Feels Like War

Шото, несмотря на то, что сделал наилучший возможный выбор из предложенных вариантов, скорее всего, совершил ошибку. — А потом… а потом добавим корицу, — командует Изуку, держа в одной руке планшет с сайтом рецептов, а в другой несколько баночек со специями. — Гвоздика и кориандр… Пока оно медленно кипит. — Шото оценивающе смотрит на кастрюлю, где яростно кипят сливки. Он убавляет температуру. — Сколько? — спрашивает Шото, доставая из ящика маленькие стеклянные бутылочки. Изуку чешет голову. — Пробуем на вкус? Здесь написано, что рекомендуется половина чайной ложки корицы, четверть гвоздики и восьмая часть кориандра. Ничего себе, и как мы должны вычислить, сколько составляет восьмая часть чего-то? Это очень странная математика. Шото роется в ящике для столовых приборов и с мудростью подростка, который провёл своё детство в доме с прислугой и никогда много не задумывался о кулинарии, выбирает ложку наугад. — Как насчёт этой? — спрашивает он, поднимая ложку, которую, как он предполагает, используют для приготовления чая. Изуку, которого, возможно, не пускали на кухню матери так часто, как надеялся и хотел бы Шото, с энтузиазмом кивает. На самом деле, Шото вспоминает, что они могли бы спросить совет у Яойорозу, но не в этой ситуации. — Ага! Ну, мы не переборщим с такими вещами. Каччан всё равно любит острое. — Шото оглядывается, чтобы убедиться, что никто не зашёл подслушать, для кого они готовят трюфели, и случайно замораживает ложку в руке. — В детстве мы на соревнование ели корицу, и он съел всю ложку, даже не поперхнувшись! А потом я попробовал и всё испортил. Ну, я имею в виду, Каччан засунул ложку мне в горло. Моя мама думала, что мне придётся лечь в больницу! — Изуку радостно и громко чирикает по мере того, как его возбуждение растёт. Шото заторможенно моргает. Если бы ему кто-то засунул ложку в горло, то этого человека сперва бы сжёг он сам, потом его отец. Возможно из-за похожих опасений ему запрещали общаться с братьями и сестрой. Не то чтобы они были на это способны, но… Хорошо, может в этом был смысл. — И почему только вы дружите… — риторически вздыхает Шото, не желая посвящать Мидорию в свои рассуждения. Он отмеряет корицу и старается не думать о том, что кто-то подавится его ложкой или задохнётся специей. Изуку машет планшетом. — О, ты знаешь, — протягивает он, а Шото не знает. Его улыбка становится лукавой. — Почему ты делаешь шоколад для Каччана в пять утра, за полтора до дня святого Валентина? — он в чувствах случайно бросает в кастрюлю несколько ложек молотой гвоздики. — Пожалуйста, говори тише, — просит Шото и вычёрпывает столько гвоздики, сколько может. — Кацуки… у него есть свой подход ко всему. Он точно знает, кем хочет быть. — Шото не может сдержать лёгкую улыбку, которую не заметишь, если не будешь её искать. Тодороки скрытный даже в плане эмоций. У Изуку от этого бьётся сердце. — И он не извиняется за это. Непримиримый. Никогда не придётся угадывать, о чём он думает, потому что он выскажет это, хочешь ты или нет. — Шото поднимает взгляд и видит, что Изуку смотрит на него влажными глазами, нижняя губа дрожит. — Пожалуйста, не плачь, — быстро говорит он и протягивает Изуку гвоздику, чтобы отвлечь его. Изуку фыркает и проводит тыльной стороной ладони по глазам. — Я просто очень рад, что у Каччана есть кто-то вроде тебя, и что у тебя есть кто-то вроде Каччана. — Возможно, он даже не хочет этого, — напоминает он Изуку. — Не от меня. Не после того, как я вырубил его на прошлой тренировке. — Именно поэтому он захочет этого, — сияет Изуку, когда сливки начинают закипать.

***

Кацуки в бешенстве. Последние два часа он провёл на кухне: грел сливки на плите, замешивал тающий шоколад и расхаживал перед холодильником на тот случай, если кто-нибудь из статистов 2-А забредёт, потеряется и попытается съесть его драгоценное творение, пока оно остывает. Или ещё хуже, они могут спросить, что он делает, выпекая шоколад тринадцатого февраля. Он не может этого допустить. Вместо того, чтобы оставить свои трюфели на произвол судьбы в общежитии назойливых и голодных героев-стажёров, он притворяется, что смотрит телевизор, и при этом присматривает за всеми, кто достаточно глуп, чтобы направиться прямиком к холодильнику и приблизиться к злой собаке. В течение часа, который он проводит в ожидании и наблюдении, он выпинывает из кухни Мидорию, который слишком жалобно просил поесть, неохотно терпит попытку Токоями обсудить документальный фильм, который он сейчас вроде бы смотрит, и заставляет Асуи подпрыгнуть так сильно, что она всё ещё прячется за кухонным столом и маскируется под стойку. В конце концов, кто-то просит о помощи Киришиму, который входит с пакетом чипсов и перепрыгивает через спинку дивана, чтобы присоединиться к нему. — Привет, — говорит Эйджиро, по локоть в пакете с чипсами и сосредоточенно глядя на телевизор. — Что? — сразу спрашивает Кацуки. — Ты вроде как всех пугаешь, братан, — говорит Эйджиро и предлагает ему чипсы. Кацуки мотает головой, отказывается. Он достиг своего уровня дневного потребления соли, и если он поест сейчас, то не будет спать всю ночь, чувствуя её вкус на языке. — Звучит как их проблема, — сквозит равнодушием Кацуки и продолжает притворяться, что смотрит фильм — нет, ничего себе, это документальный фильм, и он о белых медведях. Или о морских котиках. В нём просыпается интерес. Он не уверен, за кого должен болеть, но кого-то из главных героев только что съели. Мысленно, Кацуки уже дал ему имя Деку. От этого он ухмыляется и краем глаза наблюдает, как Киришима делает шокированное лицо. — Это мрачно, чувак, — комментирует он, но на его аппетит это не влияет и продолжает хрустеть чипсами. Ради их дружбы Кацуки держит рот на замке. — Итак, что в холодильнике? — Ничего, — ворчит Кацуки. — А что и зачем должно быть в холодильнике? — Эйджиро кладёт в рот несколько чипсов. — Ну, наверное, в нём еда для всех. Но главным образом за тем, что ты назвал Мидорию его настоящим именем, то есть фамилией, когда оскорблял его, и, хей, мне кажется это было слишком жестоко. Парень не ел ничего с утра, а ты с ним так грубо. — Киришима пытается заглянуть ему в глаза и читает ответ по алой радужке, что ему плевать на питание Деку. Киришима в общем-то уже слышал аргументы Бакуго, что Мидория сам торчал на кухне с четырёх утра, а теперь давит на жалость, так что можно было не рассчитывать услышать что-то другое. — А ещё сейчас примерно час до дня Святого Валентина, — невзначай добавляет с набитым ртом, нарочно невнятно, оттягивая последствия своих слов. Бакуго же почему-то на это реагирует слишком спокойно. — Ну да, — соглашается Кацуки, а затем закрывает рот. Открывает его снова, потому что он не трус. — Я не потрачу всё своё время на готовку только для того, чтобы какой-то второстепенный персонаж пришёл и смёл мой труд, прежде чем я смогу завернуть и передать его. — Эйджиро обескураженно замирает, не донеся горсть чипсов до рта, в шоке от такой честности. — Ха… — тупо выдаёт Киришима, как будто это не он только что изложил все совершенно логические дедуктивные шаги, чтобы прийти к тому же заключению лично. Озвучивать его всё равно было страшно, а слышать — ещё хуже. — Итак, кто…? — Нет, — обрывает Кацуки и встаёт, чтобы спасти свой шоколад, прежде чем ему ещё раз придётся пережить унизительный опыт быть раскрытым.

***

Четырнадцатое февраля. Тихо пройти мимо двери Тодороки, бросить очаровательную пачку конфет и продолжить идти. Это весь короткий план, который должен исполнить Кацуки. Это очень просто. Это не может быть сложнее, чем муторное испытание упаковки и оформления конфет. Кацуки потребовалось ровно двадцать шесть минут, чтобы завернуть свои конфеты, и он знает это, потому что просыпается ровно в 06:00, солнце взошло двадцать девять минут спустя, и к этому времени он, наконец, определился с точным расположением всего в миниатюрной корзинке: шоколад ручной работы на маленьком подносе в центре, клубника в шоколаде, окружённая разноцветной посыпкой, целлофановый пакет и лента, чтобы всё это держалось вместе. Бакуго не ожидал, что целлофан будет таким громким, что вышло досадной оплошностью, учитывая его предполагаемую скрытную миссию. Он переносит вес пакета на ладонь, пытаясь удержать его достаточно туго, чтобы не шуметь во время бега. Кацуки быстро и целеустремлённо движется по общежитию. Ему осталось пройти всего один этаж — с четвёртого на пятый — и он не намерен пересекаться с другими людьми. Если он надел одну из толстовок Киришимы, чтобы иметь возможность заявить, что случайный свидетель ошибся в идентификации в случае неудачного наблюдения за его тайной операцией, что ж, это никого не касается, кроме него. Киришима либерален в своих толстовках. Там может быть кто угодно. Тем не менее, Кацуки прикрывает свёрток с шоколадом ладонью, когда поднимается на пятый этаж, на всякий случай. Он доходит до двери Тодороки и останавливается. Просто положи свёрток, говорит он себе. Он даже не написал открытку. Положи подарок, развернись и уходи. Я потратил часы на эти чертовы штуки, так что теперь должен оставить их Тодороки. Просто брось это и беги. Всё будет хорошо. Он всё ещё стоит на месте, когда Тодороки неожиданно открывает дверь прямо перед его носом: — О, доброе утро, Бакуго, — зевает в кулак Тодороки, когда срабатывает инстинкт Кацуки «сражайся или беги», и он прыжком катапультируется в дальний конец коридора. — Ты рано встал. — Кацуки делает всё возможное, чтобы притвориться, что он не мечется, как курица, убегающая от лисы. — Я всегда рано встаю, — пищит он, потому что он может быть здесь, чтобы ухаживать за Тодороки, но он не обязан быть с ним милым. — Почему ты не спишь? — он добавляет тем же жалким голосом, потому что он осведомлён, что Тодороки допоздна тренировался с Киришимой (и он знает это, потому что хотел, чтобы Эйджиро тренировался с ним этим утром, но тот ответил, что слишком устанет из-за Тодороки-вора-партнёров-по-тренировкам-Шото). — Поэтому, — говорит Тодороки, поднимая маленький бумажный пакет, обёрнутый лентой. Сердце Кацуки бьётся где-то в горле, и когда он сжимает свои шоколадки ручной работы, его руки становятся липкими от пота. Дай бог ему не взорваться… — Ха, — неуверенно произносит он, разглядывая пакетик. Это восхитительно. Он не знает, как к этому относиться. — Ну, — продолжает он и перестаёт пытаться заслонить от Тодороки свой подарочный пакет. — Значит, я не единственный из нас, кто настолько глуп, чтобы беспокоиться о подобной ерунде. Так что это хорошо. Хотя я просто не могу представить тебя на кухне. — он может потеть, и это нормально, всё в полном порядке. Потеть полезно. Пот вызывает взрывы. — Честно, я был менее напряжён во время спортивного фестиваля, чем когда готовил это, — соглашается Тодороки, и неожиданная шутка вызывает у Кацуки смех, прежде чем он успевает его сдержать. Тодороки не смеётся. Кацуки думает, что это даже не было шуткой. — Изуку помог. — О нет, — притворно вздыхает Кацуки, и после начинает смеяться так, что не может остановиться. Позже он обвинит в этом всплеск адреналина. — Я видел как он пытался печь и поверь мне, ты не хочешь, чтобы он был на твоей кухне. Он будет думать о молоке, пока оно не свернётся. — Было много молока, делающего то, чего не должно по природе, — признаётся Тодороки, и на этот раз Кацуки удаётся сдержать смех, потому что он снова не уверен, была ли шутка намеренной. — Я полагаю, твоя кулинария доставила тебе меньше проблем? — чуть улыбается Тодороки, глупо наклонив голову. — Что, почему? — спрашивает Кацуки с подозрением и настороженностью из-за страха того, что за ним всё же шпионили во время выпечки. — Ты хорошо готовишь, — коротко поясняет Тодороки. — Я предполагаю, что это переводится как выпечка. — Кацуки чувствует как его щёки краснеют без веской причины и нервно проводит свободной рукой по лицу, безрезультатно пытаясь стереть это. — Да, хорошо, — кивает он и указывает на шоколадки Тодороки, пытаясь перевести разговор в другое русло. — А ты пытался, хотя у тебя это и плохо получается, так что, должно быть, ты старался для кого-то особенного? — Так и есть, — легко соглашается он и протягивает их Кацуки. — Что, ты хочешь, чтобы я проверил твою работу на пригодность или что-то в этом роде? Пожалуйста, — шутливо издевается он. Тодороки со вздохом наклоняет голову, и на его переносице проявляется скромный румянец. — Я сделал их для тебя. Кацуки смотрит на Тодороки, опускает взгляд на протянутый ему свёрток в бумажной упаковке и снова смотрит на Тодороки. — Это шутка? — удивлённо переспрашивает он, складывая руки на груди. Тодороки продолжает протягивать пакет и... он милый, с маленьким чёрным бумажным пакетом и оранжевой лентой. — Нет. — О, — тупо произносит Кацуки, принимая подарок. — Спасибо. — он не знает, как это воспринять. Он не понимает, как уложить это в своей голове, когда время ограничено. — Они для меня? — по идее, он ведь должен что-то отвечать. — Да, — терпеливо отвечает Шото. — С днём Святого Валентина, Бакуго. Это моё признание. Мозг Кацуки со скрежетом останавливается, снова и снова прокручивая последние несколько секунд. Он уже забыл о том, что хотел держать румянец под контролем. Ладно, уже чёрт с ним, с румянцем, — он потерял голову. — Твоё признание. — Да, — в последний раз соглашается Тодороки и закатывает глаза. — Я возвращаюсь в постель. — Кацуки пытается и протягивает руку, но у него на месте закончились силы. — Подожди! — кричит Кацуки, со страхом наблюдая, как момент ускользает от него, и быстро суёт Тодороки свой завёрнутый в целлофан свёрток. — Я. Для тебя. Да. Я сделал это. Для тебя, — запинается он. Боже, так не разговаривают даже отбитые тупицы вроде Каминари после причуды. На самом деле это большое утешение, когда Тодороки непонимающе смотрит на пакет, вскинув брови. — Для меня? — медленно спрашивает Тодороки. — У нас только что был этот разговор, — напоминает Кацуки, продолжая впихивать ему этот шоколад, потому что Тодороки едва держит пакет, готовый в любой момент его вернуть. — Так нельзя! — вдруг хмурится Шото. — Ты не должен дарить мне это из жалости. — Разве я похож на человека, который делает что-то из жалости? На короткое время Тодороки выглядит нервным. — Нет, — мягко говорит Тодороки. — Не похож. — Что ж. Это всё решает. Они молча смотрят друг на друга пять долгих секунд. — Кацуки, — говорит Тодороки и Бакуго открывает рот, чтобы он прекратил это, но на самом деле ему вроде даже нравится, как его имя звучит в устах Тодороки. Губами Шото. О нет, он думает о губах Шото. — Ага? — тупо спрашивает Кацуки. Он отводит взгляд от губ Шото — как долго он был там — чтобы посмотреть ему в глаза. Несмотря на все сильные стороны Кацуки, он никогда не был хорош в общении. Слова у него не складываются, и это не специально: его мозг кажется одним большим клубком, и всё имеет тенденцию вытекать из него вместе и в неправильном порядке. Он ненавидит, что это единственное, что он не может взять под контроль, но он собирается попытаться. — А давай… Пойдём со мной. Сегодня. Мы можем тренироваться вместе или что-то такое в этом роде, — торопливо говорит он, отчаянно пытаясь выговорить слова и заставить Шото понять. — Хорошо, — Кацуки ждёт оставшейся части предложения. — Хорошо? — подсказывает. — Мы пойдём сегодня, — услужливо повторяет Шото. Он понимает, на что подписывается. — Эйджиро вчера рекомендовал мне кафе, которое может тебе понравиться, так что мы можем пойти на поздний завтрак. — у Кацуки кружится голова, и он не может дать этому чёткую причину и название. — А зачем он рекомендовал тебе кафе? — переспрашивает Кацуки, чувствуя, что пропустил половину разговора. — Даже не представляю… — Шото многозначительно опускает взгляд на их подарочные пакеты, полные домашнего шоколада. Вместо того, чтобы смириться с унижением, вызванным оскорблением со стороны Тодороки Шото, Кацуки тянется к нему для поцелуя.

***

— Кстати, как тебе шоколад? — Шото спрашивает, когда Кацуки слишком удобно сидит у него на коленях. Кацуки, который из принципа проглотил всю партию, несмотря на воспоминания о вызове с корицей, честно говорит: — Это было всё, чего я ожидал. Не думаю, что ты мог бы сделать лучше. — То есть понравилось? Бакуго издаёт скомканное «угу», признавая чужую маленькую победу.