусть Эймонд и присвоил себе самого крупного, опасного дракона из ныне живущих, заплатив за это кровавую цену, он — всё ещё ребёнок. На его долю выпало суровое испытание. Тяжкие переживания, должно быть, терзают его сердце.       Борьба с собственным увечьем и самим собой изнурительна.       Коль едва слышно вздыхает, мысленно соглашаясь, что кому-то надо взять ответственность.       Ему надо.       Больше ведь некому.       Он никогда себе не простит, если отвернётся от Эймонда, в чьей жизни участвует с самого его рождения: вольно и невольно, так или иначе, по долгу службы и по долгу совести. Коль ему не отец и не брат, но он готов быть и тем, и другим, если Эймонду это понадобится.       И прежде, чем кто-либо успевает сообразить, как бы лучше увести Эймонда обратно, Кристон шагает вперёд.       — Ещё до того, как стать членом Королевской гвардии, мне довелось поучаствовать в нескольких сражениях, — произносит он тихо, с улыбкой. — Однажды во время боя я увидел, как один солдат продолжил драться, получив стрелу в мошонку. И знаешь что? — Коль встаёт перед Эймондом на колено, заглядывает в его потухшее лицо, силясь поймать обречённый взгляд единственного глаза. — Он победил.       Коль сознательно умалчивает, что потом этот солдат умер от заражения крови. Ни к чему Эймонду знать всю историю целиком. Но ему нужно знать, что он справится. Эймонду нужна надежда и нужна мотивация.       Уверенность в самом себе и своих достижениях.       Этому Кристона учил лорд Дондаррион много лет назад, когда он ещё был совсем мальчишкой, которому по какой-то счастливой случайности позволили тренироваться вместе с сыновьями лорда Чёрного Приюта. Быть может, Дондаррион усмотрел в нём талант фехтовальщика, или, может, что-то ещё, но именно он вложил Колю мысль в голову, что тот далеко пойдёт. Кристону хочется передать эту мысль дальше, чтобы она жила в его воспитаннике, крепла и цвела, давала ему силы побеждать врагов и побеждать себя.       — Без одного яйца жить легче, чем без глаза, — тускло возражает Эймонд.       — Ну, это ты сейчас так говоришь, — Коль позабавлено ухмыляется. — Через несколько лет твоё мнение об этом изменится, поверь.       Брови Эймонда едва заметно дёргаются, но тут же возвращаются обратно, закостеневая в выражении полного равнодушия. От него пахнет кровью, лечебными травами, корой чардрева, воском молитвенных свечей и лиловым отчаянием.       — Говорят, шрамы — признак храбрости, — произносит Эймонд тихо. — Говорят, они украшают мужчину, — он впивается немигающим взглядом куда-то Кристону в глотку. — Но когда я смотрюсь в зеркало, я не вижу ничего красивого. Зато вижу кривую, уродливую полосу, которая пересекает всю левую сторону лица. Нитки пропитаны кровью. Издалека они похожи на ступени приставной лестницы. И на тех жутких червяков, что Хелейна недавно засунула в банку и поставила на подоконник в своих покоях. Коль, я вижу длинный шов, проваливающийся в ямку, где раньше был второй глаз. В этом нет ни храбрости, ни красоты. Только боль.       — Она пройдёт, — обещает Кристон. — Всякая боль проходит.       Коль знает, о чём говорит. Мысли о Рейнире, его влюблённость, страсть и стыд, боль от её отказа, предательство клятв, что должны были оставаться нерушимы и незапятнанны — всё это превратилось в уродливый шрам у Коля на сердце. Но шрам этот уже долгие месяцы его не беспокоит. Вспоминая Рейниру, он больше не чувствует рези в груди.       — Любая боль рано или поздно прекращается, — повторяет он убеждённо. — Сначала нужно научиться с ней жить, привыкнуть, как к собственным рукам и ногам. Ты же не обращаешь на них внимания, верно? Они просто есть и всё тут. С болью так же. Потом оглянуться не успеешь, как поймёшь, что она ушла. Воспоминания о ней, конечно, останутся, но чем больше времени будет проходить, тем реже они будут тебя навещать. Настанет день, и ты не вспомнишь о её существовании.       — Почему у меня такое ощущение, — Эймонд косится на Коля подозрительным прищуром, — что ты говоришь не о моём глазе, а о какой-то женщине?       Солнце поднимается чуть выше. Тренировочная площадка вновь полнится звучным шумом скрещиваемых клинков и обрывками разговоров. Коль не может скрыть улыбку. У мальчика острый ум, думает он, согреваясь в этой мысли, точно в одеяле.       — Дай себе время, — советует Коль, как если бы они были братьями. — Как-то меня выбили из седла на турнире, и я сломал ногу. Поначалу было непросто. Первые дни всегда самые трудные. Но потом — ничего.       — Как ты это... воспринял? Свою ногу.       — Когда понял, что не могу подняться с земли, а нога болит так, что хоть волком вой — сквозь зубы.       — А после?       — Взял себя в руки и терпеливо ждал, когда заживёт, — Коль произносит эти слова так, как если бы был Эймонду отцом; в его голосе звучит вся серьёзность, на какую он только способен. — Иногда Семеро посылают нам несчастья, чтобы испытать нас на прочность. Я стал сильнее после того турнира. И ты станешь.       Эймонд слабо фыркает, рассматривая гарду своего меча.       — С тех пор, как мы вернулись из Дрифтмарка, — он едва заметно кривится от боли, — люди в замке поделились на три категории. Первая — те, кто так и рвутся непременно выразить мне своё лицемерное сочувствие, как только видят повязку. Они всё время предлагают помощь в том, чтобы проводить меня куда бы то ни было. Это просто нелепо. Я ведь лишился глаза, а не мозгов! Я помню, где мои покои, а где обеденный зал... Вторая — те, кто отворачиваются или отводят взгляд, стоит мне появиться рядом. Если я могу жить, повсюду таская с собой это увечье, то почему они не могут жить, смотря на него? Им-то хотя бы есть, чем смотреть.       Эймонд яростно хмурится, впадая в мрачные мысли, словно река — в море, проваливаясь в них, точно в пропасть. Пытаясь отвлечь его от тягостных рассуждений, Коль спрашивает:       — А третья категория людей?       — Моя матушка.       Кристон понимающе кивает.       Годы назад он присягнул защищать королевскую семью от врагов и мятежников, от наёмных убийц и замысливших злое друзей, но собственный опыт подсказывает, что защищать — это не всегда бросаться на недруга с мечом наперевес. Иногда защита — это подарить человеку слова утешения или жест одобрения. Так Коля защитила Алисента в ночь после свадьбы Рейниры. Забрав кинжал у него из рук в богороще, она защитила его от позора, стыда и смерти. В подобной же защите — словом и делом — нуждается теперь Эймонд. Он не скажет об этом. Возможно, Эймонд даже не подумает об этом, но Коль поймёт его, о чём бы тот ни молчал и ни подозревал в себе самом.       В конце концов, не он ли был рядом с самого рождения Эймонда? Не он ли учил его ходить во время долгих прогулок с Алисентой и королевскими нянями по саду? Не он ли каждый раз становился невольным свидетелем того, как Эймонд изливал матери свои горькие обиды после очередной скверной шутки старшего брата и племянников? Не он ли, подобно верному псу, старожил покои ребёнка, когда тот замыкался в себе, и единственным утешением для него были лишь книги? Коль наблюдал за маленьким Таргариеном достаточно, чтобы научиться безошибочно определять, что творится в чужом сердце, неизбежно твердеющем с каждым годом.       Он бережно поворачивает в ладонях одноглазую монетку. Пусть она изувечена и заляпана кровью, но ценнее неё не найти во всём Вестеросе.       Отвернуться от Эймонда сейчас, увести обратно в его покои, начать читать нотации о том, насколько неприемлемы в его положении физические нагрузки — всё это несравнимо хуже, чем ударить кинжалом в подреберье. Вместо этого Коль, кивая на чужие доспех и меч, говорит:       — Я горжусь тобой. Я горжусь тем, что ты сейчас здесь.       Даже самому искусному воину лучше прикрыть спину во время боя, думает Коль. Даже самому смелому, красивому, сильному мальчику во всей Королевской Гавани нужно крепкое плечо, чтобы удержаться на ногах во время шторма.       В зрачке Эймонда дальним огоньком мелькает слабая надежда. Искра над костром. Одинокий факел в очернённой ночью долине.       Пламя дракона в пещерах под нерушимыми сводами тысячелетних гор.       — Ты меня не прогонишь? — он кивает на тренировочную площадку.       — Если даже Вхагар не смогла, то мне такое уж точно не под силу, — Кристон поднимается с колена. — Мы начнём с постановки ног. Как ты помнишь, стойка — это фундамент фехтования.       Облегчение оживляет холодное лицо Эймонда, как родник оживляет клочок пустыни, превращая его в оазис.       Тренировка неспешно сыплется песком сквозь узкое стеклянное горлышко дорнийских часов. Они не сражаются, нет. Коль осторожно ведёт Эймонда сквозь незыблемые основы фехтования, показывает, как должны работать ноги, куда перенести вес при том или ином движении, будь то атака или защита. Он демонстрирует выпады и удары, когда задействовано только запястье, только локоть или плечевой сустав. Коль тщательно следит за тем, чтобы Эймонд повторял всё медленно и плавно, без резких движений. Следит, чтобы швы не разошлись ни на лице мальчика, ни на его сердце, пропитанном одиночеством и печалью, как прибрежный песок — морской водой.       Чем больше времени проходит, тем спокойнее и расслабленнее выглядит Эймонд. От него пахнет кровью, горечью лечебных трав, доспехами, утренним солнцем, немного потом, ежевикой и воодушевлением. Он внимателен и осторожен. И спокойствие его больше не похоже на маску бледного призрака, не находящего себе места при дворе.       Кристон старается рассказать о фехтовании столько, сколько знает сам. В памяти всплывают смятые, точно бумага, обрывки поучений лорда Дондарриона. Он заполняет звенящую пустоту внутри Эймонда не дословными цитатами из трактатов великих фехтовальщиков Семи Королевств, открывает ему тайны владения мечом и искусства поединков, откапывает в себе чужую мудрость, подаренную ему много лет назад. Мудрость, которой Коль старался руководствоваться во всех своих поступках и решениях.       — Быть фехтовальщиком — это не просто уметь размахивать оружием, — говорит Кристон, втыкая меч в землю. — Уметь пускать кровь недостаточно, чтобы сокрушить врага. Нужны острый ум и недюжинное терпение, тщательно заточенные навыки и хорошие привычки.       Эймонд смотрит на него не моргая, жадно внимает каждому слову, как если бы ему дали родниковой воды после долгих часов путешествия под палящим солнцем.       Ответственность на плечах Кристона Коля — испытание для его совести, ноша для его чести. На плечи давит серьёзный груз, но он был взят туда добровольно, по здравому размышлению и с чистым сердцем. Это лучше, чем груз вины оттого, что не позаботился о ребёнке, который в заботе нуждался. О ребёнке женщины, спасшей много лет назад Кристону Колю жизнь и достоинство. Уделить Эймонду время, отеческое внимание и братскую поддержку — меньшее, что Коль может сделать как для самого Эймонда, так и для Алисенты.       — Фехтование — это в первую очередь образ мысли, — продолжает он. — Доспех убережёт тебя от удара, фехтование — от поражения. У этой науки своя философия... — Коль замолкает на секунду. — Ты знаешь, что такое философия?       Любопытство в зрачке Эймонда сменяется озадаченностью. Так меняется направление ветра, флюгер поворачивается в сторону.       — Нет. Не совсем.       Небывалое облегчение — прозрачное, мятное, свежее — овевает Кристона долгожданной прохладой. По крайней мере, у него есть надежда удержать Эймонда от посещения тренировочной площадки на несколько дней. Если повезёт — недель. К тому времени рана хоть немного затянется. Будут не столь страшны резкие движения, песок и пыль.       Страшно будет чужое рвение стать самым искусным фехтовальщиком, и жажда мести за отнятый глаз, и упорство, не знающее отдыха. Но это будет потом. А пока у Коля есть время, чтобы отодвинуть неизбежную тягу к жестоким спаррингам хотя бы на небольшой срок. Всем им так будет спокойнее. Особенно Алисенте, думает Коль.       Особенно ей.       — Тогда предлагаю продолжить тренировку завтра в дворцовой библиотеке. Там наверняка найдётся немало интересных книг о фехтовании и философии.       Эймонд любит читать. Если повезёт, он увлечётся старыми трактатами настолько, что позабудет о боли, неустанно терзающей пустую глазницу.       — Я буду ждать тебя на рассвете, Коль.       Обезображенное лицо мальчика светится лёгкой, внутренней улыбкой. Нежная и слепая гордость, отеческая почти, проникает Колю в сердце да так там и остаётся. Тёплые солнечные лучи путаются в белых прядях Эймонда, высвечивая их золотыми нитями, когда он крепко, порывисто обнимает Кристона за пояс, бормоча что-то ему в доспех, вроде как благодарность.       Коль просто не может не обнять в ответ.