Незавершённый спор у деревни Аару

Препоны сегодняшнего дня множились быстрее, чем все мы успевали их осмыслить. В Сумеру есть пословица: «тот, кто думает о будущем, — мудрец, а тот, кто думает о прошлом, — искусник». Устное народное творчество Снежной имеет другое мнение на этот счёт: «о будущем говорить – чертей смешить». Чертями в Снежной называют Магов Бездны. Как специалист по словесности, не вижу ничего зазорного в том, чтобы заимствовать более ёмкие и удобные ругательства из языков других народов. Но речь сейчас, однако, не об этом. А о том, что меньше суток назад, в Караван-рибате, будущее мне виделось совсем другим. Не думаю, что своими планами на грядущее я заставил смеяться какого-нибудь Мага Бездны. Но себя я ими точно насмешил. Первую костяшку домино в неустойчивой конструкции толкнул пустынный природный катаклизм. И она могла бы удержать хрупкое равновесие и дать событиям развернуться в более логичном и спокойном порядке, если бы я не совершил ошибку, которая не позволит мне спокойно и беспрепятственно вернуться в перевалочный пункт у стены Самиэль. Однако даже самый нравственный и самый уверенный в своей чистоте человек может забыть о любой возможности быть спокойным, если он направляется в пустыню. Эту неписанную мудрость держит при памяти любой – наемник, направляющийся на кровавое дело; избалованный тропиками ученый, которого манит сладость познания неизведанной экосистемы; совершающий здесь первые шаги путешественник из иных земель; странствующий торговец любого рода и масти, и даже защитница деревни Аару, детство которой прошло среди обжигающих ветров, ядовитой враждебной фауны и проржавевших от крови сабель и ятаганов пустынников. *** К слову, о Кандакии. Найти ее нам посчастливилось живой. Растрёпанной в бою, растерявшей большую часть своих золотых украшений, устало опирающейся на своё копьё, но живой. Обрывок пыльного платка, когда-то бывшего снежно-белым, Кандакия использовала для того, чтобы перевязать раненное в сражении предплечье. Причина, по которой мы застали Защитницу так далеко от поселения, очевидна – Кандакия самоотверженно использовала тактику отвлечения, чтобы отвести гончих подальше от форпоста и защитить мирных жителей от тлетворного влияния энергии Разрыва. Осмотрев щит Кандакии, на ляпис-лазурите и бронзе которого остались уродливые отметины огромных искривленных когтей, мы с Сайно синхронно дёрнули плечами от ощущения стыда, свернувшегося внутри нас скользким мерзким комком. Каждый из нас в этот момент решил, что в момент вчерашней бури должен был быть здесь, с ней. Каждый из нас обоих в очередной раз успел в тысячный раз прожевать одну и ту же руминацию в мозгу о том, что могло бы быть, если бы мы оба поступали иначе. Нет… если бы я поступал иначе. Вновь пришлось мотнуть головой, прогоняя неуместные мысли. Сейчас по-прежнему не время. Не тот момент. Встревоженные восклицания Паймон, возмущения Дэхьи на тему неоправданной жертвенности Кандакии, оправдания последней и даже красноречивое молчание Сайно – всё это многозвучие потонуло в резком, болезненном тиннитусе, который внезапной стрелой пронзил мне голову. Я пошатнулся назад. Ощутив, как некогда безболезненный солнечный свет разъедающей кислотой впрыснулся в роговицы глаз, я прикрыл глаза, спасаясь от необъяснимого приступа мигрени. Домыслив рефлекторной дугой, что проблема может быть в неисправных наушниках, я мигом стянул их на шею. Боль и звон в ушах утихли лишь спустя несколько секунд. Приблизительно через это же время я вновь приобрел способность слышать звуки. Сквозь зажмуренные глаза, всё ещё побаивающиеся солнечного света, обладателей голосов мне пришлось угадывать вслепую. - Аль-Хайтам? – участливый мягкий голос Кандакии. - Что на этот раз? – грубоватая, ворчащая интонация Дэхьи. - Пф… - задумчивое многозначительное фырканье Сайно. Пробурчав нечто похожее на «всё нормально», я перевожу дыхание, осмеливаюсь открыть глаза и натягиваю наушники обратно, предположив (и успешно убедившись в этом), что проблема заключалась не в лопнувших акустических мембранах или в заклинившем ползунке реостата. Все, кроме Сайно, к счастью, успели вернуться к судьбе Кандакии, и в нетерпеливых интонациях расспросить её о прошедшей ночи. Строгий юноша, отвернувшись от меня, тоже добавил пару сухих фраз во всеобщее обсуждение, перед этим осмотрев меня так, словно в нем только что зародились какие-то весьма недобрые подозрения. Я бы даже сказал – зловещие. Даже беря во внимание то, что за прошедшее утро я успел допустить массу ошибок касательно оценки поведения моего подневольного союзника… что-то явно насторожило Сайно. Назревал справедливый вопрос: что именно? В тот момент я заставил себя не придавать ни его взгляду, ни своему симптому слишком большого значения. С усилием задушив в себе остатки глупой детской надежды на то, что смена гнева на милость утром мне не померещилась, я списал реакцию Сайно на выслуженную годами генеральскую паранойю, а свою внезапную мигрень – на короткий приступ психосоматики. Как выяснилось – зря. *** По мере преодоления трудностей сегодняшнего дня я вывел для себя несколько умозаключений, далеко не последних по своей значимости. Первое. Ирминсуль серьезно болен. Это объясняет наличие гончих разрыва в том месте, где их в норме не должно быть, а также систематические песчаные бури и аномальную сейсмоактивность, не характерную для этой части пустыни. Следуя здравому смыслу и суровому реализму, нетрудно догадаться, что это — лишь мелкие неприятности по сравнению с тем, что ждёт Сумеру, а впоследствии и Тейват впереди. Если рассматривать Тейват как вычислительную машину, работающую от энергии Акаши, то Ирминсуль — центральный процессор этой машины. Повреждение центрального процессора грозит многочисленными сбоями в работе вычислительного механизма, а уничтожение приведёт к полной неспособности устройства функционировать. Проще говоря, засохнет Ирминсуль — погибнет Тейват. И здесь необходимо сделать одно отступление. Когда наш вынужденно сплотившийся отряд возвращался в деревню Аару после устранения гончих разрыва и благополучного спасения Кандакии, Люмин по принуждению Дэхьи успела рассказать несколько историй из своих странствий до момента прибытия в Сумеру. Эти истории в целом не представляли для меня большого интереса, а настраивать реостат на проводе наушников, чтобы включить шумоподавление, мне было лень. Но внезапно один эпизод из рассказа путешественницы намертво зацепил мое внимание. Настолько зацепил, что я чуть не снял наушники, чтобы послушать подробнее. Речь шла вот о чем. В Мондштадте девушка повстречала некую форму зараженной энергии с интересным мне описанием, а именно: она нашла противоестественного вида каплевидные кристаллы с выраженным ярко-красным свечением. Кристаллы были твердыми и прозрачными, с четко очерченной аккуратной огранкой, но при этом не бились, как аммонит или стекло. Минерал источал алое свечение откуда-то изнутри (которое, как я смог понять по чужим словам, напоминало мягкую фосфорическую люминесценцию), и в целом вызывал зловещие чувства при взгляде на него. Кроме того, для носителей Глаза Бога кристаллы были в некотором роде опасны: они вызывали острую боль при любой попытке к ним прикоснуться. За исключением последнего признака, все прочие свойства из описания путешественницы сходились с интересующим меня предметом, который я получил от матры сегодня утром и сейчас вновь носил за поясом. Всю дорогу я слушал девушку более внимательно, чем обычно, и даже едва не включился в чужую беседу. Когда же Люмин поведала о том, как она сумела очистить эти кристаллы от зараженной энергии и изменить их цвет на спокойно-голубой (причем абсолютно неведомым для себя образом), я уже не мог думать ни о чем другом. Даже встреча с деревенским старостой, перед которым мы с Сайно были, можно сказать, виноваты, не могла всколыхнуть меня и отвлечь от этих мыслей. Однако досадная, но до тошноты верная мысль быстро вернула меня в реальность. Капсула знаний Архонта — это накопитель информации из Ирминсуля, и по своей сути – посредник между нами и Великим информационным древом. Если предположить, что Древо (а значит, и капсула) заражено энергией Бездны (при условии, что это действительно энергия Бездны – в рассказе странницы фигурировала именно она), то очистка капсулы от этой энергии не даст абсолютно ничего. Капсула (как и сотни ее копий, если таковые существуют) будет продолжать оставаться вредоносной, пока заражён сам Ирминсуль. А значит, пожелав использовать способности путешественницы в своих целях, я непозволительно размечтался. Все вышеупомянутое значит, что все мои дальнейшие эксперименты, включая попытки очистить и прочитать содержимое капсулы, не имеют смысла. Что может ощущать ученый, исследовательские старания которого зашли в тупик? Многое зависит от того, сколько времени было затрачено на исследование, от его эмоциональной значимости, и от обстоятельств, при которых дальнейшие эксперименты становятся невозможными или бессмысленными. Прийти к неутешительным выводам спустя месяц исследований – обычная практика. Спустя полгода – уже хуже, но фрустрация еще хрупко держится в рамках нормы. Потерять год – уже больнее. А самостоятельно прийти к осознанию бессмысленности эксперимента – не так болезненно, как внезапно встретить матр на пути своих изысканий. Несправедливость ранит больнее бесполезности. Тем не менее, просто избавиться от капсулы, как от бестолкового куска кварцита и бронзы, я тоже не имел права. Я ещё не отмёл подозрения о том, что она представляет опасность сама по себе. Ее боится даже Сайно, а его чутью (даже при всем некогда пренебрежительном отношении) я доверяю. Нельзя просто оставить такой предмет в пустыне, где его может найти абсолютно кто угодно (и пустынники – меньшее из зол). Я не случайно подчеркиваю факт своего изменившегося отношения к Сайно. С учетом того, что я уважал его задолго до нашей стычки в Аару, я с горьким стыдом вынужден вновь признавать его моральные качества и неоспоримые заслуги. Мы столкнулись с делом неоспоримой политической значимости в самый неподходящий для него момент. И здесь самое время привести второе, главное умозаключение. По совместительству – причину начавшегося в деревне расследования, которое скрепило наш отряд, а значит, и нас с Сайно, еще больше. А именно: сосланные в деревню Аару ученые пропали при загадочных обстоятельствах. И это уже значительно интереснее. После возвращения в поселение вместе со спасенной Кандакией, наш отряд повстречал старосту деревни Аару, который и поведал нам эту неприятную и в то же время чрезвычайно странную новость. Я не рассчитывал встретить его так скоро, не успев отойти от событий прошлой ночи – чего говорить о Сайно. Вероятно, чувствуя иррациональную вину в первую очередь перед старостой (и в последнюю очередь – перед сосланными в деревню Аару безумными учеными, ведь именно матры были ответственны за их изгнание), генерал махаматра без колебаний заявил, что возьмется расследовать дело о пропаже этих людей. С одной стороны, вовлекаясь в происходящее, он жаждал отвлечься и занять свои мысли чем-нибудь другим. С другой – нельзя отрицать и обесценивать тот факт, что Сайно, таща на себе немалый нравственный и эмоциональный груз, собрал в себе достаточно мужества, чтобы проводить дознание по сложному делу на протяжении шестнадцати часов. Такие обстоятельства лишают меня права упрекать его в какой-либо незрелости, в том числе и в наивном бегстве от своих проблем. Расследовать дело на протяжении долгого времени без перерывов, еды, воды, и под испепеляющим пустынным солнцем. Я буду неправ, если назову такую выдержку железной. Даже железо крошится и осыпается пылью при таких нагрузках. Обезумевшие выходцы из Академии все еще остаются выходцами из Академии. В дюнах огромное значение имеет происхождение – оно куда сильнее бросается в глаза, чем клеймо, выжженное у человека прямо посреди лица. Ученые, проходящие реабилитацию в пустынном поселении, помешали кому-то из местных радикалов, верящих в Царя Дешрета? Или кто-то желает, чтобы все думали именно так? Кажущаяся очевидность ситуации – самый опасный враг детектива. Хорошие дознаватели никогда не обманываются первым впечатлением, которое кажется до смешного простым и складным. Тот, кто действительно знает свое дело, хотя бы один раз заглянет за ширму. Опасения профессионала могут и не оправдаться, но, если ему и в самом деле повезет – он сможет увидеть кукловодов за картонной сценой. Я никогда не претендовал на звание искушенного сыщика – в конце концов, я всего лишь секретарь, архивариус и стенографист, и разыскивать что-либо мне доводилось только лишь в архивах Академии. Расследования, включающие в себя не только перекапывание гор бумаг, но и полевые операции – компетенция матр. И проблема заключалась в том, что присутствующий среди нас генерал махаматра, похоже, еще не успел разделить моих опасений. Сайно справедливо вцепился в глотки радикалов, и возможно, он прав – не стоит мудрствовать лукаво. В конце концов, нельзя спорить с его опытом, неоспоримыми навыками и великолепным чутьем. Я лишь опасаюсь, что еще не явивший себя нам серый кардинал (при условии, что он все же существует) знал, какую кость подбросить собаке, и уже совершил именно это. Если это так, то похитители безумцев допустили серьезный просчет. Для Академии эти «безумные ученые» – всего лишь расходный материал. Но для жителей деревни Аару они имеют немалую значимость. Если я не ошибся в своих предположениях, и за всеми этими похищениями действительно стоит Академия, то я в очередной раз буду вынужден испытать острое чувство стыда за тех, кто ею руководит. Ошибиться так смешно и позорно, проигнорировав такие факторы, как человеческие чувства и банальную привязчивость – это очень в духе так называемых мудрецов. Так называемых – потому что их обхитрил даже я. Пустое самодовольство тоже сейчас ни к чему. В конце концов, важность человеческих чувств и я сам вполне успешно отодвинул на десятый план, совершив куда более отвратительное преступление. И сам едва не задумался о том, чтобы пустить путешественницу в расход во имя своих целей. Но в очередной раз стоит наступить себе на горло, и сместить фокус в пользу государственных проблем. Время продумать опережающие ходы. Пусть я и оказался в расследовании совершенно случайно, мне все равно было необходимо чем-то заняться, раз изучение капсулы зашло в тупик. По-хорошему – заняться чем-то полезным. И все же, желательно, не слишком отдаляться от Сайно, чтобы держать его эмоциональное состояние в фокусе своего внимания. Вернуться в Караван-рибат уже нельзя. И, как бы ни был занят Сайно, мне уже совсем не хотелось (и не то, что бы хотелось изначально) сбегать от карающей руки правосудия. Кажется, я начал понимать психологию преступников, которые жаждут, чтобы их раскрыли и предали наказанию. Никогда, однако, не мог предвидеть, что я когда-нибудь окажусь на их месте. *** С того самого момента, как наш отряд завершил первый этап расследования, я решил не оставаться ночевать в деревне. Часть наших людей – Дэхья, Люмин, Паймон и Сайно, - остановилась в доме деревенского старосты. У Кандакии был собственный дом (но в момент песчаной бури до него было слишком далеко бежать), а я твердо решил, что скорее съем сырого скорпиона, чем еще раз зайду в один дом с Сайно. Я был абсолютно не уверен в собственном самоконтроле, и не хотел подвергать своего возможного соседа такому риску. Более того, давление собственных сожалений усиливалось по мере того, как я из раза в раз натыкался на свидетеля моих пороков, о которых я раньше не имел представления, и это давление с каждой секундой становилось все более невыносимым. Не без труда выдержав общество генерала махаматры на протяжении суток, я поспешил удалиться в пустыню – даже при том, что свидетельница по делу о пропавших ученых, Шани, предложила мне ночлег у нее. По разумным причинам я решил отказаться. Находясь примерно в двух километрах от деревни Аару, я вынужден был признать, что ночь в пустыне – довольно опасное время суток. И дело было не в тлеющих огоньках костров недружелюбных пустынников, и не в скорпионах, затаившихся в норах песчаных змей (словно одно могло быть хуже другого), и даже не в зимнем холоде, который накрывает пустыню по ночам. А в той необыкновенной, но мощной и неоспоримой способности песчаной бездны пробуждать в человеке сложные чувства. Преодолев очередной десяток метров по холодному песку, я включил музыку в наушниках, и выкрутил громкость практически на максимум. Но эта попытка сбежать от реальности, да и от собственных чувств, вышла довольно наивной. Поэтому пришлось по инерции продолжить свои рассуждения. Темный, бескрайний пейзаж песчаного океана вызывает острое чувство отвергнутости, потерянности и тоски. Окидывая бесконечное пространство взглядом, мы отчаянно пытаемся найти хоть что-то живое в радиусе сотен километров вокруг себя – и не находим. И, будучи не в состоянии домыслить, что именно находится за горизонтом, медленно, но уверенно, как по скользкой спиральной горке, проваливаемся в панику. Воображение, которое отключается в экстремальной ситуации мнимого (или реального) одиночества, не приходит на помощь, и мы остаемся наедине с тем, что есть внутри нас. А внутри – ничего хорошего. Даже пирамида Царя Дешрета, безмолвной горой маячащая на горизонте, служит ориентиром, но не спасением. Само ее монументальное, пусть и бесконечно далекое присутствие напоминает о давно ушедшей цивилизации, навсегда похороненной под холодным одеялом песка. Невольно подкрадываются мысли о том, что следующую гробницу в песках отыщешь ты сам, если не найдешь более надежное укрытие или источник воды к рассвету. Не каждый одинокий путник выживает в дюнах. Многие заблудившиеся счастливцы выживают, но, выбравшись из плена пустыни, сходят с ума, отчего возникают сомнения об уместности называть их счастливцами. Те же люди, которым удается пройти путь в пустыне в относительной безопасности и сохранить рассудок, возвращаются назад не теми, какими они были раньше. И эти изменения можно считать необратимыми. Это наблюдалось много раз. Лично я насмотрелся на такое за все время работы в Академии. Даже невозмутимые дельцы, однажды побывав в пустыне с охраняемыми караванами и отслужившие свою командировку относительно без потрясений, по возвращению в тропическую часть Сумеру отмечали у себя некое чувство «обновления», некий принципиально иной образ мыслей и свежий взгляд на застаревшие проблемы. У них просыпалась творческая активность, они становились более эмпатичными, и нередко многие даже закрывали свой прежний бизнес, чтобы начать что-то другое, более подходящее их новозаведенным идеалам. Я был убежден, что меня это никогда не коснется. Я ведь разительно отличаюсь от других – так мне всегда казалось. И, ко всему прочему, я редко бываю в пустыне. Но сейчас я здесь. И, стоя посреди песков и вглядываясь в безмолвную пустыню, я ощущаю присутствие постороннего голоса в собственной голове, которого не может заглушить даже выкрученная на полную громкость музыка. Голоса… совести? Сложно сказать, что у совести есть голос. Голос есть у рациональности, а терзания совести – это все же чувства. Трудно объяснимые (и, честности ради, давно позабытые) чувства, что терзали меня с тех самых пор, как Сайно подневольно заснул в моих объятиях, возможно, и были этой самой совестью. И сейчас, если и наделять ее мнимым даром словесности, совесть уже не тихо шептала, а кричала во весь голос. Если она у меня действительно есть. Застойное, вязкое чувство тупой отрешенности, окутывавшее мой разум на протяжении последних двадцати часов, начало медленно спадать, и, как тающее под кондитерской горелкой желе, стало противными склизкими каплями утекать в сухой песок. Под этой плотной пеленой, через которую до настоящего момента словно не пробивались никакие внешние сигналы, покоилось одно доселе неосознаваемое ощущение. Оно и раньше меня посещало – в момент моего преступления, и после. Однако сейчас я словно превратился в это ощущение. Я стал этим чувством. Я превратился в чистую, живую, неподдельную ярость на самого себя. Я ведь думал сегодня о чем угодно. Только не о степени своей вины перед Сайно. Если бы кто-нибудь мог избить меня, я бы предпочел, чтобы он это сделал. Если бы я мог отсканировать собственную разумную копию, то я заставил бы ее врезать мне по лицу. А затем повалить на песок, и колотить чем-нибудь тяжелым до умопомрачения, до последнего издыхания. Все мое существо жаждало только одного – наказания. Горькая ирония – Сайно ведь в этом деле специалист. Он никогда не оставляет преступления безнаказанными. Его, к большому счастью, никогда не интересует то, по каким причинам человек пошел на преступление. Пропуская мимо ушей нытье, мольбы и оправдания, этот несгибаемый юноша держит в уме только один факт: то, что именно сделал подсудимый. По каким причинам он это сделал – Сайно совершенно неинтересно. Возможно, именно благодаря его холодной принципиальности в судебной власти Сумеру в короткие сроки устранился беспорядок, оставленный прежним генералом махаматрой (тот, хоть и происходил из варны кшатриев, был коррупционером, каких поискать). Сайно никогда не прислушивался к «сторонним мнениям», даже если таковые кричали о том, что наказание преступнику назначено слишком суровое. Не исключено, что и Сайно сочувствует подсудимым; что где-то в глубине его (очевидно, хрупкой и чувствующей) души теплится инстинктивное сострадание к людям, какими бы они ни были. Но он никогда не идет на поводу этого сочувствия. И я надеюсь, что и сейчас не станет. Все свое нутро; все то, чем я успел стать за последние сутки, захотелось в мучительной судороге выблевать на песок. Но ведь самим собой стошнить не сможет. А это… все же я. Прогнивший до серозных оболочек и мышечных фасций. Однако, должно быть, пока еще не до костей – коль уж я испытываю терзания на этот счет. Хотя бы в это хочется верить. Пока я жалею себя здесь, сбежав даже от самого поселения – не то, что от дома, в котором я провинился, - один человек по моей вине сломлен и раздроблен в крошки. Он больше не знает, как себя воспринимать и как поступать дальше, и при этом он держит на себе буквально всё расследование, не давая себе право на естественную слабость. Я – причина всему этому. Я не брошен в невыносимые условия насмешкой судьбы. Я собственными руками лишил невинного человека покоя, и швырнул себя в прожорливую пасть животного порока. Даже смешно становится. Я шел на поводу у собственного тела? Интересно, с каких это пор? Ведь при всей своей неуемной в последние дни сексуальной активности я выставлял за дверь всех кандидаток, от которых не добивался мало-мальски понятно озвученного согласия. Но глупо предполагать, что в тот вечер мне хотелось только секса. Я знаю, что мне хотелось унизить Сайно. «Наказать» его. Отомстить ему за конфискацию некогда ценного предмета (который сейчас хочется швырнуть куда подальше). Продолжить наше с ним противостояние в условиях полной лишенности оружия. Обнаружив уязвимое место его души (не тела – именно души), жестоко поиграться с ним. Лишь впоследствии я стал жертвой собственной жестокой игры. Невольно вспоминается, как я сам для себя объяснял причины подобного поведения. Тошно. С каких пор я подцепил привычку мыслить таким ущербным образом – убеждая себя в том, что в моих пороках виноват кто-то другой? Почему в ту ночь я был уверен, что виноваты все, кроме меня? Перекладыванием ответственности на обстоятельства обычно любил заниматься Кавех. Не я. Я никогда не был таким. За исключением ряда отвратительных мне ошибок – никогда. Мне захотелось мысленно манифестировать: «и никогда таким не буду». Вместо ожидаемой решительности приступ мучительной тошноты подкатил вновь. Опять захотелось проблеваться прямо на песок, лишь бы не чувствовать больше внутри то, чем я успел стать за последнее время. Никогда больше не ощущать присутствие той части меня, впервые ставшую ответственной за серьезные безнравственные поступки и, кроме всего прочего, перекладывание вины на сторонние факторы и других людей (что еще позорнее). Но поступки нельзя стереть даже из собственной памяти (слабый способ психологического вытеснения здесь не помощник), не говоря уже о реальной жизни. Уж точно их нельзя стереть из памяти других. У Сайно пострадала не только память. Мои прикосновения впечатались в его тело, как в мягкую глину, и прочно застыли, высохнув под пустынным солнцем. Это – следы, которые невозможно смыть. Даже содрав их вместе с кожей, он будет ощущать их своими органами и костями. Мы знаем, как трактовать насильственное причинение боли. Все люди знают, и закон знает. Но как трактовать насильственное причинение удовольствия? *** Я занижаю громкость орущей музыки на самый минимум с помощью реостата на проводе, пока она не утихает полностью, и даю болезненной звенящей тишине заполнить все существующее вокруг. Не снимаю наушники, чтобы мазохистски затянуть процесс реверберации давно затихшего звука; чтобы пронзающий звон отражался от бархатных подкладок и долбил в уши еще больнее, еще сильнее. Некоторое время, не моргая, удерживаю взгляд на далеком темном силуэте гробницы Дешрета. И пытаюсь ни о чем не мыслить хотя бы одну секунду. Моему ненавистному телу стало легче. Но не душе. С того самого вечера я прихватил с собой осадок, по весу равный одному гранитному блоку из пирамиды Алого Короля. Вероятно, стоит наконец вернуться в деревню, и пообщаться с тем, на чьей душе со вчерашнего дня лежит вес, равный сотне таких гранитных блоков. Остаточный акустический стимул наконец затихает. Я запоздало вспоминаю о том, что в пустыне не стоит лишать себя слуха, в особенности – оглушая себя музыкой, поэтому оглядываюсь по сторонам, чтобы кто-нибудь (или что-нибудь) не напал бы на меня из темноты раньше, чем мне того захочется. Медленно разворачиваюсь на каблуках, забывая о том, что все это время я стоял на песке, и этим движением я успешно зачерпываю этот самый песок себе в сапоги. Тихо шиплю, пытаясь не ругаться по-снежненски. Быстро, впрочем, забыв про незначительный дискомфорт, я собрался направиться уверенным шагом в сторону деревни. Но сделать этого было уже никак нельзя. Боль, острая боль, пронзившая и скрутившая узлом мое солнечное сплетение, вынуждает меня резко остановиться, и, не удержав равновесия, безвольно упасть коленями на землю. Согнувшись в эмбриональный крюк, пальцами одной руки я зарываюсь в песок, и судорожно комкаю колючую пыльную грязь, забивая ее под незащищенные полуперчатками ногти. Ладонь второй руки инстинктивно вжимается в мой живот, стремясь придавить и тем самым «унять» источник неизвестной боли. Стон застревает в пересушенном горле. Не хочется даже кричать – купол диафрагмы буквально рвет на куски, и мне нечем набрать воздух. Нечем вдохнуть. Нельзя выровнять дыхание, чтобы унять боль – воздуха больше нет. Его не существует не только в моих лёгких, но и снаружи, во всей пустыне. Неоткуда вдохнуть. И в этом пустынном вакууме совершенно некого позвать на помощь.