Калина

Гилберт валяется на диване, смотрит на ноутбуке фильм. Выглядит он при этом, как побитый щенок. Впрочем, стоит ему почувствовать пристальный взгляд, губы его растягиваются в широкой ухмылке. — Что? Тут чудо случилось: русский кинематограф выдал нечто, от чего не хочется блевать. Людвиг оставляет реплику без ответа, только ведёт плечом неопределённо. С Гилбертом такое случается, время от времени. Он скучает по Ивану, хоть никогда и не признается. Как-то Людвиг застал его тупящим над книгой. Вряд ли в выборе была какая-то логика. Он просто взял с полки первую попавшуюся на кириллице и пялился на буквы. Это был финиш. Людвиг подумал тогда, что брат довольствовался бы даже поварённой книгой, будь она на русском, и потому позвонил Ивану. Сейчас собирался сделать то же самое. Иван приезжает до неприличия скоро. Закрадывается мысль, что он только и ждал случая покинуть Москву. Гилберт, при виде Ивана, награждает Людвига цепким взглядом исподлобья. — Как мило. Сначала псов своих осчастливил, теперь мне подогнал кавалера. Приятно знать, что тебе есть дело до нашего душевного здоровья, — шипит Гилберт ядовито. В таком настроении с братом совершенно не хочется иметь дел, но выбора у Людвига совершенно нет. Это ведь они… Людвиг ёжится, так и не сумев договорить даже мысленно. Аналогия, что привёл Гилберт — отвратительна, но она отражает ситуацию лучше всего. Становится неуютно, атмосфера в помещении в прямом смысле душит и Людвиг нервно ослабляет галстук. Конечно, это ни черта не помогает. *** Трахаться не обязательно, но это лучший способ по-быстрому решить проблему. Эффективнее не придумаешь. Только вот это не то дело, где можно с места сразу в карьер. Гилберт оставляет их одних и уходит в ванную, чтобы хорошенько проблеваться. Чёрта с два он выйдет оттуда, пока кишечник не станет стерильным, как у новорождённого. Его друзьями на сегодня будут два пальца в рот и блядское слабительное. Как какая-то булимичка со стажем. После всех этих процедур Гилберт в прямом смысле валится с ног. Хочется спать и жрать. Жрать — сильнее, но потребность в еде — не необходимость, а привычка. Приятная привычка, но от неё придётся отказаться, раз уж есть нужда трахнуться об Ивана. Нужно идти в комнату, но Гилберту не хватает сил подняться с пола. Там его и застаёт Иван: с мокрыми после душа волосами и с небрежно накинутой на плечи рубашкой. От его сочувственного взгляда хочется проблеваться ещё раз, но больше нечем. Гилберт доползает до кровати на одном упрямстве. И молчит. Иван раздевается до трусов и лезет к нему под одеяло. Гилберт даже не сопротивляется, когда Иван притягивает его к себе вплотную. Посиделки голой задницей на кафеле дают о себе знать, начинает бить озноб. К утру всё, конечно, пройдёт. Он теперь не совсем, как остальные, но и до обычного человека ему, как до Пекина раком. Гилберт кутается в одеяло, прижимается холодными ногами к ногам Ивана, чтобы перенять хоть немного тепла. Тот вздрагивает, но не отодвигается, а потом ведёт ладонью по его холодному бедру, разгоняет кровь быстрыми движениями. Гилберту хорошо, а когда Иван накрывает руками ледяные ягодицы, становится ещё лучше. Иван со вздохом вжимается в него пахом. Судя по твёрдому члену, намерения у него самые, что ни на есть трахабельные. Но Гилберту не до этого. Не сейчас. — Отъебись. Сделаем всё завтра. У него совсем не осталось сил, глаза слипаются. Единственное желание — отрубиться. Иван говорит «хорошо» и целует в укрытое одеялом плечо. Горячий член обжигает сквозь тонкий слой ткани, но Гилберт не отодвигается. В такой позе удобно, а члену этому завтра быть в его заднице, так что причин для беспокойства нет. *** На первом этаже хлопает дверь; Людвиг уходит даже раньше положенного, оставляя их одних. Сбегает. Гилберт хотел бы рассердиться, но внутри — сплошное чёрное ничто. Наверное, он был действительно дерьмовым старшим братом, раз Лютц вместо симпатичного куска гранита выбрал для него — вот это. Гилберт тянет Ивана в свою комнату, наверх. Долгие столетия в голове была закостенелая мысль, что трахаться положено только в кровати, но она давно деформировалась в «я вам не грёбаный акробат». Наверное, так выглядит мудрость: можешь и хочешь трахаться, но так, чтобы без попыток отнять золото у гимнасток, и вообще — давай миссионерку, и на боковую, завтра рано вставать. Впрочем, это не их с Иваном случай. Иван осторожно клюёт его в щёку, пока Гилберт расстёгивает на нём ремень. Они редко видятся. Гилберт обычно не звонит, ждёт до последнего. Всё ещё надеется себя переломать. Это настолько тупо, что тупее просто не придумаешь. Они интеллектуально и физически превосходят обычных людей, но не могут нормально жить свою жизнь из-за инстинктивных программ с титульными нациями и прочим дерьмом, словно самосознания нет. Когда в тебя пихают здоровенный хер — это нихрена не здо́рово, но и на ласку Гилберт реагирует так, словно руку по локоть готов откусить. Иван со вздохом отстраняется. — Ну что такое? Впрошлый раз ведь всё хорошо было. За прошлый раз Гилберту стыдно настолько, что хочется вскрыться. Вёл себя, как сука в течку, и потому огрызается: — У тебя стоит, вот и займись делом. Иван замолкает, и Гилберт прикрывает глаза. Расслабиться не получается, как бы ни пытался. В прошлый раз он терпел почти четыре года, а потом нажрался и на утро проснулся в какой-то занюханной деревне под Питером. Воспоминания были рваные, но и того, что помнил, хватало с лихвой. Критическое мышление вообще в минус ушло от того, что долго порознь были, так ещё и умудрился найти этого мудака до того, как протрезвел. Иван целует его в плечо, поглаживает поясницу. Что-то приговаривает, глупое, но успокаивающим тоном. Это не срабатывает, конечно, они же не в ебучем сериале. Когда Иван наконец оказывается в нём, Гилберт с шумом втягивает в себя воздух. Иван водит по его скуле подушечкой большого пальца, целует в щёку. Двигаться пока не решается: член у него толстый, с крупной головкой, а видятся они недостаточно часто. — Брагинский, двигайся. — Обожди чуток. — Мы так до завтра не закончим, так что всунул-высунул и можешь катиться на все четыре стороны, — цедит Гилберт сквозь зубы, но Иван всё равно пытается нежничать. — Ну зачем ты так, а? — устало шепчет Иван. — Калина. И Гилберт прорывает. Он легко выворачивается из-под Ивана и орёт дурниной, пока голос не срывает. Что ненавидит его, и себя ненавидит. Что лучше бы подох, чем вот это всё, что он имеет сейчас. Это не жизнь, и даже не существование, это форменное издевательство. Людвиг свёл его участие в государственных делах до минимума, запер в кабинете с бумагами, как крысу канцелярскую, а Иван… Иван даже не предложил переехать, хотя только и делает, что зовёт Калининградом. Трахает, чтобы связь напитать, и исчезает. И Гилберт болтается в этом подвешенном состоянии, не понимает, что делать и как жить. Потому что люди парой подписей привязали его к земле, что когда-то звалась Кёнигсберг, но не пригласили его туда. А во всём Берлине его признаёт только Фридрихсхайн, такой же разбитый и потерянный, как и он сам. — Я думал, ты хочешь с братом остаться, — пришибленно шепчет Иван. — И поэтому ты купил мне дом, оповестил об этом всех вокруг, а блядские ключи оставил себе. Иван обнимает его порывисто, утыкается носом в выемку между ключиц. Сдавленно шепчет: — Переедешь ко мне? — Да, тупой ты мудак, — выдыхает Гилберт в ответ. — Но не надейся, что тебе это хоть сколько-нибудь понравится. И впервые за долгое время всё хорошо. Как надо.