Enemy

Глупо было полагать, что ребенок убийцы и шпиона вырастет милым, наивным и глупым. Особенно, если этот ребенок читает мысли. Особенно, если этот ребенок вырос в лаборатории. — По чьим стопам ты хочешь пойти, деточка? По папиным, или по маминым? А может быть, по дядюшкиным? — Поверьте, вам не понравится ответ. Она стоит перед зеркалом. Пухлые щёчки, детское тельце. И простая татуировка на шее. Маленькая, незаметная, но служащая идеальным опознавательным знаком для таких, как она. Для уродов. Тонкие линии складываются в схематичный глаз. Ни ресниц, ни деталей - дуга сверху, дуга снизу, и кружок посередине. А сверху, завершая клеймо три цифры - 007. Порядковый номер, не имя. Забавно, но именно такой номер носил любимый персонаж... Не ирония ли сучки-судьбы? А судьба та ещё сучка, если честно. Хохочет заливисто, наблюдая, как два бесконечно глупых человечка, мнящих себя умными, пытаются обмануть друг друга, не зная, что выдают движения, говор, повадки, и кровь на руках. И как маленькая девочка натянуто улыбается, зная о миссии и о том, что однажды она кончится, улыбается женщине с волосами-огнем, понимая, что та отберет у нее семью, как улыбается мужчине, похожему на приемную мать, буквально кожей ощущая кровь, что на всем теле... Маленькая девочка пляшет на чужих скелетах, выбравшихся из шкафов, топчет хрупкие кости. Глаз, что на спине, изгибается будто насмешливо, видя все, чувствуя. Пальчики скользят по воздуху, играют мелодию, маршем похоронным разливающуюся в сердце, и молчит девчонка, сжимая до крови губы, храня тайны лучше ненадёжной памяти. Матушкины клинки в руках лежат, как родные, папин пиджак с плеч не спадает который год, дядин пистолет в кобуре на ноге сидит, словно влитой, и она ощущает себя живой. Разве что шею надоедливое клеймо слегка показывает, но она гладит его тонкими пальцами в шрамах, успокаивая, шепчет: «поспи ещё немного, поспи. Лаборатория пала, тюремщики мертвы, пора бы и поспать» Хрустит под ногами надоедливо и протяжно череп чей-то, но она уже не обращает внимания. Идёт в одиночестве о дороге, устланой трупами, и крик костей давно уж не страшит - надёжной стеной хранит пиджак с никак не выводящимися маленькими пятнышками крови на подкладке - она не любит снимать вещи с трупов, но эту вещь она не могла не снять. Пусть и лицо чужое, незнакомое и непонятное, стоит только кожу на лице чуть приподнять, как тут же волосы светлые, глаза закатившиеся видны становятся. Матушкины клинки кромсают спокойно и уверенно, зная твердо, в чьих руках лежат - дочери, не родной, но столь привычной и знакомой. Не плачут по хозяйке старой, от кого лишь роза золотая брошкой осталась - нельзя следователю сестру родную допрашивать, нельзя, даже если она маньячкой пугающей славится, надо в руки чужие отдать, милосердные куда более, чтобы самому с пристрастием не допрашивать, не стрелять после в висок. В магазине пистолета лишь одна пуля хранится уже который год, но пуля эта страшная, способная столько горя принести, что мало не покажется. Орудие она забрала из мертвых уже рук, забрала, как награду после финального босса, пройдя тихо по коридорам штаба в крови измазанным, стараясь на безвольные трупы не наступать. Волосы лепестков цвета сакуры давно уж окрасились в винный, а от тепла крови не спасут не одни перчатки, пусть их и много, да на миссию каждую одеваются. Она идёт по дороге из крови, идёт упрямо, не зная точно, зачем и куда. Врагов уже нет, да и друзей не осталось - так смысл ли жить? Вопрос этот вечен, и ответ на него лишь один: «Бах!»