Ненависть

*** Жар, от горнила исходящий, топил его в собственном поте, сушил горло, спутывал врезавшиеся в память образы — яркие, болезненные, острее любого клинка им с братом как вместе, так и по отдельности выкованного. Вот Брок один, не слушая никого — никогда не слушал, — решительно к Тюру подходит, раза в три него большего, путь исполински огромному великану перекрывает и голову в недовольстве привычно к правому плечу клонит, руками огрубелыми машет. Сомнение в голосе не скрывает, наоборот, все больше, громче напоказ выставляет, с требованиями налегает, внимание остальных привлекая. Не нравится ему происходящее, чует фальш в боге, да не верит просторечным подозрениям никто. Даже Синдри в слова резкие, топорные не вслушивается, не задумывается над смыслом, в них заложенном. А Брок всегда, несмотря на общую мужиковатость, необтесанность и речь из жаргона и грубых высказываний состоящую, тонко человеческую сущность улавливал, ловко враньё подмечал. Раньше, до того как рассорились и клеймо напополам поделили, юным, но талантливым кузнецам многие пытались зубы заговаривать, враками да угрозами цену высокую сбить — и никому так и не удалось стреляного братца запугать аль перехитрить. На недоброе словечко — десять куда более мудреных, на татьские уловки — тридцать, если в хорошем расположении духа, а так ещё и под ноги сплюнет, и до третьего колена проклянет с задорными огоньками Муспельхейма в глазах и издевательской ухмылкой на губах. Во время таких споров брат сиял, как иной раз при деле не светился. Некому больше его защищать. Мертв Брок. Синдри останавливается. Хватка на молотке ослабевает, пальцы к слезящимся глазам тянутся. Разгоряченная плоть вместо перчаток непривычно на щеках ощущается, но ни болезни, ни диковинных покалываний нечего ему теперь остерегаться — бессмысленно, не держит ничто, кроме мести. Не его это умение, он бы руки сразу на себя наложил, если бы могла смерть хоть как-то к брату приблизить. Нет его больше. Ни в одном из Девяти миров не отыскать. На столе — последняя часть оставшаяся, и то лишь оболочка. Спокойная, мирная, без извечной складки между нахмуренными бровями и остротами на языке. Холоднее Хеля была бы, не расположи он ее так близко к огню. Видел всевидящий Один — с ними ведь был постоянно, — он многое прощал мальчишке, отроку милой Феи, одарил дарами, равных которым ни один кузнец не смастерит, впустил его в свое сердце, в свой дом, в свою семью. Синдри лишился всего. Прав был брат — он слишком наивный. Верит, прощает и вновь доверяет, всего себя без остатка вручает, не ищя в человеке подвоха, не гоняясь за выгодой. И где он ныне? Один, без крова, озлобленный и жестокий, чужих страданий жаждущий. Жаль только, что Фрейя на уговоры богов-убийц поддалась, от намеченного пути отступила. Не сможет выпросить валькирию об единственной ответной услуге, зная, что она разве что головой печально помотает, беспомощно руки в стороны разведет да забормочет тихо пустые убеждения в попытке разуверить, бессознательно пустырник с мелиссой в сколотой чашке растолчет, наговор колдовской над слабым отваром нашепчет и насилу всучит, будто какие-то зелья способны ненависть его притупить. Нет, не научит ведьма его вплетать кровавые проклятия в кованое, не поможет ответить злом на зло. Не его это дело, не заслуживает справедливости. Под прикрытыми веками лицо паренька мелькает, в ушах — слова, недавно сказанные. «Что нам делать?» В глотке смех хриплым кашлем нутро раздирает, кости ломает. Нам. Будто бы он имел право не то что такую нелепицу произносить, мысль подобную вылепливать из беснующихся под рыжим скальпом диких, несуразных идей, неудержимым потоком капли разума сметающих. Нет, не видать им его прощения, как и прежнего друга. Малец неаккуратным, неловким взмахом разорвал нити, их связывающие, жизни сломал их с братом играючи. Монстр. А Кратос и Атрей сами не раз на примере своем показывали, что монстры должны быть уничтожены. Теперь его очередь браться за оружие и объявлять войну.