Крылья и перья

      Он заваривает чай на узкой, крохотной кухне и по привычке роняет в щербатую кружку каплю чёртового молока.       И выливает его в раковину.       Потому что у Дональда остаются только воспоминания и горечь, оседающая на самое дно переполненным мешком для мусора.       Там испуг, боль, непонимания.       И оглушающая, бесконтрольная ненависть.       Застилающая глаза, ломающая кости.       Чужая и отвратительная.       И засыпающая только под ладонью дяди.       Когда Скрудж смеётся низко и тихо, кладётся тяжёлую руку на его плечо, и взгляд его светел и мягок.       – Ты был великолепен.       Гнев утихает, умирает, рассыпается, и прижимается ласковым псом, чьи отвратительные клыки вырывает с корнем, обезоруживает и отвечает тем же теплом.       Вот и всё.       Только этого недостаточно для успокоения этой раны, обугленной, кровоточащей, ноющей лишённой конечностью, и Дональд думает, что он, в целом, довольно крепок, только здесь рыдания разрывают его горло, морской солью вливаясь в трещины.       И после прозвучавших слов, ещё более непонятных, сломанных и состоящих из одной только ненависти, успокаивающая рука отдаляется, вместе с надломленным и погасшим Скруджем.       И больше не возвращается.       У Дональда усталость пяти прожитых жизней, вечная половинчатость после исчезновения сестры и проклятый дефект речи, сквозь преграду которой мог переступать только человек, чьё малейшее упоминание он сейчас ненавидит болезненно и тяжело.       И желает видеть каждой клеткой того, что от него осталось.