как это все сказать смею я

— Володя проснулся от утреннего звонка. Действительно утреннего — не по Володиным меркам. Девять пятнадцать. — Привет, — голос на том конце трубки отдавал хрипотцой, как хрусткий ноябрьский иней, — извини, что дергаю… не разбудил? — Нет-нет, я, кхм, — он попытался спрятать утреннюю осиплость, — только встал. Паш, ты не звонишь мне примерно никогда, что случилось? Послышался долгий, протяжный выдох. — Мне неловко тебе объяснять. — Что может быть более неловко, чем тот раз, когда мы на Некрасова… — Володь, это серьезно. Не ерничай, будь добр. — Прости, — но улыбки он сдержать не смог, — продолжай, всё, я слушаю. — Моя любимая жаба из отдела кадров сказала, что если я попробую взять больничный по эструсу больше, чем на три дня, она меня уволит. А я всегда дней на пять вынужден слечь, — Володя живо представил, как в этот момент Паша потирает двумя пальцами переносицу, — в общем, я наелся подавителей вчера, чтобы быстрее все закончилось, и сейчас проснулся с таким ощущением, будто всю ночь меня лично кадровичка пинала в живот. — А тебе плохо не станет? — Володя ощутил, что вмиг проснулся, — Наелся — это сколько? — В том и суть, что мне очень плохо. Мне, — он услышал еще один очень тяжелый вздох, — мне очень, очень плохо. Он услышал шорох, как будто микрофон прикрыли рукой — и сдавленный звук. Павел Алексеевич скорее бы переломился пополам, чем сказал, что что-то с ним не так. Убил бы за попытку помочь — не дать ему грациозно вывернуться из любой неприятности он считал за ужасную грубость. Володя стал искать в конце кровати затолканные ногами спортивки свободной рукой. — Это самое жалкое предложение секса, которое я когда-либо делал, — услышал он в трубке, все еще как будто через вату, — ужасно. — Я уже одеваюсь, Паш, и забудь вообще стесняться, или чего ты там думаешь, — одной рукой натягивать штаны было непросто, — тебе что-то привезти? — Всё? — слышится слабый смех, — У меня, честно говоря, шаром покати, а выходить куда-то… мне с постели даже тяжело подняться. — Засекай, буду у тебя через полчаса, — Володя взял в руки футболку, и сделал очень важный стратегический шаг, понюхав её, — ладно, через сорок минут. — Хорошо. Спасибо тебе. — Ага. Буду! — Володя повесил трубку, с ужасом прицениваясь к количеству чистых вещей. Что ему-то объяснять про то, как бывает, когда тело становится неподъемным. Когда даже дышать становится слишком тяжело. Не так давно ему стало легче выбираться из дома, но вот на наведение порядка еще сил не хватало. И допустим, что Паша воспримет запах его тела, как приятный — но зная его, даже на пике гормонального буйства его педантизм возьмет верх. Так что десять минут он отвел себе на быстрый душ под кипятком. Спасибо вчерашнему Володе за постиранные носки на батарее. Только в магазине, между отделами мяса и сладостей, до него доходит, наконец… интимность просьбы. Он стоял, как дурак, зажав в руке охлажденную куриную грудку, соображая: Паша же в таком состоянии, в котором никому бы не показался. Паша, вообще-то, может случайно забеременеть, даже со всеми колесами. Не знание — чувство — что его выбрали, это он сейчас мчится через полгорода, чтобы… не только переспать, утешить, быть рядом, расцветает где-то в солнечном сплетении и совершенно неловко медленным огнем стекает в пах. Они вообще-то вместе уже несколько месяцев, но. Его толкают локтем, чтоб не оставлял крышку холодильника открытой. На кассе он прихватывает презервативы, даже не самые дешевые — ну как-то стыдно было бы — со смутным ощущением, что они сегодня не понадобятся. Но в положительном смысле. Паша открывает ему дверь в одном черном халате, и первое, что Володя замечает — обнаженную бледную грудь. У него есть оправдание, даже два. Первое — обнаженным он Пашу обычно видит в полутьме. Второе — в квартире с порога крепко пахнет мускусом и ветивером, переключающим доминанты в мозге Володи на примитивные. Но выглядит Паша и правда нехорошо. Осунулся, кудри справа примялись к голове — и румянец на щеках нездоровый. Такой плавный, текучий, как будто бы пьяный, только глаза совершенно трезвые и усталые. Володя приветственно поднимает полный пакет и Паша втягивает его за руку в квартиру. В спину захлопывается дверь и Володю окружают — сначала запах, потом — тесное кольцо рук. Пакет осторожно отправляется куда-то на пол вслепую, потому что Паша держится за него, как утопающий. Ноги у него ощутимо дрожат. Ладони осторожно ложатся на поясницу — такой горячий, что чувствуется через плотную жесткую ткань. — Стой так, — Паша говорит ему в макушку, — я так подержусь за тебя, и немного полегчает. — Ага, — Володя чувствует, как стремительно накатывает возбуждение, и понимает, что отстраниться из вежливости вообще не вариант, — стоим. — Это будет полный неловкости день, прости меня, — отвечает Паша, но держится так же крепко. — я не стал бы нагружать тебя, не сложись бы действительно сложная ситуация. — Не то, чтоб заняться любовью с человеком, с которым уже давно в отношениях, это какая-то беда, — он прикрывает глаза, старается думать о курице в пакете и запахе сырого мяса, а не проникающей в его мозг и убивающей остатки разума сладости, — ты мог мне сразу написать, как началось. — Мне это… не нравится. У тебя бы не было выбора — ты бы согласился приехать, а когда бы учуял, что здесь было… — Я же не животное, — Володя выворачивает голову, чтобы заглянуть в недовольное лицо, — ты же на меня с порога не бросился. Ну, почти, — Паша закатывает глаза, — Я могу себя контролировать. И делать выбор головой. — Видимо, да. — как-то нерешительно тянет Паша. Вот это — невыносимая неловкость, черт, он в теле половозрелого альфы достаточно прожил, чтобы не переживать, как трагедию, что встает на кого-то в самый неподходящий момент. Но вот иногда что-то сказанешь ему — и Паша задумывается, молчит, а ты гадай, какие загадочные струны задел. Или насколько глупо прозвучал. Никогда же не скажет. — Мне так стыдно, что стало легче, как ты пришел, — Паша касается его лица, и легче уже не становится, — надо, может, сразу было тебя звать, но я не привык. Обычно все сам. — Понимаю, — Володя кивает. Сглатывает. — Я тебе принес пену для ванны, не хочешь залечь, пока я еду готовлю? Если Паша не пойдет отмокать, то они пойдут — скорее, покатятся — на диван. А это неправильно. — Проводишь меня? — судя по тому, как скользят пальцы по его плечу, Паша бы дошел и до дивана, но Володя решительно подхватывает брошенный на пол пакет, выуживает оттуда зеленую бутылку и втискивает её в разгулявшуюся ладонь. Готовка немного успокаивает внутренний шторм. Тяжело — но Володя видит, что эта борьба у них на двоих; взгляд, брошенный из-за плеча перед тем, как закрылась дверь в ванную, требовал разложить и полюбить немедленно, или хотя бы проследовать в пенную ванну. Но прозвучало: «я постараюсь недолго». Возможно, это была какая-то сложная пашина игра, неразгаданная интрига — Володя всегда был готов догонять, только вот обычно убегал от него Паша легко, стреляя глазами и изображая небрежность. Сегодня в Паше была только усталость и скрывающая её томность — все еще побуждающая догнать. Правил этой игры Володе опять никто не объяснил, и оставалось простое — варить бульон и ждать, когда Паша сам расскажет, шашки у них сегодня, или шахматы. На пашиной кухне Володе готовить нравится больше, чем на своей, в просторе и чистоте. Даже сейчас у него в раковине валяется одна вилка, и Володя старается не вспоминать про ждущую его дома гору. Скорее всего, он просто не ел эти пару дней, потому что холодильник и шкафы действительно пустые, за исключением пачки риса — он и отправляется в бульон, вместе с принесенной петрушкой. Разумеется, он режется ножом и кружит по кухне с указательным пальцем во рту в поисках пластыря, сшибает сковородку, но ничего не находит — у Паши всегда все заточено, непривычно. Картошку ставит в мундире, решив, что рисковать чисткой не станет. Оставив плиту, Володя решает осмотреться в квартире — возможно, Паша его за самоуправство не прибьет. На диване сбитым комком лежит белье в синий цветочек, посеревшее от времени. Здесь запах еще сильнее — внизу живота становится тяжелее, но в одиночестве Володя так не вскипает. В комоде лежит холодное, пахнущее порошком чистое, и скорее всего, так будет гораздо приятнее. Меньше запахов, вкусов, текстур. Это, наверное, говорил какой-то собственнический инстинкт, но Володе казалось, что лучше всего Паша будет себя чувствовать, если будет ощущать только его. Везде. Но даже если это инстинкт — в том, чтобы успокоить беснующуюся животную сторону, ему можно было довериться. Грязное отправилось в корзину, найденные коробки из-под доширака — в мусорку. Паша выплывает к нему на кухню как раз к бульону, порозовевший и приободрившийся, сменивший халат на смешной пушистый, из-под капюшона которого он постреливал глазами — игриво, но с ленцой. Рисоваться начал — значит, получше стало. — Я подумал, что тебе сначала что-то полегче надо приготовить, слышал, что мутить может от твоих колес, держи бульон, — Володя насыпал свежей петрушки в чашку и протянул её Паше, — и постельное поменял. Нормально? — Знаешь, Володь, — и снова эта узкая ладонь на его локте. Мурашки. — у тебя, конечно, самые красивые плечи, что я когда-либо видел, — и скользит выше, — и любовник ты прекрасный. Но вот это все, — он кивает головой, — это самое сексуальное, что ты когда-либо делал. — Знаешь, что? Пей бульон, — смеется Володя, притягивая его к себе поближе. Как будто тепло от него передалось мягким облаком по всему телу, и уже не выжигает изнутри, сладко томит. И халат такой мягкий-мягкий.