В моих глазах

Никто не услышит молитвы о том Как тяжко бывает стоять над котлом Никто не услышит молитвы того Кому молиться запрещено Никто не услышит молитвы о том Как страшно бывает нажать на курок Чтоб сделать выстрел контрольный Больно, телу тоже больно Найтивыход — Телу тоже больно

Мэй Няньцин любит быть близко, как можно ближе к своему высочеству. Он старается касаться его так часто, как только получается. Легкий поцелуй в уголок губ по утрам. Поцелуй в лоб, чтобы разгладить появившуюся там недовольную морщинку, когда его принц читает новую книгу и что-то в сюжете ему не нравится. И звездочет даже думает начать писать, точнее переписывать то, что нравится Цзюнь У, просто на языке Уюна. Языке, который сейчас знают лишь они. Просто ему страшно. Он слышит, как иногда мужчина шепчет, буквально любовно мурчит слова на нем, целые предложения… Однако не будет ли это слишком? Не подумает ли его принц, что он, Мэй Няньцин, лезет не в свое дело? С Владыкой тяжело. Очень. И отрицать это было бы глупо. Они могут десятилетия делать один шаг друг к другу, а потом за один вечер сделать сразу десять назад. И нет, мужчина не жалуется, ему не хочется это прекратить, просто он слишком боится увидеть на чужом лице болезненное выражение. И это при том, что то - постоянный их спутник. Третий лишний в этих отношениях. По мнению советника уж точно, потому что от боли оградить его высочество хочется больше всего на свете. Разве недостаточно он её пережил и так? Не пора ли прекратить её подачу в его бедный организм? Мэй Няньцин сквозь сон чувствует, как Цзюнь У жмется к нему. Вот так проводить ночи вместе они стали не так уж давно. Просто в какой-то момент его высочество решило, что так будет проще. Проще спать рядом, чтобы он, проснувшись от очередного кошмара, не тратил время, идя в другую комнату, где ночевал советник. Потому что после каждого сна его принц становился тактильным. И глупо было бы не понимать, какие именно сюжеты появляются в чужой голове. Его, Мэй Няньцина, предательство. То, как он покидает своего друга, бросая его в самой тяжелой из всех ситуаций. Те, что случались до этого, не шли ни в какое сравнение. – Мое драгоценное высочество? – хриплый ото сна шепот, продолжить мысль мужчина попросту не успевает, ведь чувствует на своих губах поцелуй. Ответить сразу у него не получается из-за полусонного состояния, однако то как рукой снимает, стоит почувствовать солоноватый привкус. Слезы. Их вкус становится невообразимо ярким, будто бы сверхновая. Он взрывается, заставляет распахнуть глаза и впиться ими туда, где должно быть чужое лицо. Темнота кромешная, видно ровно ничего, и мужчина поднимает руку, чтобы коснуться щеки своего принца. Тот стал тактильным. И прикосновений тоже жаждет. А внимания после кошмаров - особенно. Доказательства того, что Мэй Няньцин, чертов предатель, сейчас здесь. И советник скользит подушечками пальцев по буграм на коже, чувствуя, насколько та мокрая и холодная. И от ощущения дрожи чужих губ на своих лишь хуже. Внутри что-то сжимается до боли, отчего хочется вскрыть себе грудную клетку, лишь бы понять, что это “что-то” из себя представляет. – Постойте… – шепчет он, потому что хочется, чтобы сейчас все было чуть иначе. Секс - не решение чертовых проблем, однако с пониманием этого они слишком затянули. Это звездочету очень не нравится, ведь где-то в груди закрадывается ощущение, будто бы тот в такие ночи наоборот отдаляет его от принца. И сейчас мужчина на миг жалеет, что когда-то они это начали, но мысль эта исчезает столь же быстро, как и появилась до этого. Ни сосредоточиться на ней, ни обдумать, она просто на долю секунды пронзает сознание, заставляя поморщиться, будто бы виски сжимает, как в один из тех особо дождливых дней. Цзюнь У от этого “постойте” недовольно выдыхает, потому что останавливаться ему не хочется. Он хочет забыть обо всем и отвлечься. Ему хочется, чтобы перед глазами не плескалась лава, не падали деревья, а в ушах не кричали люди. Чтобы лицо и тело не жгло огнем фантомной боли, от которой уже сейчас можно на стену лезть. Однако Владыка останавливается и поднимает взгляд. Хотя, думается ему, лучше бы он этого не делал, потому что Мэй Няньцин смотрит так, будто бы на нем, бывшем небожителе, свет клином сошелся. Он глядит так постоянно, однако более привычным это все равно не стало, и каждый раз хочется отвернуться, ведь сердце предательски замирает в груди и тянется к звездочету. Протягивает свои руки, а вместе с ними это делает и душа, сломанная еще сильнее, чем внешняя оболочка. Такая вся уродливая и неказистая, но все равно надеющаяся на то, что её будут любить. Даже такую. Потому что Мэй Няньцин это делает. Он дарит нежность, за которой потом тянешься, будто наркоман за новой дозой, а вслух кричишь о том, что совсем не зависим. Но Цзюнь У откровенно полюбил подсел. И оттого слишком страшно, что эта глупая эйфория может в какой-то момент закончиться. Наверное, сейчас надо бы звездочета прогнать, потому что на разговоры нет настроения. Точнее это надо сделать, без какого-то там “бы”. Однако мужчина смотрит на чужое лицо, в глаза, которые в практически кромешной темноте еще больше напоминают две огромные бездны, и даже слова произнести не может. Лишь беззвучно приоткрывает пересохшие губы, облизывает, и снова плотно смыкает. Мэй Няньцин же хочет, чтобы Цзюнь У подпустил его к себе немного ближе, совсем чуть-чуть, потому что невыносимо устал жить без своего принца, и не хочет даже думать о том, что их дороги могут вновь разминуться. Звездочет сразу же, без единой задней мысли готов перепрыгнуть на чужую. – Хорошо. Я остановился. Дальше? – голос у Владыки звучит тихо, в нем не слышно возвышенности, не слышно силы, но сердце в груди мужчины все равно замирает. Своего принца звездочет готов слушать часы напролет, целые ночи. Сглатывает бывший советник шумно, ведь нужно собрать мысли в кучу. В голове множество слов, но те настолько хаотичны, что выловить что-то осмысленное пока не получается. “Вы заслуживаете лучшего, происходящее сейчас - не выход”, - звучит слишком глупо. Если Мэй Няньцин скажет подобное, его принц в лучшем случае рассмеется, в худшем… не сделает ничего. И будет просто смотреть этим своим взглядом, в котором плескается “и что это за “лучшее” такое ты мне расскажи”, ведь даже спустя шестьдесят лет звездочет не смог показать, насколько Цзюнь У в его глазах прекрасен. Их грехов никто не отменял, но тех у них примерно равное количество, так почему Мэй Няньцин в чужих глазах прощения заслуживает, а сам Владыка в своих же собственных - нет? Ночью все и вся кажется уязвимее, и его принц - не исключение, поэтому мужчина не удерживается, проводит в последний раз перед разговором по чужой щеке, чувствуя, как к его пальцам жмутся в ответ, будто бы вымаливая дополнительную ласку, и потом все же отстраняется, хотя касаться хочется до чертового огня где-то в легких. – Мое дорогое высочество, – привычное обращение, привычное замирание сердце Цзюнь У в грудной клетке, после которого биться то начинает лишь быстрее. – Прошу, поговорите со мной . От языка уюна бывшего небожителя буквально подбрасывает, будто бы ему дают пощечину, тыкают лицом в лаву и одновременно меч засаживают куда-то в спину, потому что боль разливается мгновенно и сильно, а душа, предательница такая, наоборот к этим словам тянется. Молит еще сказать. Цзюнь У, если так подумать, устал, он слаб и на притворство совсем сил нет. Надеть маску не получается, но он все равно пытается. – И что же я сказать тебе должен? – теперь пересыхает и в горле. Говорить громко на уюне подобно смерти. Он может шептать что-то себе под нос, думая, что Мэй Няньцина нет рядом. Когда уверен, что Мэй Няньцина нет рядом. Может писать на клочках бумаги, а потом сжигать те, трусливо заметая за собой следы. Но вот так говорить - нет. Так он не может, потому что это подобно тыканью пальцем в открытую, гноящуюся рану. Однако сейчас Цзюнь У через силу натягивает на свое лицо маску, такую всю потрепанную и треснувшую в нескольких местах, и прикрывает глаза, лишь бы чужого сейчас не видеть. – О чем угодно, вы ведь совсем со мной не говорите… – “только трахаетесь после кошмаров” не произносится, но в воздухе повисает, будто бы меч над шеей приговоренного к казни. Невольно бывший небожитель усмехается, потому что звездочет вновь переходит на центральный язык. Наверное, так даже лучше, потому что уюн - часть их прошлой жизни. Той самой, где они были счастливее, трава зеленее, а солнце светило ярче. Он остался в том же месте, где они могли валяться у пруда, смеясь и шутливо сталкиваясь плечами. Там же, где могли сидеть по ночам на балконе, обдуваемые прохладным воздухом. И тогда, когда слова Цзюнь У с языка срывались, а не застревали мерзко где-то в глотке. А он сам не думал о том, что каждое из них может разрушить то хрупкое равновесие, появившееся за шестьдесят лет. За шестьдесят лет, больше похожих на холодную войну и противостояние. С одной стороны он, бывший Владыка, принц и небожитель, с другой - Мэй Няньцин, звездочет, советник и наставник. Казалось бы, все, сцены больше нет, зрителей - тоже, пора снимать маски, костюмы и заканчивать представление. Но то все продолжалось, а сам мужчина играл непонятно перед кем и непонятно что, ведь так до конца и не смог избавиться от своих доспехов. В глазах его высочества - лед, но настолько треснутый и надломленный, что даже не особо холодно, а у этого самого высочества больше добавить и не получается. Он смотрит, высматривая во мраке чужие черты. Скользит по переносице, по кончику носа, спотыкается на губах и спускается к кадыку, двигающемуся под кожей, затем - наверх. Он ведь и правда не знает, что стоит сказать, а главное - как. Разучился за две тысячи лет, растерял нужные для выражения чувств слова, вместо них остались лишь яд, сарказм и “все в порядке”, помноженные сейчас на недоверие и страх. Принц не может заставить себя перестать переживать об ударе в спину. О том, что его все же покинут, хоть вместе с тем об этом же и надеется. Это бы доказало каждую глупую теорию, каждую мысль о том, насколько он отвратительный. А что может быть лучше убеждения в собственной правоте? Пусть та и будет горькой. Намного хуже каждой из лекарственных настоек Мэй Няньцина. Цзюнь У морщится, потому что вкус одной из таких появляется на языке, и сейчас бы тот неплохо заменить, например, поцелуем. Поцелуем, например, с каким-нибудь Мэй Няньцином. Мэй Няньцином, который заставляет его мерзкое сердце заполошно биться в груди. Мэй Няньцином, который с ослиным упрямством из года в год, десятилетие за десятилетием продолжает снимать с него те жалкие крохи, оставшиеся от полноценной брони. И каждый раз снятым он явно недоволен, желая однажды оставить Владыку полностью обнаженным. И тут надо бы испугаться. И Цзюнь У боится. Но в то же время ему интересно, что будет тогда? Что будет, когда его душа окажется вывернутой наизнанку перед чужим взором? Молчание длится долго, борьба взглядами в темноте - еще дольше. И первым, какое удивление, не выдерживает Мэй Няньцин. Тот вообще всегда не выдерживал первым, начиная еще с их первой встречи. Всегда просил прощения первым, даже если и виноват был и не так уж сильно. Приходил после редких ссор тоже первым. И первым замечал, если с его высочеством было что-то не так. Этот факт настолько сильно бьет Цзюнь У по голове, что он хмурится, будто бы виски боль пронзила, и тотчас же ощущает на своей щеке прикосновение. Его разгоряченной кожи касается чужая, прохладная и более нежная. И бывший небожитель жмется к этой ладони, чувствуя, как мышцы лица расслабляются, а сверху слышится сдавленный вздох. Мэй Няньцин чувствует, как его ведет от такого высочества. Хотя, пожалуй, от любого принца звездочету плохо становится. – И что же ты хочешь, чтобы я тебе рассказал? Скажи, Мэй-Мэй. – Цзюнь У - тоже осел, тоже упрямый до чертиков, поэтому даже через боль, пронзающую грудную клетку, на попятную не идет. Если его возлюбленному советнику хочется говорить на мертвом языке, разве может этот жалкий бывший небожитель, заточенный под чертовой скалой, отказать? Рука на щеке дергается, чужие пальцы нервно поглаживают место, в котором должен быть самый выпуклый шрам. Владыка знает, сам множество раз проводил по нему подушечками, будто бы надеясь, что однажды тот исчезнет. Как удивительно, тот не исчез. – Все, что вам захочется, мое дорогое высочество , – ответный шепот, лоб, прислоненный к чужому, прикрытые глаза с дрожащими ресницами. Цзюнь У чувствует жжение в ладонях от желания прикоснуться. Провести по чужим плечам, шее, накрыть губы Мэй-Мэя своими… Однако вместо этого собственную лишь прикусывает, касается кончиками пальцев чужого бедра, едва заметно сжимает ткань белоснежных нижних штанов. И когда они только начали вместе спать? Когда он, чертово бедствие, подпустил этого человека к себе настолько близко, что тот смог обосноваться у него где-то за ребрами? – Вы ведь никогда не говорите о том, что вас тревожит. – советник открывает глаза, а Владыка в этих омутах едва ли не тонет. Держится буквально на честном слове, готовый уйти под воду в любой момент, и враньем были бы слова, что он не хочет. – Всегда молчите, закрываетесь в новый слой одежд, и вините себя. Делаете себе больно… – пауза в несколько долгих мгновений, Цзюнь У хочется отвести взгляд, но он держится. – Но я ведь рядом, мое дорогое высочество, никуда не уйду и никогда не брошу вас. Я могу взять часть вашего бремени себе. “А со своим собственным что делать будешь?” – ядовито-саркастичный ответ, пусть и мысленный. Подобная жертвенность Владыке не нужна. Теперь уж точно. Поэтому в солнечное сплетение она бьет гораздо больнее, чем могла бы до этого. – Даже если я тебя ненавижу? – откровенное вранье, чистейшая ложь, причем неудачная, слетевшая с искусанных губ проформы ради. Будто бы поддержание образа злодея - очень нужная сейчас вещь. А он ведь злодей, верно? Разрушитель государств. Убийца. И все в таком духе. Подобные ему не должны испытывать мук совести, им не должны сниться кошмары, и они не должны, будто бы глупые щенки, тянутся к первому, кто протягивает руку. Бывшее бедствие проебалось на каждом из пунктов. Улыбка на чужом лице - самый лучший и при этом отвратительный ответ, потому что Мэй Няньцин готов бросаться на каждый острый угол, так кропотливо выточенный на чужом теле. Готов терпеть боль, ведь где-то на горизонте, далеко-далеко от него, маячит призрачная вероятность, что этой самой боли его высочество станет испытывать чуть меньше. Цзюнь У заведомо в проигрыше. Хоть выигрывать ему сейчас и не хотелось. И надо бы сказать десяток-другой едких комментариев. Припорошить все это сарказмом. Он ведь знает как, может, умеет. Однако ни одного с губ не срывается, вместо всего этого разнообразия тишину разрывает короткое: – Ты идиот. – и до того смешно, что усмешка тянет уголки вверх, натягивая еще более уродливо кожу. Но в чужих глазах-безднах, как и до этого, одна лишь любовь пополам с восхищением. Цзюнь У проигрывает, потому что промеж ребер не боль и отчаяние, а что-то мягкое и теплое. Такое, что ему там иметь не положено. Выражение лица у Мэй Няньцина смешное. Видно даже в практически кромешной темноте, как распахнуты у того глаза. Он немного отстраняется, лбом мужчина больше не ощущает тепла чужого, и едва проглатывает разочарованный вздох. Губы звездочета беззвучно шевелятся, те Владыке хочется накрыть своими и зацеловать. И не потому что снился очередной кошмар, не потому что до этого по венам вместе с кровью текли пепел и лава, а ноздри забивал запах горящей плоти, в ушах - лишь крики, мольбы на языке уюна. Вовсе нет. Лишь и только из-за противоположного всему этому безобразию тепла. – Мой принц… – какой-то надломленный шепот, и бывшее бедствие откровенно не понимает, что не так. Неужели, его возлюбленный советник принял близко к сердцу такую мелочь? Поэтому слепо тянет руки, не отрывая взгляда от чужого лица, касается чуть боязливо длинных, аккуратных и прохладных пальцев. И Мэй Няньцин просто переплетает свои с чужими, давая смелость Цзюнь У протянуть вторую руку, чтобы утянуть звездочета в аккуратные, но такие крепкие объятия. – Что тебе хочется узнать, Мэй-Мэй? Спрашивай. – Пожалуй, Владыка проиграл самым первым. Еще в момент, когда впервые открыл глаза здесь, под горой, и увидел перед собой чертовски бледное и испуганное лицо советника. Просто говорить о своих чувствах небожитель слишком сильно не привык, точнее отвык за две тысячи лет одиночества, отчего за жалкие шестьдесят вернуться к этому тяжело. Но он… Цзюнь У правда готов постараться. Понятное дело, что не для себя, ему самому все это совершенно не нужно, скорее для Мэй Няньцина, потому что он того заслуживает. Заслуживает чувствовать любовь, а не ту… сдержанную, холодно-острую нежность, которую дает бывшее бедствие, ведь плохо умеет иначе. И от собственного неумения, этих угловатых движений стыдно. Мэй Няньцин позволяет утащить себя на постель, уложить на спину, обплести плечи руками, будто бы лозы дерево, и смотрит на чужое лицо, пока внутри разгорается свой собственный вулкан. Потому что Цзюнь У сейчас перед ним беззащитный. Цзюнь У перед ним сейчас никакой не Владыка небес, не бедствие, не небожитель. Цзюнь У перед ним - его дорогой принц, драгоценное высочество, сломленное и хрупкое, разворотившее сейчас свою грудную клетку для него одного. Он буквально видит, как по костям и внутренностям текут струйки крови, только вместо красного металла - чувства. Возможно, то было из-за ночи. Возможно, из-за того, что свеча горела на последнем издыхании, и темнота все больше поглощала их силуэты. Но сам факт доверия со стороны принца. Этот шаг навстречу ему, Мэй Няньцину, мужчину откровенно убивал, и заставлял судорожно облизывать губы. – И ляг, чего как уж на сковородке вертишься? – выходит с той самой идеальной дозой сарказма, отчего Владыка довольно оскаливается, будто бы это не он мгновение назад снял с себя оставшиеся ошметки брони, открывая чужому взору все, что под ней сокрыто было. Будто бы это не он только что встал перед мужчиной на колени, готовый принять от него как объятия, так и меч над шеей. Будто бы не он только что практически на сто процентов откровенно признался в своих чувствах. Только дурак не поймет. И разрешил свою душу вывернуть наизнанку, рассмотреть каждую складку и каждый угол. Как самый последний идиот, даже Хуа Чэн этот чертов поумнее будет. Мэй Няньцин издает какой-то смущенный звук, потому что бывшее бедствие того ближе к себе прижимает, тычется холодным, будто бы у кота, носом в висок, такой теплый и пахнущий какими-то там травами. В травках мужчина не разбирается, да и не надо ему. Для этого у него был, а теперь уже есть и будет звездочет. Звездочет, который со звездами уже около тысячи лет не болтал. Звездочет, который его, Цзюнь У, своей звездой, своим небом сделал, и от этого факта так чертовски тепло внутри, будто бы там огонь развели. И оттого, что чужая рука сейчас покоится на груди, вырисовывая там круги и всякие невообразимые узоры, спокойно. Настолько, будто бы их время резко откатилось назад, тысячи так на две, и они сейчас не под горой, а на шелковых простынях, в огромных покоях. И впереди ждет лишь “долго и счастливо”, прямо как в сказке. *** Проблема у Мэй Няньцина одна - несчастье Цзюнь У, а со всем остальным они точно справятся. *** Мэй Няньцин никогда не испытывал каких-то особых чувств по поводу близости, парного самосовершенствования или попросту секса. Его путь подобного не одобрял, и он… забыл о том, что такое вообще существует. Встречая описания в текстах, совершенно не обращал внимания, слыша намеки - игнорировал, либо же вовсе отшучивался тем, что бессилен. Однако с Цзюнь У… с его дорогим высочеством этим заниматься хотелось, потому что в такие моменты приоткрывались его другие стороны. Такие, которые хотелось на сетчатке выжечь, на костях выбить, на коже высечь. И вспоминать-вспоминать-вспоминать, в голове прокручивая до бесконечности. Мужчина целует шею, слизывает языком капельку пота и тычется носом в место за ухом. Туда, где кожа нежная-нежная, где волосы не растут. И аккуратно, совсем немного дует, отчего его высочество чуть подбрасывает. Проводя раскрытой ладонью по чужой руке, он чувствует, как кожа покрывается мурашками, звездочет ощущает те весь свой путь до запястий. Руки у Цзюнь У большие, сильные и мозолистые, испещренные шрамами, ожогами разных размеров и глубины. Есть маленькие, совсем бледные на запястьях, которые почему-то хочется целовать чаще других. Есть большие, рваные и откровенно уродливые, оставшиеся после битв. А еще есть старые. Из той, другой их жизни. Мэй Няньцин чуть отстраняется, обхватывает чужие запястья своими длинными, совсем маленькими, по сравнению с чужими, пальцами, и медленно подносит к губам. Целует раз, другой. Задерживается на подушечке большого, проводит влажно языком и слышит судорожный вздох. Давным-давно его принц, еще до становления небожителем, порезал тот о краешек бумаги. Не очень больно, но неприятно. Бывший советник помнит, как пугался из-за каждой мелочи, связанной со своим высочеством. Из-за каждой разбитой коленки. Каждого синяка после тренировок. Каждой мозоли на таких потрясающих руках, которые постоянно хотелось держать в своих собственных. Игра света от свечей на чужом лице - какой-то дьявольский танец. Прекрасный, завораживающий, заставляющий глаза Владыки сиять каким-то потусторонним светом, отчего в них хочется смотреть-смотреть-смотреть, не отрываясь ни на миг. Но, к сожалению, оторваться надо. Надо выпустить из своих рук запястья его высочества, поцеловав те напоследок, провести кончиком языка по каждой выступающей бледной полосе, чтобы получить новую порцию дрожи. Такой сладкой, что узел в животе Мэй Няньцина закручивается вновь. Чужие глаза глубоки и черны, от них отводить взгляд совершенно не хочется. В темно-коричневой радужке, которая сейчас по цвету больше напоминает ночное небо, виднеется смешок, смешанный с невысказанной колкостью. Остротой, которая щекочет небо. – Давай, Мэй-Мэй. - в словах призыв, ему вторят разведенные в сторону ноги, легкое поглаживание кончиками пальцев костяшек советника. Аккуратных, белоснежных и нежных. Руки Мэй Няньцина похожи на шелк. Даже не так, они - прекраснее самых воздушных тканей на свете. И мужчина движется выше, проводит по хрупким, по сравнению с его собственными, плечам, хватается за одежды, будто бы за брошенную утопающему веревку, и тянет на себя. Чужие губы - наркотик, самое сладкое вино и дурман. От них перед глазами пелена. От поцелуев - фейерверки под закрытыми веками. Поцелуи Мэй Няньцина тягучие, словно патока. Движение его языка медленное, неторопливое и изучающее, будто бы впервые. Он обводит им кромку чужих зубов, касается кончиком чужого и проводит по шершавому небу. Цзюнь У не настолько терпелив, ему хочется быстро и жестко. Хоть без растяжки и слюной вместо масел, чтобы до влаги под ресницами, до сжатых судорожно дешевых простыней. Чтобы было больно, нещадно. Чтобы боль телесная перекрывала боль душевную. Однако из раза в раз советник показывает, что есть еще и любовь, нежность, восхищение. И что все это тоже может помочь. Владыка открывает рот шире, склоняет для удобства голову чуть к плечу и вскидывает бедра. Он толкается собственным возбуждением в чужое, создавая мимолетное трение, и на губах звучит короткий, низкий стон звездочета. Он вибрирует, отдавая эхом где-то сначала в груди, а затем в самом низу живота, и на бедрах наконец-то чувствуется бережная хватка. Длинные пальцы с прохладными кончиками обводят выступающие тазовые косточки, дразняще забираются под край белоснежных нижних штанов. Мэй Няньцин касается дорожки жестких черных волос, идущих от пупка, чуть отстраняется и смотрит так, что в светлых глазах хочется утопиться. Нырнуть и никогда не выплывать на поверхность. – Собираешься всю ночь в таком положении провести? – тонкая, аккуратная бровь выгибается, и советник вместо ответа сцеловывает смешинки из уголков сначала чужих глаз, затем - губ, отчего те вновь изгибаются. Шрамы пляшут на чужом лице, поцеловать хочется каждый. – У нас вся вечность впереди, мое драгоценное высочество, разве есть смысл спешить? – мурчание, опаляющее мочку уха. Мгновение, и зубы обхватывают ту, чуть посасывают, отчего бывшее бедствие невольно тихо скулит. Язык влажно проходится по хрящу, касаясь мест, в которых должны быть проколы для сережек, и затем мужчина чуть дует. Владыка вздрагивает, чуть отшатывается, потому что по спине и плечам бежит неприятная дрожь, и впивается уже недовольным взглядом в решившего поразвлечься за его счет звездочета. Звездочета, который улыбается слишком довольно. Звездочета, на чьем лице выражение неприкрытого ничем счастья. – Хах, я могу рассматривать это за нападение на королевскую персону? – беззлобный сарказм срывается с языка быстрее, чем Цзюнь У успевает его как-то осмыслить. Еще и в нежности в нем столько, что можно ведрами, будто бы воду, черпать и людям раздавать. Той меньше бы все равно не стало. – Смотря что понимать под словом “нападение”, – задумчивый ответ, словно советник прямо сейчас был готов пуститься в анализ. Вспоминать каждый закон Уюна, в том числе и касающийся покушений на императорскую семью, принцев - в особенности. Тема занимательная, конечно, Цзюнь У не спорит, но явно не сейчас, когда у него член уже болезненно стоит, а чужие руки даже штанов с него не сняли! Вот это уж точно можно было принять если не за покушение, то за неуважение как минимум. К принцевскому, гуй его подери, члену. Владыка уже утонул или еще есть какой-то шанс выплыть? Из моря под названием Мэй Няньцин. – Мэй-Мэй, пожалуйста, – в итоге шепчет мужчина, смотря чуть хмуро и почти едва умоляюще. Он - принц, пусть и бывший. Бедствие, хоть тоже бывшее. Ну, и Владыка, да. А с таким набором титулов умолять как-то не к лицу, совсем не солидно. – Пожалуйста… что? – а этот чертов советник ведь явно берега попутал, поэтому Цзюнь У сам обхватывает чужое запястье, направляя, кладет руку звездочета прямо на пах и чуть надавливает, сдерживая довольный стон. Вскидывает бедра, толкается и прикусывает нижнюю губу. Глаза прикрываются, ведь перед ними все равно белая пелена от пронзившего спину удовольствия. Такого долгожданного. Которого его так долго лишали. – Иногда мне тебе шею свернуть хочется, – шепчет небожитель, однако выходит как совсем беззлобно, а вместо “свернуть” упорно слышится “поцеловать”. Да так, чтобы на коже красно-синие цветы распустились, чтобы те всю её покрыли, чередуясь со следами от зубов. Цзюнь У не пес, но кусаться любит, и Мэй Няньцин не устает с этого посмеиваться. – Мое дорогое высочество совсем забыло, что такое терпение. – Советник качает головой, и старается звучать будто бы недовольно, когда самого уже распирают довольные смешки. Он отстраняется, садится на пятки, и наконец-то забирается руками под край чужих штанов, чтобы стянуть те. Чуть отклонившись назад, отбрасывает окончательно ненужную ткань, и впивается взглядом в то, что открывается взору. Мэй Няньцин окончательно распахивает и полы рубахи, чтобы видеть чужую грудь, темные бусины сосков и каждый шрам, каждое пятно ожога. Чувствуя чужой уж слишком пристальный взгляд, Владыка невольно морщится, потому что руки чешутся от желания прикрыться. Спрятать уродливую кожу, одним видом которой можно пугать непослушных детей. Не съешь весь завтрак - станешь таким же. Не выучишь уроки - постигнет та же кара. Знаешь, почему этот дядя такой безобразный? Родителей не слушал. Не хочешь быть таким же? Нужно тогда быть послушным! Цзюнь У уверен, в качестве меры устрашения он был бы идеален. Все дети стали бы шелковыми, даже самые непослушные. Еще бы оценил кто, и он бы сразу только так эту должность занял. На шее, прямо рядом с пульсирующей под кожей яремной веной, чувствуется укус, и мужчина вздрагивает, потому что слишком задумался. Настолько, что чуть выпал из реальности. – О чем таком интересном думает мой принц? – в чужом голосе слышится волнение, Мэй Няньцин дорожкой из поцелуев спускается к ключицам, пока левой рукой тянется к валяющимся рядом бутылочкам с маслом. – И позволит ли он мне продолжить? Тут Владыка почти возмущается, потому что неужели неясно? Иногда эта черта звездочета его раздражает до дрожи, чертово явное согласие. Без него тот даже взгляда в его сторону не бросит! Если “его драгоценное высочество” будет хоть немного против. Если ему будет вдруг больно. Неприятно. Тот остановится, а потом будет сидеть рядом с видом побитого щенка. С такими огромными глазами на половину лица, в которых происходят мини-катаклизмы. И Цзюнь У им причина. – Ну, если вдруг тебе шляпу кормить не надо или еще какой бред, то да, – колко отвечает Владыка и чувствует, как его сосок прикусывают. Явно в отместку такой же явно смутившийся Советник, ведь чужие уши так прелестно покраснели. Настолько, что те до дрожи в руках и сжавшихся в груди легких захотелось поцеловать. Чувствовать что-то кроме боли, отчаяния и желания умереть однозначно странно. Прямо ново. Крайне непривычно. Но Цзюнь У не настолько врун, чтобы сказать, что это ему не нравится. Просто вслух никогда не признает, а вот себе уже может. Это ведь тоже прогресс, верно? Масло холодное, и Мэй Няньцин сначала растирает чуть то меж пальцев, чтобы хоть немного согреть, и лишь затем касается одним ануса его высочества, другую же руку он кладет на чужой член, трет большим под головкой. Нужно отвлечь, ведь неприятных ощущений в самом начале никто не отменял. Терпение сейчас и Цзюнь У - понятия несовместимые, и он сам толкается, опускается, намекая, что можно было и два вставить, чтобы потом не церемониться и с третьим. Советник над ним сдавленно ругается, отчего губ Владыки касается еще более довольная улыбка. Выбить практически мат из звездочета - самое настоящее достижение. Да и просто произносящий бранные слова Мэй-Мэй - зрелище достаточно возбуждающее. Мэй Няньцин обводит головку члена своего принца пальцем, чтобы растереть по той естественную смазку, и склоняется к его груди. Он обхватывает губами правый сосок, проводит языком и чуть посасывает, прикусывает и оставляет рядом засос, похожий на цветок сливы. Растягивать свое высочество Советник любит медленно, не жалея масла. Чтобы все хлюпало, а кожа блестела. Ему нравится видеть, как дыхание возлюбленного, его единственной любви, становится все хаотичнее. Как грудь с каждым движением поднимается все тяжелее и тяжелее, и даже когда один палец легко входит по самые костяшки, второй мужчина добавлять не спешит. Он чувствует чужую тесноту, как мышцы сжимаются вокруг, а сам Владыка лежит, раскинувшись на простынях, и подается бедрами назад. Его член прижат к животу, отчего по тому безумно сильно хочется провести языком. Рядом - бледные капельки. А наверху темные соски блестят от слюны, и звездочет сглатывает. – Позволите вас перевернуть? – голос уже слушается плохо, потому что он сам болезненно возбужден. Член в штанах ноет от полного отсутствия прикосновений, но Мэй Няньцину откровенно плевать. Плевать на себя и свое удовольствие, ведь о том он и так не заботился все те тысячелетия. Его главное наслаждение - принц, что сейчас выглядит настолько разомлевшим, что нежность в груди готова через край начать переливаться. Прошло всего три минуты, а у того колени уже дрожат и губы искусаны. Всего три минуты растяжки, и тот почти готов начать лепетать несвязный бред. Его высочество отзывчив и чувствителен. К боли - нет, к той он привык и научился игнорировать. А вот к нежности - очень даже. Та заставляет его трепетать от макушки до кончиков пальцев на ногах, поджимать те и раздвигать ноги шире, чуть ли не до хруста, открываясь. Подставляясь. Показывая, что доверяет. В ответ - что-то неразборчивое, но явно утвердительное, и мужчина не может сдержать довольного хмыканья. Его принц тяжелый, но и Мэй Няньцин не настолько слабак, поэтому перевернуть того со спины на живот, поставив в нужную позу - не столь большое дело. Он кладет одну руку на чужую поясницу, второй берет бутылочку с маслом и, поглаживая ту, льет меж ягодиц жидкость. Неприятно-холодную, слишком сильно констатирующую с разгоряченной кожей. Красной, похожей на огонь. И Цзюнь У вздрагивает, его спина выгибается дугой, он прижимается грудью к влажным от пота простыням, и звездочет широко ведет языком, склонившись, по выпирающим позвонкам, пока пальцы его вновь толкаются в чужое тело. На этот раз два, будто бы награда за проявленное доверие, и советник чуть сгибает те, выкручивает не совсем удобно запястье, чтобы в следующий миг тело его высочества подбросило, как от неожиданного удара по голове. И чтобы с губ сорвался длинный, протяжный стон. – Мэй-Мэй… Этот самый Мэй-Мэй же довольно улыбается, потому что у них были буквально десятилетия практики, и сейчас советник может безошибочно находить самые чувствительные места на чужом и в чужом же теле. Делает ли это приятно самому звездочету? Он соврет, если скажет обратное. – Да, мое драгоценное высочество? – хриплый, низкий шепот, слышащийся между поцелуями. Он обводит языком позвонки поясничного отдела, затем - самое начало грудного, не забывая при этом и о собственных пальцах, находящихся в теле принца. Двигая ими, мужчина раздвинул мягкие, теплые стеночки, не спеша добавлять третий. Сделать больно своему единственному богу - главный страх Мэй Няньцина. – Скажи мне, пожалуйста, где ты всего этого понабрался? – Цзюнь У чуть приподнимается на локтях, упирается лбом в сгиб руки, повернув голову, и тихо хмыкает. – Только не говори, что отлучаешься для того, чтобы весенние картинки посмотреть. Звездочет на эту колкость лишь хмыкает, прикусывает не болезненно, просто ощутимо правую ягодицу бывшего бедствия, скользит по ней языком, чувствуя не совсем приятную текстуру масла на том, и останавливается у судорожно сжимающегося кольца мышц. – Тот, кто коснется киновари покраснеет; тот, кто дотронется до туши, почернеет, – с расстановкой отвечает некогда советник, отчего Владыка почти что оскорбленно хмыкает. И это он то тушь и киноварь? Разве его сейчас можно плохим влиянием назвать? Проходит пара мгновений, и Мэй Няньцин наконец-то добавляет третий палец. Сдавленный стон - самый лучший знак. Боли Цзюнь У не чувствует от слова совсем, лишь то, как мозг медленно, но верно плавится в черепной коробке, превращаясь в непонятную массу. Массу в сто раз более уродливую, чем его внешний облик. Поэтому слов для какого-то там ответа попросту не находится. Член болезненно тверд, он прижат к некогда холодным, а теперь горячим и влажным от пота вперемешку с маслом, простыням. И терпение сходит банально на ноль, растворяется в воздухе, будто бы пар от горячего дыхания в воздухе морозным утром. Бывшее бедствее честно старалось, честно пыталось, однако ему искренне уже кажется, словно Мэй-Мэй сейчас хочет довести его, чертового бога войны, до белого каления. В гроб загнать. Конечно, умереть под пионом - удача, но явно не тогда, когда умирает этот самый “пион”! Резкий поворот, жесткая хватка на полах нижней рубахи, чужой сдавленный и тихий вскрик, широко раскрытые удивленные глаза. Каждый пункт приносит в душу мужчины самое настоящее удовольствие. Удивлять Мэй Няньцина и путать его карты - то еще наслаждение. Интересно, почему в последнее время он этим так сильно пренебрегал? Стоило явно начать наверстывать упущенное. Например, с этого самого момента. Он седлает чужие бедра, упирается одной рукой в грудь Мэй-Мэя, а второй неаккуратными, резкими движениями стаскивает с того штаны. – Мое драгоценное высочество? - недоуменный шепот, от которого на лице Владыки появляется уж слишком хищная улыбка. То, как звездочет смущен, потерян из-за потери контроля над ситуацией. То, как он не знает, куда деть свои руки, ставшие резко слишком длинными и неповоротливыми. И то, как взгляд советника бегает по его, Цзюнь У, телу, явно осматривая каждый цветок, каждую красную, будто бы бутон розы, метку. – Имя. Назови меня по имени, – шепчет небожитель, старательно нашаривая освободившийся рукой флакончик с маслом. Отводить взгляда от чужого лица совершенно не хотелось. Звездочет вновь замирает, будто бы кролик перед волком, а скулы его алеют. Этот цвет стекает даже на шею, отчего её до жжения в губах хочется поцеловать. Мужчина шумно сглатывает, а затем наконец-то нащупывает кончиками пальцев прохладное стекло. – Цзюнь… Цзюнь У, – совсем уж тихий и неуверенный ответ, и Владыка им совершенно не удовлетворен. Тот как минимум неправильный. – Нет, Мэй-Мэй… – Бывшее бедствие приподнимается, льет себе на ладонь щедрую порцию творения звездочета с персиковым запахом, а затем заводит руку за спину и касается ею чужого возбуждения. Тело под ним вздрагивает, однако на какие-то ласки бог войны не разменивается. Он банально смазывает член советника, не желая тратить времени. Ему до скрипа зубов хочется почувствовать тот внутри. Чтобы головка упиралась в ту точку в его заднице, чтобы Мэй Няньцин под ним очаровательно стонал, кусал губы и сжимал свои длинные, аккуратные пальцы в кулаки. – Назови меня по имени. Он говорит это и, приставив головку ко входу, начинает медленно насаживаться. Так, что у обоих звезды под веками загораются, в животе взрываются фейерверки, и бедствию кажется, что он готов кончить после пары-тройки движений. Он накрывает ладонью свой член, она мозолистая и даже близко не похожа на руку Мэй-Мэя, ведет ею к самым яйцам и чуть те сжимает, чтобы в голове прояснилось. Потому что туман в той стал уж слишком густым, слишком плотным, мысли практически не пробиваются. Звездочет стонет, сжимает чужую талию, стараясь удержать своего принца хотя бы немного на весу, чтобы тот не делал все настолько резко! Мэй Няньцин ведь тоже так-то не железный… – По имени? – очень глупый вопрос, за которым следует шепот. То самое сочетание звуков срывается с полных, таких восхитительных губ. Чуть утробное, прерывистое, будто бы советник мог его забыть. Будто бы не шептал, словно молитву, одинокими ночами. Будто бы не выбил то на своем сердце. Хах, это ведь даже смешно. И сердце, но уже Цзюнь У, в груди замирает, и по коже бегут мурашки, однако те совсем не от холода. – Я скажу это один раз. – Мужчина опускается до самого конца, его спина выгибается и, кажется, чуть-чуть хрустит. Неужели, то пришла старость? – Постарайся запомнить… – шепчет он и делает первое движение. Смазанное, не полное, но от которого Мэй Няньцину конкретно так рвет крышу, и ногти его чуть царапают ставшую намного бледнее кожу. На той больше нет прежнего загара, ведь его бог более не путешествует по землям, решая вопросы. Тот более не выходит на улицу, хотя уже можно. – Понял? Советник сейчас похож на болванчика. Он кивает в бешенном темпе, чувствуя, как кровь стучит в висках. Он тоже на грани, готовый взорваться, будто бы пороховая бочка с подожженным фитилем, в любой момент. – Я люблю тебя, Мэй-Мэй. – слова, за которыми следует новое движение бедрами, и, кажется, уж слишком отчаянный и надрывный стон Мэй Няньцина. – Я… я честно не тянул вас за язык… Последнее, что слышит Цзюнь У перед тем, как вновь оказывается на спине, а его ноги - на чужих плечах, отчего мышцы пронзает едва заметная боль. Сладкая, тянущая, от которой тот откидывает голову назад, хватается за изголовье кровати, отчего бедная древесина трещит только так. Даже без божественных сил он был силен. – Я тоже люблю вас… – бывшее бедствие чувствует легкий, будто бы крылья бабочки, поцелуй в уголок губ. – Надеюсь, вы готовы к тому, что этой ночью не сможете заснуть?...