отчий дом

В поезде Москва-Курск тепло неимоверно. Юлины пальцы покоятся в чужих тёплых костяшках с кольцами. На Кирином плече — по-домашнему уютно, оно — дом. Везде, где Кира — дом. Кире по-особенному трепетно. Юля светила, лучезарила, обжигала своими неугомонными просьбами поехать в Курск. Она несерьёзна в эти моменты была, на самом деле, но увезти Медведеву в свой город как-нибудь на досуге очень хотелось. Кроме того, Медведеву хотелось спрятать от взора всех и вся, утолкать вглубь кармана, чтобы была там со всеми остальными важными вещами: скрепкой, ключами и фантиками. Но она, противная, в карман не хотела. Хотела демонстративно: с порога — в губы, со взгляда — за руку крепко, с предложения в Курск — в дом к Юлиным родителям знакомиться. Юля ахуела, если честно, когда Кирины губы вдруг изъявили желание нагрянуть к ней в отчий дом. Ее Кира и ее дом. Зачеркнуть «и», поставить знак равенства. — Только, пожалуйста, не груби им, а то пиздюли потом прилетят мне, а не тебе, — говорит Юля сонным голосом, потираясь щекой об хлопковую толстовку Медведевой, что рассеяно в руках теребила билеты до места, где на свет родилась ее первостепенная причина стоять на ногах. — Не ссы, все культурно будет, — шепчет в ответ и мягко целует в белесую макушку. Волосы у Юли шелковые, неряшливо взъерошенные, пахнут яблоками с корицей, московской съемной квартирой на серой ветке метро, в них запустишь пальцы — а дальше перед тобой уже открыты все восемь врат в рай. Мало кто знает, что именно Кирины пальцы мылили светлый ежик корично-яблочным шампунем, купленным в Подружке в доме напротив. Мало кто знает, что именно эту хлопковую зеленую толстовку Юля носит дома, когда мерзнет. У них отопление дали только недавно. До этого Чикина сопли пускала реками, вторые носки натягивала чуть ли не до колен, под одеялом на Кирины ноги свои ледышки вогружала: грелась. Медведева сама чуть ли зубами не стучала, но стоически терпела чужие стопы на себе и растирала их до тех пор, пока Юля не начинала умирать в приступе смеха от щекотки. В подарок ей за жертвы — живой смех девушки, которая нос морщила, глаза жмурила и обзывалась по-детски. Юле восемнадцать, и она спустилась с небес, чтобы в холодные осенние ночи без отопления Кире было кому целовать замерзший сопливый нос. — Помнишь, какой мы фильм смотрели месяц, может, назад? Там еще чел — блогер, который в такси людей резал на камеру, — мурлыкала Юля, вырывая из ладоней Медведевой билеты, которые в приступе нервоза не давали той покоя. — Ну помню, а че? — Посмотреть бы его сейчас, эх, — у Чикиной глаза голубые, как небо в мае, как поверхность Нептуна, как черничный чизкейк, который Юля с аппетитом наворачивала на вокзале, ожидая волнительную ласточку. Кира от этой голубой черники своих глаз оторвать не могла. — Интернета нет уже, не скачаем, раньше надо было вспомнить, — причитает, ругается, «кудахчет», как говорит Юля. Медведева вообще как на иголках последние несколько часов. Сама в Курск ломанулась по первому зову сердца, сама Юлю обнадежила, сама твердо решила, что покажет Чикинским родичам, что их дочь под прочной защитой от всех порч и сглазов. А сейчас коленки на месте не стоят, ботинки отбивают тревожный ритм, кожа на губах сама собой откусывается. Зато греет Юлино плечо, вплотную прижатое к ее собственному. Оно — дом. Везде, где Юля — дом. *** Они смотрят Отрыв на стареньком Кирином ноуте. На экране — лучшая роль Джо Кири, резня и сумасшествие. Под экраном коленки Чикиной, на которых кроме допотопного гаджета покоится Кирина ладонь. Ее рука на Юлиной ноге — нечто правильное, теорема, дважды подтвержденная доказательством. Юля смеется, заражает своими смехуечками к месту и не к месту, оборачивается на Киру, у которой на лице такая редкая улыбка всплывает. За взглядом — поцелуй в эту излюбленную улыбку, за поцелуем — посыпавшаяся идея закончить просмотр фильма. Они долго обсуждают, что первая половина фильма — поразительна и уникальна, что Джо Кири родился для роли социопата, что жаль его на самом деле, что бесплатное такси с попутчиками — тема ахуенная. Вторую часть фильма не обсуждают, как-то не запомнилась, стерлась где-то между поцелуем в улыбку и переплетением из рук и ног. *** Ехать еще около четырех часов, а на пятой точке Кире уже не сиделось. В голову лезла тысяча первая мысль о том, что знакомство с родителями в гомофобной России может закончиться очень плачевно. Юля посапывает на плече и удивляет тем, что волнения ни в одной клеточке ее тела не наблюдается. Кире хочется мозг выключить, чтобы закончить бесконечные бредни, беспрестанно терроризирующие ее голову. «Похуй, похуй, похуй, я что впервые кому-то признаюсь, что Юля — девушка моя? Факт, ее родителям впервые». *** — Ебать, что? — у Мишель глаза почти на лоб закатились. Юля напротив стоит и лыбится, как девятиклашка, принесшая в дневнике первую за четверть четверку. — И, типа, вы молчали? — Немножко утаили, че ты, — хихикает Чикина, губу закусывает, Киру в бок локтем тычет. Гаджиева переваривает с минуту, выдыхает и порывается жать руку Медведевой, говорит скороговоркой: — Чтоб, короче, хранила ее, как мамы обычно хранят тайны, куда спрятали новогодние подарки! Чтоб заставляла в метро за себя платить, а то снова штраф въебут! Чтоб не обижала и обижала тех, кто ее обидит! — руку сжимает Кирину крепко, в глаза смотрит своими голубыми линзами, будто стреляет из пневмата. — Хорошо-хорошо, сейчас кость треснет, все-все, — смеется Медведева, пытаясь выпутаться из чужой мертвой хватки, и видит счастливую Юлю за спиной воодушевленной Мишель. Чикина довольна собой, Чикина довольна, что Кира у нее больше не тайна. *** Поезд прибывает минута в минуту, без опозданий. Чикина выспалась, за пару последних часов несколько раз сбегала в туалет, несколько раз повторила, как зовут ее родителей, несколько раз гаркнула на потерявшую всю свою былую уверенность Киру, чтобы та собралась с духом и перестала трястись осиновым листом. Казалось, что помогло. Медведева расслабляется на секунду, волосы глубже под кепку запихивает, хрипит что-то на своем невнятном, а потом снова в Юлиных глазах поддержки ищет. Кира нежная, по правде говоря. Юля видела, как та выбирает продукты в магазине, как общупывает все помидоры на прилавке прежде, чем купить. Видела, как тщательно расчесывает платиновые пряди и как щепетильно, чтобы не упустить ни одной пряди, забирает их в хвост. Видела, как дрожат ее ресницы, когда Чикина спускается губами ниже пупка. Видела, как осматривает свои свежие засосы на ягодицах и матерится в эти моменты особенно по-доброму. Кира нежная настолько, что даже, вмыливая шампунь в Юлины волосы правой, левой набирает ладонь воды, льющейся из крана, и умывает голубые глаза, чтобы те не щипало. Сердце Чикиной замирало в эти моменты, иногда казалось, что оно вот-вот остановится. — Ты ахуела что ли волноваться, Кир? Они тебя не съедят. Максимум я съем. Или одна из двенадцати кошек примет за консерву, — Чикина вызывает курское такси, приободряюще Кирино предплечье через курточку гладит. — Почему за консерву? — глаза у Медведевой куда-то в землю, руки — глубоко в карманы, голову бы тоже в карман засунуть не помешало. Чикина все еще светится, но, видимо, феромоны волнения заразны. — Потому что на рыбу копченую сейчас похожа, хватит сикать, а то я тоже обоссусь, — Юля в замешательстве, успеет ли она выкурить одну сижку до приезда водителя Степана 4,54 звезды. Руки, сунутые в карман за зажигалкой, предательски пропускают табун мурашек. Ебаная заразная Кира. — Разве консервы копченые? — пытается отвлечься Медведева, переминаясь с ноги на ногу, размышляет на философские темы. — Да хоть жареные, — все-таки закуривает Юля и наконец в полной мере осознает, что находится в родном городе. В городе, где пиздилась с пацанами из двора за звание ведущего в Зеленом стеклышке; где оставляла граффити и тэги на балконах первых этажей серых хрущевок; где впервые сломала ногу, неудачно наебнувшись с велика; где впервые была обкрадена местной гопотой, почти отжавшей Юлин тапочек. В такси атмосфера калила. Пахло табаком, то ли от водителя, то ли от Юлиных пальцев. За окнами пейзаж не воодушевлял: серость, сырость, хворь. Юля кусала ногти и натянуто улыбалась. У Киры желание зацеловать ее прямо сейчас в эту неестественную лыбу возросло с нуля до сотни за считанные секунды. Гомофобная Россия доводила Кирино драгоценное солнце до обкусанных ногтевых пластин. — Я тут родилась, — показывает на свой дом Юля, широко отводя руку в сторону. — Ну не тут конкретно, но суть ты уловила. Кира захлопывает дверь такси, оглядывается кругом, будто ожидая какой-то слежки, смотрит на взволнованную Чикину и предлагает единственно верное: — Постоим на дорожку пять минут? — Ну тебя, — смеется Юля, делает шаг к острому кепарю и тыкается в него своим лбом. Медведевой легчает только в тот момент, когда юные руки опоясывают ее талию, прижимают крепко-крепко и встряхивают, как шампанское, планируемое разлить на чью-нибудь грудь. — Мы вместе, Кир, а, значит, справимся. *** Чикина часто-часто обнимается. Лезет в объятия, когда Медведева чистит зубы, когда кофе заваривает утренний, Юле обязательно с молоком в соотношении один к одному и с двумя ложками сахара с горкой, когда Кира рюкзак с плеч сбрасывает в прихожей, только ступая на порог, когда курят на балконе одну на двоих, чтобы легкие зря не засорять. Юля пропахла Кирой от извечных прижиманий к ее телу, облитому тоннами тяжелого одеколона. Медведева обливалась им не по причине «а хули нет», а по причине того, что Чикина все свои запасы на месяц слила на этот подарок. Медведева улыбалась тогда до ушей, а потом ругалась сильно, по-матерински, низкому уровню финансовой грамотности девчонки, у которой глаза так сильно сияли, что казалось, солнце по сравнению с ними блеклое и искусственное. — Ты дуреха, — чмокала в лоб Медведева, встречая в ответ счастливые объятия девчушки без гроша в кармане. У Юли в кармане скрепки, ключи, фантики, уголок, припасенный для Киры, для монет, к сожалению, места уже не осталось. — Ты заслуживаешь всего мира, Кир, а не только моего потраченного пятерика. С Юлей в ее слова хотелось верить. Во все слова Юли верилось. В слова, что по утрам сонная Кира красивее, чем нежный голубо-розовый рассвет в Курске. В слова, что у Киры самый заразительный смех, даже когда она задыхается, как туберкулезник. В слова, что пальцы у Киры самые чувственные. Кира верила, что из уст Чикиной вырывается только истина. Кира не верила, что такая истина, как Юля могла случиться с ней. *** На пороге девушек встречает обеспокоенная мама. Она уже в курсе, что человек перед ней — не очередная Юлина подружка с беспрестанным желанием утащить ее дочь куда-то далеко и надолго среди ночи на побухать, а та, кто крепко держит ее дочь за руку и твердо намерена утащить ее чадо в мир всего гомосексуального и неправильного для суровой России. Каминг-аут Юля сделала маме пару лет назад, когда с горя в слюни напившись после заваленного пробника по математике, расчувствовалась и что-то несвязно мямлила про девочку из параллели с длинными ресницами. Тогда ее мама пропустила слова Чикиной мимо ушей, решила, что та бредит, несет несвязную чушь, навеянную гниющим западом. Но, когда дочь звонит спозаранку и эмоционально парирует о том, что хочет познакомить очень важного человека со своей семьей, слова двухлетней давности, сказанные мимоходом, кажутся уже не такими бредовыми. — Кира, — тянет руку, опасаясь наткнуться на холодный, как лезвие ножа, взгляд. Натыкается только на улыбку, точь-в-точь как у Юли, и на протянутую в ответ руку. На душе скребущиеся кошки улеглись спать. — Бабуле говорить не будем, она не поймет, — шепчет Юля, пока они моют руки в ванной. В ней тесно и батареи желтые, а Юля красная, как мак. Кира бы такой съела, а остатки снюхала. Стол по-домашнему накрыт, в углу миска с наливными яблоками и кислыми апельсинами. Их ждали. Киру здесь ждали и не собирались гнать ссаными тряпками. Юля долго и увлеченно рассказывает про дорогу на поезде, про ручку двери в санузле, которую она пять минут дергала, боясь, что застряла там навсегда, но умирать в туалете не хотелось. Рассказывает, что по пути к дому из окон такси видела здание музыкальной школы, в которую ее с большим рвением пыталась отдать мать, вспоминает преподавателя, который чуть ли не чморил детей за то, что у них не выходило записывать ноты в партитуру. Юля, оказывается, высидела там целый год, а потом увлеклась другими детскими интересами и втихаря от мамы перестала посещать музыкалку. Рассказывает, что Кира сикала под себя всю дорогу, переживала. — Ну что вы, Кира, мы ж не звери, не съедим вас, может, только покусаем, — смеется Юлина бабушка. Ее слова казались правдивыми, если вспоминать все истории Юли о том, как бабушка учила ее тыбзить безделушки из магазинов. — А че батя не пришел? — елозит вилкой по тарелке Чикина и глаза опускает куда-то себе в салат. Кира подмечает и напрягается. — Юль, ты знаешь, он бы не шибко обрадовался, — мать вздыхает и отправляет вслед за горячей картошкой рюмочку чего-то крепкого. — Я хотя бы пытаюсь понять, с ним в этом плане… тяжело. Они вспоминают много историй из Юлиного детства, вызывая улыбку на Кирином лице. Когда девчонка была мелкой то и дело сажала на свои ноги синяки и ссадины. Они окрещивают это явление асфальтовой болезнью. Вспоминают, как Юля не смогла в первом классе выступить на сцене со стихотворением про школу, запиналась на каждом слова и прямо на сцене сматерилась своим первым «блять». Кира с ее родителями уносятся в «ха-ха», а Юля голову от стыда хочет спрятать куда-нибудь под стол. — Кир, че ты ржешь? Расскажи им тоже, какой ты стих выбрала на свободную тему и что тебе за это было, — тыкает в бок смеющуюся Медведеву Юля, заставляя ту выложить на стол все свои козыри. Медведева не ропщет, приподнимается со стула, откашливается, воротник поправляет, как заправский поэт двадцатого века, воодушевленно выразительно начинает: — Не тужи дорогой и не ахай, — бабушка Юли прыскает, зная продолжение великолепного творения Есенина, — жизнь держи, как коня за узду, — Юля на подбородок край футболки натягивает, краснеет еще алее, ногами под столом машет, — посылай всех и каждого, — паузу выдерживает, на Юлю поглядывает, улыбается, — на хуй, чтоб тебя не послали в пизду. Поклон. Занавес. Родители Юли ахают, мама скрывает рвущийся наружу хохот, бабушка смеется во весь голос старческим смехом с хрипотцой. Кира была расположена к себе матершинным произведением хулиганистого Есенина. Застолье продолжается до того момента, пока неусидчивой Юле не приходит в голову мысль показать Кире все сокровища ее маленькой комнаты, которая теперь является пригодной только для хранения старой бытовой техники и разобранного на дощечки доисторического шкафа-гроба. Бабуля кряхтит и удаляется вглубь кухни ставить чайник, мама Юли задерживает на Кире свой взгляд и ловит ее за руку, когда та поднимается вслед за Чикиной, уже упорхнувшей в свою маленькую комнату-вселенную. — Кир, ты не думай это… Что я негативно как-то настроена или что-то. Просто страшно за вас. Страшно, что вдруг где-нибудь подкараулят и сделают невесть что. Говорить даже боязно, понимаешь? — на ее глазах показывается влага. Кира кладет свою руку сверху и заверяет с той убедительностью, на которую только способна: — Не беспокойтесь, в общественных местах мы никак себя не раскрываем, мы тоже все прекрасно понимаем. Я смогу ее уберечь от всего-всего, поверьте, — запинается, молчит, думает, решается. — Я ведь тоже ее люблю, как и вы. — Спасибо, — роняет мягко, слезинки утирает. Видимо, придется отпустить дочку в мир всего гомосексуального и неправильного. В комнате Юли темно, подоконник заставлен высокими растениями, на нем еще и тумбочка с чего-то примостилась. Диван желтый, как батареи в ванной, жесткий, скрипучий. Около письменного стола маленький шкафчик, из которого Юля с интересом достает свои воспоминания. — Гляди, почти отличница, — кидает в Кирины руки дневник за девятый класс Чикина. За год — сплошником покатые троечки, видно, старалась усердно на занятиях. Медведева вглядывается в округлый неаккуратный почерк, буквы пытается разобрать, листает странички, читает замечания, старательно выведенные учительской красной ручкой. — «Ест на задней парте сухари, отвлекает преподавателя от объяснения темы», — цитирует Кира, брови вскидывая. — Что за дела, Чикина? Родителей в школу! — Ну ма-а-а-ам, — протяжно тянет Юля и хихикает. Из шкафчика достает медальку, полученную за одну единственную победу в городских соревнованиях по рукопашному бою, в руках вертит, хвастается. У Киры таких штук пятьдесят, но это у Киры. У Юли одна и оттого намного ценнее. Далее из глубины тайника в Киру летят пустые пачки сигарет, впервые Чикиной скуренные, а поэтому заслуженно имеющие место быть в ее сокровищнице. Достает большой фотоальбом и тут же прячет, скрывая находку от Медведевой. Кирой это не остается незамеченным, поэтому она сама на ковер спускается и к Юле подползает, целует в острое плечо с просьбой «покажи». Чикина ломается с минуту, а потом видит Кирины глаза, как у самого преданного пса, и сдается. — Мне тут семь. Геленджик, — объясняет Юля, тыкая в фотку в левой рамке на одной из страниц, где она наряжена в широкие синие шорты и кислотно-зеленую маечку с Винкс, на руке красуется напульсник. — Моднявая, — лыбится Кира, тут же встречая бурчание смущенной Юли. На фотографиях воспоминания. Арбуз, который Юля впервые разрезает огромным ножом самостоятельно. Медведь в цирке, рядом с которым посадили напуганную Чикину, встревоженно косящуюся на него. Мама Юли, которая держит дочь за руку у ворот школы, отправляя свое дитятко в первый класс. Селфи в объемных наушниках, так красиво подходящих к длинным русым волосам девчонки на фото. — Я вот посмотрела на тебя мелкую и подумала, что тебя, мелкую, но чуть постарше, люблю еще больше, — говорит Медведева в ухо Юле и видит, как та покрывается мурашками. Чикина оборачивается и целует любимые тонкие губы с пирсингом. Кира не романтична от слова совсем, но иногда романтична от слова «нихуя себе». На прогулке по Юлиному району девушка показывает Кире, где она обучалась девять лет своей жизни, рассказывает ей забавные истории, которые происходили с ней в стенах этого учебного заведения, вспоминает своих одноклассников, с которыми она, в большинстве своем, не общается. Медведева завидует им белой завистью. Они видели, как Юля росла у них на глазах, менялась, стриглась под 0.5, вставляла в уши сережки с крестом, устраивала балаган на переменах, и им всем было на это до пизды. Кире до таких мелочей Юлиной подростковщины совсем не до пизды. С приездом в Курск изучать урок под названием Юля захотелось как минимум двадцать три часа в сутки, последний час — на выполнение домашних заданий. Они гуляют по студеным дворикам, качаются на тошнилке, Кира раскручивает карусель до Юлиной подступающей к горлу блевоты. Трескают лед на лужах, только-только покрывший поверхность серо-буро-малиновой жижи. Держатся за руки. Простите, мама Юли, не сжимать ладонь Чикиной в своей — невозможно, по крайней мере, для Киры. Вечером бабушка заваривает для них пряный чай с мелиссой. Зеленый Кира обычно не пьет, но, видя, с каким удовольствием Юля поглощает напиток вприкуску с печеньем, она переубеждается в своей нелюбви. Мелисса пахнет вкусно-притягательно, таким бы запахом Медведева охарактеризовала Юлин дом с ее родными. Перед сном Юля напевает песню себе под нос, покачивая головой: — Я б написал тебе поэму, я б написал тебе портрет, жаль, что я вовсе не художник, жаль, что я вовсе не поэт… Резко подскакивает в озарении и смотрит в упор на полусонную Киру, пролистывающую ленту в инсте, за руку ее дергает. — Ты, блять, так ахуенно стихотворение седня рассказала, ощущение было, что оно твое! У тебя дар, Кир, епта! Ты оратор! — Оралатор только если, — посмеивается Медведева и сгребает Чикину к себе в объятия, щекоча ее кожу своими распущенными светлыми прядями. — Нет, я серьезно! Ты сегодня спать не ляжешь, пока свой стих не напишешь! — девушка подрывается и в одних трусах бежит к столу, судорожно ища листочек и ручку. — Ты серьезно, Юль? Пол третьего, — Кира приподнимается на локтях, наблюдая за бледными длинными ногами, в полутьме сверкающими розовыми пятками. — Да, серьезно, пиши, — вручает найденное. — Я тоже напишу. Потом будет клуб чтецов. Кира ржет, поражаясь тому, какой странной бывает ее Юля в погоне за идеей, подкрепленной из ниоткуда взявшимся энтузиазмом. На листочке первые пару секунд пусто, а потом выходит что-то вроде «Рельсы, шпалы, кирпичи, в тебя летит струя мочи». Кира смотрит на Чикину, которая, сгорбившись под ночником, старательно выводит буквы своим округлым почерком. — Хуйни только не надо, серьезно подойди к делу, — командует Юля, спиной ощущая, что Кира на листке вытворяет что-то драматично увеселительное. Медведева не художник и не поэт, но для Юли готова и поэму, и портрет. Спустя некоторое время Юля оборачивается и хвастается своим нескладным произведением искусства. Зачитывает: — «Мы встретились однажды, как в море корабли, Пока держали мачту, мы счастье обрели. Пока в поту холодном мы утеряли весло, Так и не заметили, как море унесло. Куда несло нас море, загадка не проста, Но точно знает каждый, что, как и у весла, У Киры с Юлей будет их первая весна» — Чикина, ты великолепна, — Кира искренне радуется, обсыпая девушку аплодисментами. Юля театрально кланяется, приподнимает края ночной футболки, как платьице, снова кланяется. — Овации, туше, — заключает, наигравшись. Медведева напротив светится ярче, чем ночник. Ее карие магниты выражают взгляд, полный любви и восхищения. Юля смущается от этого взгляда, губы сжимает в улыбке. Медведева оценила ее глупое творение и радуется, как мамочка в детском саду на первом выступлении своего ребенка. — Читай свое давай, хватит меня взглядом поедать, — и трогает Кирины пальцы, чтобы та достала из-за спины свой листочек. — Бля, может, не надо? — конфузится Кира, но листок преданно достает. На нем несколько строчек, мелко выведенных размашистым почерком, а сверху еще несколько перечеркнутых. — «У девушки моей мечты два сердца: Её и мое. Она кольнула в душу килогерцем, На ней шрам теперь — имя её. Я думаю, оставлю ей в подарок снег, На нем пальцем вычерчу, что для нее Я и художник, и поэт» Юля смотрит на Медведеву в исступлении. К глазам подступают слезы, останавливаются где-то на основании слизистой, а рот в это время произносит: — Я ебать как счастлива, что встретила тебя, — слезинка вырывается из голубого Северно-Ледовитого. У Киры сердце болезненно сокращается при виде соленой мокрой тропки, скатывающейся по Юлиной щеке. Она целует Юлю нежно, аккуратно, носом к щеке притирается, смахивая непрошенную слезинку. Целует снова. Чикина выдыхает в чужие губы и роняет Медведеву на подушки, нависая сверху. Взгляд расфокусирован, глаза уже поплыли, вот такую власть над Кирой имела Юля. Юля прикасается к Кириной шее, целуя ту глубже, языком проникая в чужой рот. Ведет пальцами по линии челюсти, по щеке, пряди за ухо заправляет, ловит сорвавшийся с чужих губ стон. Переходит поцелуями к плечам, к ключицам, смотрит, как у Киры дыхание спирает от неожиданных ласк. Смотрит на нее и плавится. Футболка отправляется нахуй, вместе и с ее собственной, с силой сорванной чужими татуированными руками. Кира перемещает фокус внимания со своего тела на Юлино, укладывает ее рядом с собой, губы зацеловывает. Тело к телу. Грудью Кира чувствует чужую диафрагму, плотно прижатую к ее распаленной коже. Чувствует, как цепкие пальцы хватают ее за волосы на затылке, тянут на себя. Влажной дорожкой из полу-укусов Медведева переходит к розоватым ареолам сосков, обводит их раздвоенным языком, выбивая из девушки шумный выдох. В Кириных руках — ее первостепенная причина стоять на ногах. Чикиной невтерпеж, она руку Кирину перемещает себе на бедро, останавливает близ кромки телесных трусов, пальцами своими давит. Медведева ловит просьбы на лету, сжимает бедро крепко, слышит вымученно тихий, насколько это сейчас возможно, стон. Дразнит, по ткани белья пальцами водит, в щеки целует, улыбается. Юля злится по-детски, таз приподнимает навстречу, всем телом просит. В наказание Медведеву за губу кусает, тут же зализывает. Пальцы у Киры музыкальные, длинные, тонкие, теплые. Проникают медленно, растягивая удовольствие для Юли, сгибаются внутри, скользят глубже. Ресницы у Юли дрожат, а ноги трясутся. Кира знала, что Чикина втихаря считала ее нежной, но Кире кажется, что по сравнению с нежностью Юли, она максимум уровень «beginner». Поездка в Курск оказывается богата на события. Бабушка Юли в обратный путь дает им множество свойских закруток, рассказывает Кире матерный анекдот про Маяковского и Есенина в канаве, гладит ее по спине и желает всего хорошего. Юлина мама стискивает Чикину в объятиях, пока та тянет свое «ну, мам, хватит», обнимает Киру за плечи и поправляет ей кепку, говорит: — Шапку носить пора, а вы все в кепарях гоняете. Юль, к тебе тоже относится, — оборачивается на обувающуюся Юлю, машущую на материнские причитания рукой. — Следи за ней, раз меня рядом нет, — уже обращаясь к Кире. — Будет сделано, капитан, — обещает с улыбкой Медведева и смотрит, каким тоскливым взглядом напоследок оглядывает свою родную курскую квартиру Юля. Юля в стихе пообещала Кире весну. А у Киры с Юлей на сердце всегда весна. Они уезжают, покидая родной отчий дом. Чикина сопит снова в поезде на обратном пути в Москву, покоясь мирно на хлопковой толстовке Медведевой. От ее волос пахнет шампунем, что хранился в ее тесной Курской ванной комнате с желтыми батареями. Мало кто знает, но Юлиной маме, несмотря на предрассудки, Кира понравилась. Мало кто знает, но Юлина бабушка, с виду древняя и далекая от современности, обо всем догадалась. В Кириной руке Юлина ладонь, и в этом нет ничего неправильного.