Мы будем жить

      

***

             Пик. Пик. Пик. Пик.              Я снова слушаю монотонный писк приборов. Снова нахожусь в палате в компании Амели. Она смотрит чуть испуганно. Мы уже десять минут обсуждаем взрыв на ярмарке, и она боится, что я снова отключусь от переизбытка чувств.              Я злюсь на Амели. Хочется накричать на неё, сорваться за то, что она такая милосердная, что она так добра ко мне. Меня дико бесит, что она меня жалеет.              Но я держусь. И вдруг оказывается, что делать это довольно легко: теперь помимо нетерпения к несовершенству мира во мне живут и другие чувства. Например, благодарность. Я благодарна Амели за всё, что она для меня сделала. Что снова позвала врачей, едва мне стало плохо. Что до сих пор не ушла, бросив меня одну справляться с нахлынувшей реальностью. Что поддерживает, несмотря на то, как грубо и жестоко я обращалась с ней раньше.              — …Хуже всего, конечно, пришлось тем, кто был в это время в лодке. Мост рухнул прямо на них… — Амели вздрагивает и отводит глаза. Ей неприятно об этом говорить, а мне — слишком больно даже думать. — Пятеро скончались сразу же, а троих удалось вытащить на берег прежде, чем они захлебнулись. — Всё правильно. Трое — это Лиам, Мэри и Берт. Я уверена, что он, потому что не помню его на мосту. — Нас… — Амели легонько покашливает, — ну, тех, кто находился на разных концах моста, раскидало в стороны. А остальные упали в воду, раненые и оглушённые. Погибло довольно много людей, и столько же до сих пор лежит в коме. А ведь среди них и дети есть…              Я слушаю Амели и снова начинаю заводиться. Перед глазами вспыхивает образ Жозефины, и мой кулак сжимается сам собой. Прибор справа от меня начинает пищать: реагирует на внутренний пожар.              Жозефине никогда не искупить свой грех. Никогда. Я подозревала, что она психически не здорова. Но даже в самом страшном сне не могла представить, к чему приведёт её желание отомстить.              Подумав об этом, я вдруг вспоминаю Роба. Он ведь из полиции? Надо рассказать ему, кто причастен к взрыву! Жозефина мертва, людской суд ей уже не страшен. Но на свободе те, кто организовал и совершил теракт. Кто взял с больной женщины деньги, а потом убил её, чтобы она их не сдала.              И едва я хочу откинуть покрывало, чтобы встать, как приходит другая мысль. Если об этом знаю я… если наше путешествие, как и его окончание, было для всех единым… значит, Роб тоже в курсе. И Роб, и Лиам, и Мэри, и Берт…              Берт. Имя отзывается болезненным всполохом в груди.              … До тебя был Дэймон, после — будет Берт…              Я словно наяву слышу голос Таролога. И следующая мысль накатывает волной, перехватывающей дыхание. Значит ли это, что Дэймон пришёл в себя раньше нас? Значит ли это, что вслед за мной уже должен был очнуться Берт? А Роб? Когда придёт время Роба?!              В груди становится слишком тесно, и у меня плывёт в глазах. Но оставаться на месте я не в силах. Всё-таки откидываю покрывало, вырываю трубочки капельницы из вен и встаю на ноги. Амели в полном шоке. Она пытается удержать меня, уговаривает лечь обратно, но я грубо откидываю её руки. Вижу, что в глазах помощницы вспыхивает обида и непонимание, но сейчас не до этого.              За дверью палаты довольно шумно и суетливо. Все смешались — пациенты, врачи… Везде пищат приборы, кто-то разговаривает. Несколько людей лежат на каталках прямо в коридоре. С момента взрыва прошли сутки, и большинство этих людей — пострадавшие. Я понимаю, что в больнице, очевидно, не хватает на всех мест, палаты забиты. Но мне жаль бедолаг, мимо которых прохожу. Они лежат здесь, одинокие и никому не нужные. Безвестные. У них нет имени и нет такой помощницы, как Амели, которая поручится за них и добьется перевода в частную палату.              Я иду к сестринскому посту, чтобы узнать о состоянии своих друзей, благо их имена я точно знаю. Но спросить не успеваю — отвлекает лязг дверей. Из лифта санитары вывозят каталку с пациентом, и один из них подходит к посту.              Из разговора, который происходит при мне, ясно, что дела плохи. Кого-то только что прооперировали. Состояние пациента не критическое, но стабильно-тяжелое, и ему нужна палата. Медсестра бледнеет и размахивает руками как ветряная мельница, заявляя, что мест нет, и что она никак не может наколдовать их из воздуха.              Я считаю, что вокруг происходит какой-то абсурд. По сравнению с реальностью теперь даже моё путешествие не выглядит таким ужасающим. Но я ошибаюсь — полнейшее безумие наступает через минуту.              Дверь со стороны лестницы открывается, и к посту направляются два человека. Полагаю, врачи. Они выглядят измождёнными. Но меня напрягает не их усталость, а застывшая в глазах печаль. Их голоса звучат не громче полушёпота.              — … кто бы мог подумать. В своей же больнице, от рук коллег…              — Никто не застрахован от смерти, даже врачи. Сам знаешь, вызвали вообще всех, кто был в больнице. И если уж пять хирургов не смогли ничего сделать, значит, такова судьба.              — Джона жалко. Он будто сам умер. Кажется, они с Бертом дружили?              — Ага. — Мужчина кривит рот. — А где он был, когда Берт взял отгулы за свой счёт? Когда заперся дома и сходил с ума от чувства вины?! Нахрен таких друзей. Болтать каждый может, а помочь в трудную минуту и утешить — единицы.              Я оседаю вниз, прямо на пол. Кажется, что мир начинает рассыпаться на частицы, и я вместе с ним. Мне не хватает воздуха.              — …быть не может! Как умер?..              — Вот так. Всё! — кто-то грубо огрызается на возглас медсестры. — Заполняй документы, потом передашь главному. А, да, и ещё… Место освободилось. Отправьте в палату кого-нибудь.              — Вот, приятель! — санитар хлопает по каталке, словно подбадривая коматозника. — Теперь и ты пристроен.              Всё вокруг меня гремит. Тошнит невыносимо, барабанные перепонки лопаются. Я хватаю ртом воздух, хриплю, но никак не могу найти опоры. Только противный холодный воздух вокруг. Только оглушающее чувство потери. Боль. Боль везде — в моём теле, в мозгу, в этом полу, в мигании потолочных ламп…              — …ам плохо? Мисс?!              Чьи-то руки помогают мне подняться и удерживают, чтобы не упала. Я не могу стоять самостоятельно. Я вообще ничего не могу, кроме как судорожно дрожать губами и размазывать грязными пальцами слезы по щекам.              — Вам нужно обратно в палату. Зачем вы встали? Кто ваш лечащий врач?              Один из мужчин ведёт меня под руку обратно по коридору. Но когда нас обгоняют санитары, я резко отталкиваю его от себя и цепляюсь за каталку.              — Лиам?! Лиам!!! — Кричу, словно он может меня услышать. Но он не здесь. Он мертвенно-бледен, и только торчащие из тела трубки и писк говорит о том, что он ещё борется за жизнь.              — Вы знаете его? — оживляется другой врач.              — Да! Да… Это Лиам Солсбери. — Оборачиваюсь к посту медсестры и ору: — ЛИАМ СОЛСБЕРИ! Слышите, вы?! Запомните! Запишите!!!              Рвусь назад, хочу донести всем и каждому, что этот человек — не безвестное тело. Что он мой друг, и никто… теперь уже никто в целом мире его не узнает, если я не назову его имя.              — Хорошо, обязательно. — Меня успокаивают и силой уводят дальше. — Прекрасно, что вы помогли нам установить личность этого человека. А теперь вам нужно отдохнуть самой…              В палате врач вновь подключает ко мне кучу катетеров, и в кровь начинает поступать лекарство. Я безропотно позволяю делать со мной всё, что нужно. Не сопротивляюсь, не кричу и не протестую. Никуда не хочу бежать. Амели уже нет, поэтому я остаюсь наедине с безграничным, съедающим заживо опустошением.              Я лежу, смотрю пустым взглядом в окно и думаю о том, как жесток Бог. Как он насмехается над нами. Как сурова его ирония, когда он играет нашими жизнями. Ему кажется это смешным? Кому-нибудь вообще кажется это забавным?! Оценил бы эту шутку Берт? А Лиам?! Друзья, которые дорожили друг другом. Друзья, один из которых своей смертью освободил место другому.              Я знаю все чужие истории и грехи, Таролог поведал мне их, когда мы гуляли по кладбищу. Знаю, что Мэри после увольнения вступила в связь с богатым мужчиной. Вступила, прекрасно осознавая, что продаёт себя. А ещё — что она другая, и ей нужны вовсе не мужчины. И всё же она наступила себе на горло ради выгоды, и оттого чувствовала себя грязной и отвратительной. Оттого со злорадством упивалась деньгами благодетеля, на которые смогла открыть фирму и купить дом для мамы. Где Мэри сейчас? Всё ещё бродит по мирам, пытаясь себя простить и очиститься?              А где Роб? Его принципиальность сыграла с ним злую шутку. Он был так ослеплён своей ненавистью к наркотикам, так ею одержим, что не видел ничего вокруг. Однажды он расследовал очередное дело и поймал очередного преступника. Когда наступил суд, Роб высказался так уверенно и твёрдо, что своей озлобленностью и непримиримостью заразил присяжных, и у них не возникло вопросов о вине подсудимого. Не помогло даже то, что прямых доказательств не было, только косвенные, а сам задержанный орал с пеной у рта, что его подставили. Но сколько таких «невиновных» прошло через Роберта Штицхена? Десятки. Он продолжил работать, а через несколько лет выяснилось, что это и правда была подстава. Вот только извиниться и как-то загладить вину Роб уже не смог — не перед кем было. Парня в тюрьме убили сокамерники.              Я закрываю глаза. Не хочу сейчас думать об остальных. Даже о Робе.       Особенно о Робе.              Мы все прошли короткий путь в масштабах вечности, но такой огромный — для самих себя. Все, кто встретился нам на пути, остались в памяти. Все, кто шёл бок о бок — остались в сердце. Я никогда не подумала бы, что смогу так сильно привязаться к незнакомцам. Что придёт день, когда я смогу назвать кого-то «другом». Или ещё раз полюбить… В реальности мне не хватило бы на это целой жизни.              Но всё произошло именно так. И теперь я стараюсь унять капризную боль в груди, потому что устала терять близких людей. Потому что только что лишилась одного друга и возможно потеряю второго. Не хочу знать, бьётся ли сейчас сердце Лиама. Мэри. Роба. Не хочу знать, перевешивает ли их пёрышко на другом конце весов. Потому что одно сердце точно оказалось тяжелее.              Сворачиваюсь клубком и думаю о том, могла ли я что-то сделать для Берта в тот момент. Могла ли помочь на протяжении всего пути? Могла ли облегчить чувство вины, которое в конце концов сожрало его? Простил ли он себя после смерти, уже став призраком? Успокоился ли, отдав свою жизнь за жизнь девочки? Приняв ту же участь, что и она?..              Вопросы разрывают мозг, и я закрываю уши ладонями, словно это способно заглушить голоса и вспышки воспоминаний. Но ничто не может помочь ни мне, ни Берту, ни остальным.              Только мы сами.              

***

             Два дня я лежу в больнице. И все два дня думаю о жизни «до». О жизни «после».              Два дня бесцельно хожу по коридорам, всматриваясь в лица. Кто эти пациенты? Есть ли среди них торговцы с рынка или посетители таверны? Может ли тот мужчина оказаться священником из Тотспела, а этот — отцом девочки, которая коснулась королевы Маргарет на похоронах? Есть ли среди них верноподданные и предатели? Жертвы и убийцы? Разбойники и жители деревни…              Амели выписали на следующий день, как я очнулась. Она и ещё несколько человек отделались лёгкими ранениями и быстро оправились. Теперь меня некому навещать, но я этому рада. Я не ищу контактов с людьми. Я не ищу своих друзей, хотя и знаю их судьбу. Я ищу саму себя где-то внутри.              И только к концу второго дня во мне находится достаточно храбрости для встречи с Робом. Я больше не могу ходить из угла в угол, бегая от собственных мыслей. Не могу заглушить сердце, что ноет и ноет, изо дня в день, из часа в час. Мне не помогают ни обезболивающие, ни седативные. Словно десерт, я оставляла Роба «на потом», не зная, то ли скорее съесть, то ли оттянуть удовольствие. Десерт, который убьёт меня количеством калорий, но тягу к которому невозможно преодолеть.              И я, наконец, делаю это. Выхожу из палаты и иду на сестринский пост, а ноги с каждым пройденным шагом всё сильнее слабеют. Но сейчас решительности во мне больше, чем трусости. Больше любви, чем страха.              — Я… кхм-кхм… могу я узнать о состоянии одного пациента? — Медсестра поднимает голову и оценивающе смотрит на меня, заставляя нервничать. — Он мой друг… и товарищ по несчастью. Слышали про мост?              Лицо женщины мгновенно смягчается, и она отвечает:              — Да, конечно. Как зовут вашего друга?              — Румпельштицхен, — срывается с языка прежде, чем я успеваю осознать сказанное. Вот чёрт! И почему именно он сейчас всплыл в голове?! Почему не детектив? На худой конец мог быть даже эльф, имя-то одинаковое!              — Что, простите?.. — медсестра удивляется и сразу же хмурится. — Напомните, из какой вы палаты, мэм?.. — Её рука тянется к телефону. — Какие лекарства вы принимаете? Их вам назначил лечащий врач?              — Всё в порядке, прошу, не беспокойтесь! Это просто недоразумение! — Я в отчаянье вскидываю руки ладонями вверх. — Моего друга зовут Роберт Штицхен. Иногда в шутку я называю его Румпельштицхеном. Знаете, он тоже тот ещё сказочник… — Пытаюсь улыбнуться как можно более дружелюбно, хотя рот нестерпимо сводит от напряжения.              Ещё несколько секунд медсестра смотрит на меня с подозрением, а потом опускает глаза. Достав какую-то папку, изучает список и вдруг выгибает брови.              — Да, такой пациент есть. Но… Знаете, его выписывают сегодня вечером! — Она мельком смотрит сначала на настенные часы, потом на меня. — Возможно, он уже покинул больницу. Рабочее время его лечащего врача закончилось десять минут назад.              Я не знаю, что чувствовать. Всё смешалось, и я никак не могу отделить облегчение от огорчения. Если не увижу Роба сейчас — ничего страшного. Я ведь знаю, кто он такой. Знаю, где работает и как его найти. Но…              Если не увижу Роба сейчас — задохнусь. Сойду с ума от неизвестности, от отчаянной тоски и опустошения. Как глупо было бояться этой встречи. Мне пришлось пройти долгий путь, чтобы научиться любить — и себя, и кого-то ещё. Так почему перед самым финалом, когда впереди замаячило счастье, я дрогнула и отступила? Разве так я решаю проблемы?!              — Где он? — задаю вопрос громче, чем сама ожидала.              — Говорю же — скорее всего вашего друга уже выписали, и он отправился домой.              — Какая палата?!              Медсестра поджимает губы. Ей определённо не нравится мой грубый тон, а мне — её медлительность и тупость.              — Двумя этажами ниже, третья.              Больше не слушая, кидаюсь к лестнице и бегу по ступенькам. Сердце заходится от скорости и волнения, стучит в ушах. Я не знаю, чего хочу больше — увидеть Роба в палате… или не увидеть. Всё ещё дико страшно, и вместе с тем томительно больно. Сейчас, вот сейчас всё решится…              Дверь открыта, я вижу это издалека. Из палаты не льётся свет и не доносится никакого шума. Я опоздала. Понимаю это так же чётко, как и то, что на самом деле безумно хотела увидеть Роба. Поговорить. Узнать, что теперь будет с нами.              Сама не знаю зачем продолжаю идти вперёд и в конце концов приближаюсь к палате. Иду бездумно, на автомате. Но зайти не решаюсь, потому что она оказывается обитаема. И именно тем, кто мне так нужен.              Роб картинно стоит у окна, спиной ко мне, и смотрит на улицу, прямо как в дешёвой мелодраме. Свет уличного фонаря очерчивает его силуэт, придавая призрачное сияние. Роб полностью одет, значит, действительно собирался уходить. И всё же зачем-то задержался…              Возможно, я слишком громко дышу, потому что Роб внезапно поворачивается. Не могу понять, он удивлён или нет. Радуется? Хмурится? Свет бьёт ему в спину и затеняет лицо. Я не вижу реакции Роба на свой приход и оттого не могу сориентироваться, но точно знаю — мы оба испытываем неловкость. Оба стараемся понять, как вести себя дальше. Оба осторожны в своих проявлениях и эмоциях.              Потому что больше не можем сказать: «До встречи в следующей жизни».       Потому что если попрощаемся — здесь, сейчас, — то уже навсегда.              Стараясь перекрыть внутреннюю панику, не придумываю ничего лучше, как прислонится плечом к косяку. Мы продолжаем молчать и смотреть друг на друга. Так долго, что начинают неметь ноги.              — Мне уйти?              Спрашиваю, наконец. Спокойно и ровно, хотя внутри разворачивается Хиросима. Роб вздрагивает, словно до этого пребывал в прострации и только сейчас очнулся.              — Нет. Конечно, нет. — Отвечает хрипло и тихо. И снова молчит.              — Тебя выписали?              — Да. Полчаса назад.              Мы говорим так обыденно, что мне начинает казаться, будто нереален именно этот мир, а не тот, из которого я вернулась. Неужели после всего пережитого мы не можем сказать друг другу ничего, кроме… этого?!              — Почему не ушёл? — Говорю и отвожу глаза. Делаю вид, что изучаю краску на стене, и она гораздо интереснее его ответа.              — Ждал. — Бросает Роб коротко. Я мгновенно давлюсь воздухом в горле и перевожу взгляд на (не)своего мужчину. — Хотел проверить, какая ты здесь. Теперь вижу, что во всех мирах — одинаковая.              В груди рождается гневное пламя протеста, но даже сквозь сумрак я вижу, как губы Роба растягиваются. Он улыбается. Улыбается, засранец!              — И какая же? — надменно спрашиваю, одновременно отрываясь от дверного проёма. Захожу внутрь палаты и медленно приближаюсь.              — Вздорная. Упрямая. Бестактная. И почти всегда — просто невыносимая.              — Ха! А ты — абсолютно всегда — зануда! Чёртов неврастеник, который сразу же хватается за свою пушку в любой непонятной ситуации!              Роб усмехается, и я вижу это очень отчётливо, потому что уже подошла к окну. Теперь мы стоим рядом.              — Ну что ж… — Он говорит, а я не могу отвести взгляда от знакомых губ, поэтому приходится сложить руки на груди. Словно удерживаю саму себя от поспешных порывов. — Значит, мы друг друга сто́им.              — Ещё бы. — Изгибаю рот в ухмылке. — Подходим идеально.              И жалею о сказанном в ту же секунду, но ничего изменить нельзя. Ну почему после комы мой рот стал опережать мозг? Разве так сложно прикусить язык и заткнуться, Селена?!              Я не хочу давить на Роба своими эмоциями. Не хочу, чтобы он был со мной из-за какого-то мифического чувства долга или обязательств. Мы многое сказали друг другу между мирами, но это не означает, что обязаны испытывать то же самое сейчас. Всё могло измениться за дни, проведённые в больнице, в том числе и наши планы на будущее. Но одно я знаю совершенно точно — мне не нужен Роб, если ему не нужна я. Не нужна здесь, в реальности, и такая, какая есть.              — Здесь совсем никого. — Перевожу тему и осматриваю четыре пустых кровати в палате. — Всех выписали?              — Да.              Лаконичность Роба меня убивает, как и его бездействие. Он словно изучает меня или чего-то ждёт… Но что, по его мнению, я должна сделать? Что сказать?! Почему опять я?!              — А меня только завтра отпускают, — недовольно говорю, бегая взглядом по палате, но тут же перевожу его на Роба, стоит ему произнести:              — Знаю. Спрашивал у персонала. — Сглатываю от того, как серьёзно он смотрит на меня. — Поэтому и остался. Хотел кое-что проверить. Понять… хорошо ли я тебя знаю.              — И как? Хорошо? — я хотела, чтобы в голосе прозвучала издёвка. А вместо этого он предательски надломился.              — Да. — Роб чуть растягивает губы в насмешке. — Как и предполагал, после комы ты испугаешься. Начнёшь копаться в себе и думать, думать, думать… оставаясь на месте. А когда решишься — скорее всего, уже будет поздно. И тогда ты начнёшь корить себя за трусость.              — Вот как? — тяну язвительно и за этим пытаюсь скрыть то, как пугают меня эти слова. Роб читает меня словно открытую книгу! Поэтому я иду в наступление. Как и всегда. — А сам тогда почему не пришёл?!              — По тем же причинам.              Роб отвечает очень просто, будто эти слова ничего не стоит произнести. Но сразу же отводит взгляд и начинает смотреть в окно. А я разглядываю его профиль, внутренне торжествуя, потому что вижу его смущение.              — И тем не менее, угадал ты или нет — я здесь. — Хмыкаю. — А что бы стал делать ты, не дождавшись меня? Ушёл бы?              — Вообще-то… через двадцать минут я собирался подняться на два этажа выше.              Пока моё сердце начинает отчаянно рваться из груди, Роб снова поворачивает голову и смотрит на меня. Теперь и его взгляд, и улыбка гораздо мягче. Однажды я уже видела такие перемены в этом мужчине, и они означали смирение. Или принятие? Кажется, он наконец-то решил, как ко мне относиться.              — Какие бы чувства я ни испытывал к тебе… — на миг запинается, — в любом случае не ушёл бы, не встретившись и не поговорив. О том, что произошло… со всеми нами.              Мы одновременно тяжело вздыхаем, и мне тут же хочется засмеяться от нашей с ним схожести. Но это нервное.              — Ты помнишь всё? — спрашиваю первая после паузы.              — Нет. — Роб слегка качает головой. — Точнее, помню многое. Лучше всего — то, что связано с тобой. Но остальное… Проходят дни, и воспоминаний становится всё меньше. Они словно стираются, исчезают детали, краски, эмоции… Не знаю. — Его губы недовольно кривятся. — Скорее всего, через какое-то время мы все полностью забудем о произошедшем в лимбе.              — По крайней мере те, кто останется жив, — добавляю мрачно, и мы оба хмуримся. — Что насчёт Жозефины? Ты знаешь?..              — Да. — Лицо Роба мгновенно меняется, становится жёстким и непримиримым. — Как только стал адекватен, связался с отделом и дал наводку.              — И что, тебе так легко поверили? Откуда бы тебе знать о теракте и его организаторах, если на ярмарке вы занимались совершенно другим делом?!              — Знаешь, в полиции существует шутка: если не можешь что-то объяснить, всегда говори, что информация поступила из анонимного источника. — И снова мы одновременно усмехаемся. Два сапога пара. Колкие донельзя снаружи и такие ранимые — внутри. Но в следующую секунду Роб снова мрачнеет. — Думаю, скоро они найдут исполнителей.              — Хоть кто-то ответит по закону здесь, раз Жозефина уже проклята там, — говорю и чувствую, как злоба клокочет на дне души. Понимаю, что и Роба душат эмоции, потому что он довольно сухо, сквозь зубы, говорит:              — Жаль, что с бесплотным призраком ничего нельзя сделать. Я кинулся душить эту стерву, как только узнал, только без толку.              — А я собиралась выцарапать ей глаза.              Настроение Роба меняется. Теперь он снова ухмыляется при взгляде на меня:              — Точно… Подходим идеально.              Меня радуют его слова, но раздражает некое снисхождение, которым пронизана ухмылка. Словно он чуть-чуть насмехается надо мной, как над ребёнком.              — Видишь? Запомни уже, наконец — я всегда права!              Не могу удержаться от подколки. Он сам до этого доводит своим поведением! Но Роб не обижается. Наоборот, растягивает губы ещё шире. Почти смеётся! Что за чёрт?!              — Что смешного, детектив? — спрашиваю сухо.              — Знаешь, что было самым сложным во всех мирах, где мы оказывались?              Молчу и прищуриваюсь, внимательно следя за его реакцией, но Роб добродушно посмеивается. И глядя на его лицо, я вспоминаю, как мне нравились моменты, когда у него хорошее настроение. Как нравилось, когда его чуть грубоватые и резкие черты смягчались. Из-за меня. Ради меня.              — Не искупление. Нет… — Роб продолжает. — Самым сложным было завоёвывать тебя. Стараться изо всех сил, чтобы ты узнала меня, узнала любого — прошлого ли, настоящего… Приходилось каждый раз заново пробивать эту броню из холода и сарказма. Подтачивать лёд, пока он не таял от тепла моего сердца.              Кажется, у меня невольно приоткрывается рот. Я ожидала услышать что угодно, только не это. Даже не сразу нахожу ответ, испытывая внезапное смущение.              — Аналогично, — говорю, наконец. — Ты же понимаешь, что я могу сказать о тебе то же самое? Слово в слово.              На этот раз молчит Роб. Но его улыбка говорит больше, чем мог бы рассказать голос.              За окном раздаются хаотичные тихие удары. Ритм всё набирает обороты, пока не устанавливается равномерный гул.              — Когда мы впервые поцеловались, тоже шёл дождь… — говорю задумчиво и только потом понимаю, что наделала.              Видимо, нынешняя Селена просто не может заткнуться и вываливает на собеседника всё, что на душе лежит. Мне не стыдно за то, что я вспомнила и сказала об этом вслух. Я корю себя, что делаю это первой.              Мы с Робом сейчас словно играем в игру. Двигаемся наощупь в темноте, с завязанными глазами, пытаясь отыскать границы дозволенного. Пытаясь вспомнить, кем были друг другу не так давно, и понять, кем являемся сейчас. Хотим ли того же? Думаем ли одинаково? Одинаково ли мечтаем?              Это уже не эфемерный мир, в котором и жизнь, и события, и привязанности проносятся с быстротой лавины в горах. Не темнота леса, не пристанище врага, не мрачный отель, где мы только учимся говорить откровенно о важных вещах. Нет, мы уже умеем идти навстречу своим чувствам с открытой душой. Но теперь мы с Робом реальны, как и весь этот мир, что распростёрся перед нами. И именно поэтому я хочу, чтобы здесь он сделал первый шаг. Потому что знаю, что он может.              Я хочу, чтобы в этот раз — единственный для нас, последний и настоящий — всё произошло правильно. И осталось таким навсегда.              — Кажется, это был какой-то постоялый двор? — задумчиво произносит Роб, глядя в окно, и хмурится. Но я знаю, что он всего лишь пытается вспомнить, а не сердится.              — Да. Мы вымокли до нитки и продрогли. Всё-таки хорошо, что в итоге хозяин пустил нас внутрь.              — У тебя были ледяные руки, — хмыкает Роб. И я тоже невольно улыбаюсь, поддавшись воспоминаниям. — Даже огонь в камине не помогал.              — И поэтому ты быстро нашёл способ согреться. Кинулся целовать так неожиданно, что меня мгновенно бросило в жар!              В воздухе повисает легкое напряжение, и я поворачиваюсь к Робу. Он очень внимательно на меня смотрит, не торопясь продолжить диалог.              — Выходит… — наконец тихо подаёт голос, — выходит, что в твоём параллельном мире — или в твоих представлениях обо мне — я гораздо смелее. Потому что в своём я так и не решился этого сделать. Хотя очень хотел.              Какое-то время мы молчим, потому что оба не знаем, как продолжить разговор. Признания, где бы они ни происходили, всё ещё даются нам очень сложно.              И всё же я нарушаю тишину первой. Не собираюсь больше страдать и прятать чувства, которые испытываю.              — Значит, учти свои ошибки и стань, наконец, решительнее! — Говорю со злостью. — Наш общий мир подходит для этого как нельзя лучше.              Отворачиваюсь к окну и чувствую, что Роб озадачен. Растерянный и смущённый, он прикладывает пальцы ко рту, а второй рукой непроизвольно похлопывает по карманам джинсов. И в этот момент я ощущаю почти злорадство: мне не только удалось вывести Роба из душевного равновесия, но ещё и доказать самой себе, что хорошо знаю этого человека. Потому что…              — Курить хочешь? — спрашиваю как бы невзначай, и удовлетворённо хмыкаю. Удивлённый взгляд Роба — самое веское доказательство моей правоты. Мне не надо даже смотреть на него, чтобы знать о его мыслях или желаниях. Я чувствую его своим естеством, интуитивно.              Но в следующую же секунду Роб безмерно удивляет меня. Протянув руку, обхватывает мой затылок и рывком притягивает к себе. Наши лица так близко, что дыхание смешивается.              — Что… — Упираюсь локтями ему в грудь и только сейчас понимаю, что всё это время держала руки скрещенными. Плечи побаливают: я невольно пощипывала их пальцами в особенно напряженные моменты разговора.              — Сама же просила быть решительнее. Так почему испугалась?              Мы меняемся местами: теперь от Роба исходит уверенность и сила, а от меня — смятение. Он насмехается, я же сдавленно лепечу.              — Ты казался слишком отстранённым. Не ожидала, что бросишься меня целовать. Но, похоже, это твой излюбленный способ — внезапное нападение.              — Мне срочно нужно чем-то занять рот и руки. И раз здесь нельзя курить…              — Я тебе что, затычка какая…              Не успеваю возмутиться в полную силу, как губы Роба прижимаются к моим, и весь протест утопает в его рте. Привычная, но успевшая забыться щетина слегка покалывает кожу. Как бы чисто Роб не брился, она всегда хоть чуть-чуть, но ощущается. От него пахнет больницей: медикаментами, мылом, хлоркой. Но это на поверхности. За пеленой чужеродных запахов я чувствую родной. Чувствую самого Роба: его теплоту, особенности кожи, суровость губ и дерзость языка. Я чувствую властность и желание, терпкий аромат, присущий ему одному. И знаю — он ощущает то же самое.              Потому что буквально через пару секунд его руки обхватывают мою талию и крепко прижимают к своему телу. Поцелуй перешёл из разряда осторожно-изучающего в нетерпеливый и болезненный. Роб узнал меня — узнал на уровне сердце — и принял окончательно. И я поступаю так же: обвиваю скорее его шею, зарываюсь в волосы. Стараюсь впитать в себя как можно больше Роба, потому что всё ещё боюсь его потерять. Как боялась перед воротами замка Таролога. Как боялась всего пять минут назад, когда между нами не было ясности.              Но не теперь. Не теперь. Всё настолько очевидно, что мозг туманится. Вместо разума нами начинают управлять чувства, и они рассказывают друг другу, как дико скучали. Рассказывают о тоске и одиночестве, о страхе и сомнениях, о всепоглощающей любви — короткой и страстной, как выстрелы, и долгой, как вечное пламя.              Потому что в конце концов всё и всегда сводится только к ней.       К любви.              

***

             Это третья ночь в больнице, но первая, когда я сплю как младенец. И всё потому, что теперь у меня есть уверенность в завтрашнем дне и в будущем. У меня есть любимый мужчина. И у меня есть целая жизнь, чтобы поставить новые цели и достигнуть их.              Но кроме этого у меня есть и обязательства. И одно из них — Лиам. Я не знаю, сколько они с Мэри будут блуждать во тьме. Не знаю, смогут ли вернуться. Но о Мэри есть кому позаботиться, о Лиаме — больше нет. Поэтому я договариваюсь о его переводе в частную палату вместо себя. Не хочу, чтобы он лежал на месте мёртвого друга. Пусть лежит на месте живого. Отныне я — контактное лицо Лиама Солсбери. И чем бы ни закончилось его путешествие, приму последствия на себя: будет ли то больничный счёт или похороны.              Но если большинство из нас оказалось перед лицом смерти одиночками, то за жизнь Мэри переживают сразу два близких человека. Интересно, поменяла бы она своё мнение, если б знала, что её благодетель каждый день отправляет цветы в палату? Что взял все больничные расходы на себя? Что он не бросил её, отставив на попечение престарелой матери? Что единственный раз, когда я случайно застала его визит сюда, этот человек выглядел измученным и измождённым? Знай Мэри об этом, справилась бы раньше? Облегчила бы сердце прощением и разрешила себе жить? Перестала бы считать себя грязной и продажной неудачницей? Изгоем среди толпы?              Но не только её палата благоухает цветами. Достались они и мне. Их принесли сегодня утром, поэтому больницу я покидаю не только с облегчением, но и с букетом. Другого способа связаться со мной Деймон не нашёл, ведь я запретила персоналу пускать к себе гостей. Дни, что оставались до выписки, хотелось побыть одной и обо всём подумать. Не работал и телефон, который спасатели нашли на берегу вместе с моей сумкой. И это дало мне ещё один повод не общаться ни с кем из знакомых.              Однако это не решение проблем, и избегать их за пределами больницы больше не получится. Я знаю — стоит выйти на улицу, как реальный мир сразу же заставит играть по своим правилам. Но на этот раз я не боюсь. На этот раз Селена Лайтвилл будет смотреть в лицо трудностям и своим страхам, не делая вид, что их не существует.              Именно поэтому в самое ближайшее время на могиле Берта появится свежий венок. Я не успела как до́лжно попрощаться со своим другом при жизни. Придётся сделать это после смерти.              Именно поэтому первый звонок на новом телефоне будет адресован Деймону. И я не знаю, злиться или радоваться, что даже спустя столько лет всё ещё помню номер его мобильного наизусть.              «Наше совместное прошлое нельзя назвать безоблачным, будущего же нет вовсе. Но хочу, чтобы ты знала, Селена. Сколько бы раз мы ни оказывались на разных берегах — я всегда протяну тебе руку помощи.              Даже если ты не попросишь вслух».              Записка, что нашлась среди бутонов, говорила о том, что нам с Деймоном есть что обсудить. И я знаю — на этот раз разговор будет правильным. Утешающим нас обоих, целительным для наших истерзанных сердец…              — …Браун… Да, да!              Слышу знакомое имя и замираю почти у самого выхода из больницы. Повернувшись, вижу женщину у стойки регистратуры. Вид у неё взволнованный и помятый, волосы растрёпаны, а руки безостановочно теребят какие-то бумаги.              — Да, Мэри Браун! — повторяет она девушке за стойкой, и та вбивает имя в компьютер. — Мне позвонили ночью. Сказали, дочь пришла в себя! Но навестить можно только в часы приёма…              Не дослушиваю. Разворачиваюсь и выхожу на улицу, где осенний ветер тут же хищно царапает лицо холодными когтями. Но даже он не в силах стереть улыбку с моего лица и погасить тепло, что разливается в груди. Она справилась. Моя умница Мэри справилась! Остался лишь один путешественник…              «Возвращайся скорее, Лиам. Мы все тебя очень ждём по эту сторону…»              — Селена!..              Слышу окрик. Он прорывается сквозь завывания ветра, сквозь мои путаные мысли, сквозь мрак. Голос грубый и громкий, бескомпромиссный и уверенный. Любимый и спасительный. Впервые я слышу своё имя из уст Роба, и сердце отзывается щемящей болью.              Он ждёт меня на парковке у машины. Стоит, скрестив руки на груди, и смотрит снисходительно, улыбаясь одним уголком рта.              — Я думала, тебя не отпустят с работы. — Подхожу и замираю рядом. Всё ещё непривычно понимать, что теперь мы есть друг у друга.              — У меня последний больничный день. — Роб улыбается шире. — К тому же, кто ещё, кроме меня, подаст карету для королевы? — и открывает дверь.              Мы шутим над этим. Пока ещё шутим. Но воспоминания стремительно блекнут, размываются пятнами, оставляя за собой лишь туманные всполохи. Я поняла это вчера перед сном, когда размышляла: если Лиам отправился на второй круг искупления, то куда? В сказки? В Долину? В Тотсвиль? Или нет… Таунсвел? Нет-нет, Томспел…              — Не карету, а паровую машину. Так, кажется, называл их Деймон?              Ухмыляясь, сажусь на переднее сиденье и откладываю букет назад. И там же вижу другой — ничуть не меньше по размеру. Смешно. Оба моих мужчины позаботились о цветах на выписку. Но, чёрт возьми, сейчас это смотрится как какая-то нелепая карикатура! Потому что не далее, как неделю назад в другой реальности, все ухаживания сводились к непритязательной последовательности: взаимные оскорбления — влюблённость/вражда — секс.              — К чёрту Деймона, — кривится Роб, устраиваясь за рулём. — И к чёрту его цветы.              — Догадался? — не могу удержаться от смешка. Роб очень забавный, когда ревнует. — Как ты можешь так говорить о своём короле? Ты ведь умер за него!              — В прошлой жизни! — Отрубает Роб, выруливая с парковки. — А в этой, слава богу, у меня другое начальство, а не твой бывший.              Мне нравится, что Роб злится. Нравится его складка между бровей и сурово поджатые губы. Нравится, что он сжимает руль чуть крепче положенного. Мне нравится на него смотреть. Мне очень нравится Роб.              Отворачиваюсь к окну с улыбкой, которая быстро гаснет, стоит подумать о Берте. Вот кого предпочёл бы встретить в этой жизни Роб. Вот кого он в душе оплакивает, но никогда не признается вслух. Они могли бы стать хорошими друзьями. Мы все могли бы стать хорошими друзьями независимо от того, свёл нас вместе лимб или случайные обстоятельства.              И мы станем. Обязательно. Мы постараемся исправить все ошибки, чтобы в конце пути наши сердца снова были легче пера. Мы станем успешны не только в карьере, но и в дружбе, и в семье, и в любви. Мы будем ценить каждый новый день, доставшийся нам высокой ценой. Мы будем помнить о том, кто мы есть.              Мы будем жить.