Живое место.

      Лучше проснуться от истошных криков, пожара в соседнем доме или от разбитой по несчастью вазе, чем от трели дверного звонка. Ники спит чутко с того момента, как порог его дома переступил Сону. Каждый нерв натянут до режущей боли, которая сравнится разве что с ножевым ранением в слабых местах.       Глаза слипаются, ресницы словно сплетаются в ровную тонкую косу, но вся она рвётся от очередного звонка. Бусины красных, едва слезящихся глаз смотрят в потолок, а губы шепчут тихое «пожалуйста». К чему? К чему его истошные мольбы к хорошему? Рики подписал обречённый на моральную смерть приговор. С каждым днём его опаска растёт с геометрической прогрессией. А он сам разлагается, подобно неживому телу, лежащему под толщей сырой земли.       Каждый раз он плачет, тихо, совсем беспомощно глотая горькие, как лепесток алое, слезы. А нужно ли ему это? Ники давно видит перед собой долг и привязанность к происходящему. Привычка обросла его тонким и мерзким вьюном. Он не ждёт, но в то же время наготове как дрессированный пёс.       Жизнь Ники сломалось в тот момент, когда он впустил на порог своего дома едва дышащее тело Ким Сону. Парня, что безответно любил и дорожил как другом в первую очередь.       Сколько раз его сердце подвергалось насилию, сколько на нём шрамов от моральных и физических ударов. Ники воспитывает в себе нрав и подушку для плаканья, чтобы казаться сильным, перед опустившимся духом человека.       Время около трёх, не меньше. В квартире тишина, которую разбавляют удары железной ложки по керамическим стенкам кружки. Он мешает кофе, сосредотачиваясь на грязной посуде, оставшейся от пришедшей матери. Её возвращение домой позднее, к часу, бывает и позже. Рики пересекается с женщиной утром, желая ей удачи и меньшей нагрузки.       Жить с матерью — лучшее решение, чем оставаться в квартире с отцом и его новой пассией. Родители развелись, когда парню было одиннадцать, сильный удар по детскому восприятию, а сейчас всё равно. У него есть свои заботы, которые дороже предавшего родителя. Возможно, у Рики была бы младшая сестра или брат, если бы не этот ублюдок довёл мать до выкидыша; об этом он узнал после шестнадцатилетия. Но ему через пару месяцев уже восемнадцать.       Пальцы барабанят по столешнице, дверь закрыта и мать спит крепким сном, знает, потому что ночные звонки никогда не будят её.       И вот очередной.       Тихий, словно стоящий за дверью боится. Хотя это так и есть. Ники чувствует сердце, прижатое ко дну связок органов, и тремор окоченевших вмиг конечностей. Его шатает, волнение, как внутреннее кровотечение, разрушает его.       Звонок повторяется, он не настойчивый, но в нём понятны отголоски беспомощности. Дрожащие пальцы зажимают ручку двери, металл колит ладонь своим холодом, а от скважины веет новая партия изморози. Ники даже не смотрит в глазок, зная своего гостя.       Только в голове уже не немая мольба, а страх произошедшего.       Вместе с Сону входит мёртвый дух и стальная, беспомощная хватка. Он жмётся к горячему телу, словно давно потерял своё тепло. А Ники чувствует его влагу и дурманящий запах. Это безумие, потому что Ким пахнет лишь свежей кровью и сыростью.       В эти моменты, повторяющиеся изо дня в день, Ники ловит себя на мысли прижаться к влажным и пресным от слёз губам, в поддержке. Но не эгоизм ли это? Нишимура осуждает себя, вводит в состояние самоистязания, просто потому что чувствует ненормальность своих желаний. Киму нужна помощь и поддержка, но никак не любовь, она всегда будет на заднем плане.       Любить сложно, когда даже нельзя намекнуть. Поэтому, уткнувшись в свои чувства, Ники служит спасателем.       Слёзы Сону для него, как плавленое золото, — дорогие, он размазывает их под опухшими глазами и вновь прижимает к себе. Ким выглядит заблуждалым, наказанным жизнью за своё существование котёнком. А Ники не может быть для него хозяином, потому что сам на поводке.       Он ведёт его в свою комнату, закрывая следом дверь. А Сону едва стоит на ногах, не видя перед собой ничего, его глаза накрыты мутным стеклом.       Ники не знает, как начать разговор, прижимает язык к нёбу и лезет к тумбе за медикаментам. А Сону смотрит пусто, словно прибывая ещё в там, где его заставили истязать себя. Через тёмные джинсы виднеются ржавые разводы крови, а толстовка вымокла насквозь. Они живут на разных улицах в десяти минутах ходьбы друг от друга. Но Сону добирается за пять, не смотря по сторонам, волочась за своими конечностями.       — Сядь, пожалуйста, на кровать, — негромко просит Ники, сжимая в руках края небольшой пластиковой коробки.       Ему всё равно, если к утру кровать будет в крови или слезах, главное, что на ней уснёт Сону. Парня будет трясти от припадочного сна, но в спокойствии, ведь он в безопасности. А Ники привычно прижмёт его к себе и уткнётся носом в макушку.       Кровать скрипит под чужим, едва ощутимый весом, и Ники подбирается к нему на коленях. Тёплые ладони скользят по джинсе, цепляя красные разводы. Сколько порезов в этот раз? Ники, кажется, уже не скривится от вида чужого изуродованного тела. Все шрамы несут в себе глубокую историю. И Ники знает их, каждую полосу и прилежащую к ней книгу судьбы.       Сону бездушен, когда позволяет Ники стянуть с себя низ, оголяя стройные, истекающие кровью бёдра. Все раны открытые, глубиной не меньше пяти миллиметров. Эта зависимость Сону, не убьёт его, ведь он ранит себя, только чтобы отвлечься.       Его бёдра бледные, исполосанные красным. Кровь местами запеклась, и Нишимура поднимает глаза, чтобы словить другие.       — На тебе нет живого места, Сону, — он лишь выдыхает, когда парень в ответ молчит и смотрит в стену.       Прикасаться страшно, но Рики перебарывает себя, кладя ладони на тёплые ноги, Сону дёргается, поджимая губы, а из глаз спускаются слёзы. Его что-то душит, обычно он не так беззвучен — говорит и истошно воет.       Вата впитывает в себя медицинский спирт, запах витает по комнате, пробивая дыхание.       Первая полоса граничит с другой, их глубина около пяти миллиметров, до белого слоя, с которого сочится свежая кровь. Ники прижимает обеззараживатель и успокаивающе гладит по бедру, проводя пальцами по зажившим неровностям.       Три пореза напоминают несостоявшийся треугольник с оборванными краями. Он припёкся, и Рики приходится давить, чтобы убрать тёмный слой. Кровь хлещет на постель, её слишком много, но Рики игнорирует. А Сону даже не ведёт глазом. Он давно не чувствует этой боли, ощущает только желчный камень в ссохшейся глотке.       На щеках уже слёзы, когда Рики сдвигает низко стянутое нижнее бельё, на нём кровяной отпечаток. Ему сложно не подавать виду, своего испуга, потому что в глазах стынет слабость. Разве он видел глубже?       — Сону, его нужно зашивать, — тихо шепчет он, накладывая сверху огромные кусок ваты. — Я не умею, тебе нужно в больницу, — в ответ молчит, но смотрит уже в глаза. И Ники видит своё отражение, яркое, в отличие от тусклой радужки и не живого зрачка.       На нём нет плешивого места, порез на порезе, даже ближе к ягодицам всё усыпано неровными полосами. Сколько уходит времени, чтобы утихомирить пыл крови? Ники всё равно, главное — избавить Сону хоть от какой-то муки. Он гладит его бёдра, проходится пальцами по гладкой коже и растерянно выдыхает. Ким совсем не чувствует, он оледенел.       Его кожа пропита изморозью и пустым духом, Ники плачет, когда укладывает голову на его колени. Его трясет, а в голове проявляются возможные моменты. Он никогда не узнает и не увидит, как вредит себе Сону. Ники никогда не боялся открытых ран, безразличие к крови. Но сейчас малейшая царапина парализует тело.       Обычно его охватывает дрожь, когда на собственном теле кровяные подтёки. Если на других, то он бежит, закрывает глаза, лишь бы не окунуться в разрушенный Сону мир. Нет, Ники не винит его, понимает и сам отдаётся на съеденье чужих эмоций.       Держит бледные руки в своих и подносит к губам, медленно согревая мелкими поцелуями. А глаза залиты слезами страха и боли. Ники пытается приковать его взглядом, и Сону смотрит, но словно сквозь. И не понять, кто впитал в себя больше боли: Ники, которого рвёт эмоциями, или Сону, что бессильно молчит.       Уста касаются мягкой кожи, Ники, пропуская свой страх, целует каждый шрам, но к новым порезам боится притронуться. Вдруг навредит, заставит парня дрогнуть? Сколько неозвученных чувств похоронено в здоровом теле? Рики глушит в себе всё, зная цену этой ноши. Осознаёт, что мир Сону гниёт и создаёт барьер от всего, кроме насилия.       — Он до меня домогался, — сухо из губ и глухо в ушах. По щеке течёт слеза, наверное, жжёная, как плавленый металл.       Сону ведёт своими пальцами по шее, ключицам и спускается к бёдрам, уже ближе к ягодицам. И тихо добавляет «тут».       Ники боится, смотрит в чужие глаза и отсаживается, его бьёт крупная обжигающая дрожь. Сердце скрепит, словно пытается выдать утробный звук. Ники встаёт с пола, чувствуя неконтролируемую расслабленность ног, и плетётся к двери. Она закрыта, но юноша всё равно проверяет.       — Ублюдок, конченная сволочь, — едва рычит и цепляется за свои волосы, сжимая так, словно пытаясь выдрать с корнями. — Сону, пожалуйста, не молчи, Сону… — его мольбы уже напоминают брошенный детский плачь.       — Ты такой же, как и он… Ники, вы все одинаковые, все чертовски одинаковые! — Ким ревёт, опускаясь на подушку, что пропиталась кровью. Она везде, вновь сочится из потревоженных ран.       — Сону, пожалуйста, не говори такого. Я никогда… ты мне очень дорог. Я никогда не посмею тронуть тебя. Мне самому больно от этого, понимаю, что не так, как тебе. Не думай никогда, что тебя окружают похожие на твоего отца люди. Он ублюдок, что должен сидеть за решёткой. Мне очень жаль, что я не могу забрать всю ту боль, что ты чувствуешь… я бы сделал это. Твои слёзы — они так дороги мне, — Ники вновь сидит на коленях, не смея садится на кровать. — Тебе нужно хоть чуть-чуть успокоиться и попробовать уснуть, я буду рядом несмотря ни на что, поверь мне, прошу.       — Ты любишь меня? — спрашивает и смотрит в глаза, его увеличенные зрачки пугают.       — Сону… ложись спать, — любит, но никогда не озвучит свои чувства, им нет места.       — Ты, блять, любишь меня, Ники?       — Что ты хочешь услышать? — сдаётся, пальцы впиваются в кожу под слоем лёгкой ткани.       — Всё, кроме «да», — в ответ безудержное молчание и поджатые до ломоты губы. — Понятно.       — Ложись спать, тебе нужно отдохнуть, — Ники кладёт свою руку на его макушку и гладит, почти весомо, но Сону всё равно дёргается.       — Мне страшно, я хочу, чтобы ты лёг рядом со мной, но я боюсь тебя, Рики, — Сону боится любви, потому что видел лишь одно её проявление. А Ники сжимает от признания, душу разрывает в жалкие лоскуты.       Он всегда стремился помочь, обезопасить и создать вокруг себя комфорт, но где-то оступился и провалился на самое дно.       — Я могу уйти в гостиную или на кухню, всё равно не засну, — говорит последнее и смотрит в мутно-стеклянные глаза, Сону видно сжимает челюсть и сдерживает новый порыв эмоций.       — Не уходи, мне страшно, — шёпотом и Ники в забытии, голос вызывает дрожь и скрежет вздутых от больного волнения органов. И он не может указать на неопределённость парня, опасаясь последствий.       — Сону, ты не должен бояться меня, я клянусь, я никогда не сделаю тебе ничего плохого, — почти молит, аккуратно цепляя его тонкое запястье. Сону не сопротивляется, наоборот, оглаживает худым пальцем тыльную сторону.       И это зря? Ники срывается, когда проявляет свою тактильность, а Сону безумеет, утягивая его на себя. В голове тихо шепчет «это плохая идея, не поддавайся», но Рики, словно плюшевая бездушная игрушка, позволяет делать с собой всё, что пожелает хозяин. Почему губы Сону ощущаются холодными, но такими приятными? Поцелуй невинный, только несущий в себе последствия. В янтарных глазах страх, растерянность, и вина давит на плечи Ники.       — Ты хотел этого? Не отрицай, ты не оттолкнул меня, — Сону смотрит на него, словно унижая существование и пытаясь отпустить, но это всего лишь страх, который владеет им.       — Сону, ложись спать, прошу. Не твори глупостей, о которых пожалеешь. Просто, блять, ляг спать, и я уйду в другую комнату, — а тот поднимается: можно ли понять его действия?       Ники словно проваливается в мир исконного забытья, теряясь в прострации. И ведь не может ничего говорить, он будто вешает на Сону ярлык психически нездорового человека, позволяя всё для его благополучия. Или это простая слабость в его глазах?       Сону обнимает крепко, утыкаясь носом в грудь и вдыхая родной запах. Но у него не щемит в сердце, потому что чувства отнюдь другие. Скорее, балаган в голове стремительно летит к душе. Ему просто хочется тепла и поддержки, что оказывает ему Ники. Он питает её в себя, как падкий на воду цветок. И тянет парня за собой, зная, что тот полностью в его зависимости.       — Прости меня, — всё так привычно и излюблено, когда оба прижимаются к друг другу и делят одно тёплое одеяло.       Слова даются легко, когда в них нет ответственности. Ники позволяет воспользоваться собой вновь, не контролируя желание быть рядом.       Каждый раз хуже другого, но Сону продолжает являться фантомом его дома по ночам, весь в слезах и нужде в поддержке. Ведь ближе для него нет никого.       А живых мест на теле всё меньше и меньше, истории заполоняют его бледную кожу, завоёвывают чистые участки и оставляют вечные шрамы.