а за городом море и камни.

5:35, отъезд. Чарльз лениво изучает взглядом полусонные рожи одноклассников и ближе прижимает к ногам стояющую рядом дорожную сумку. Прокисший холодный рассвет желтоватым пятном растекается по куску неба - слегка опоздавший Винсент сильнее кутается в светлый кардиган, подрагивая на ветру, и кивает ему головой. И не выдает приторной дежурной улыбки - для него, в порядке исключения, являет своё истинное лицо на пару секунд - от этого воздух на вокзале становится немного теплее. До прибытия поезда остаётся ещё около часа, и класс расползается по залу ожидания так стремительно, что Чарльз таки теряет знакомую фигуру в толпе, сдаётся и, намереваясь скоротать время с пользой за созданием новых эскизов, занимает самое дальнее из сидений. Скетчбук соскальзывает с коленки и весьма неудачно падает на уголки, когда Анри вклинивается в его молчаливую идиллию, чуть толкая Чарльза в плечо и подсаживаясь рядом. -Ой, прости, - она действительно сожалеет, и Эйлер не позволяет себе на неё злиться, поэтому со вздохом поднимает блокнот и разворачивается к девушке. -Ничего. Так о чём ты там? 6:50, перрон. Чарльз нервно сжимает в руке билет и поправляет сумку на плече. Сверяется с нумерацией вагонов и мест уже, кажется, раз в десятый, ожидая, пока перетолкается друг с другом при посадке вся остальная толпа. Феннел неведомым образом подлавливает момент и материализуется за его спиной именно тогда, когда Эйлер максимально глубоко погружается в свои мысли. Прежде чем подать голос, Винсент осторожно касается чужого плеча. -Какое у тебя место? - Чарльз всё равно вздрагивает, но заставляет себя не оборачиваться. Не дожидаясь ответа, Феннел обходит его и сжимает прикрытое перчаткой запястье прохладной и крепкой хваткой, изучая едва удержавшийся в дрогнувших пальцах билет. "Мы будем ехать почти рядом,"- чужой будничный тон оседает где-то на дне души-кубика, неслышно проникает в швы, заполняя старательно игнорируемые микротрещинки. Не лечит и не калечит, лишь занимает (своё законное) место. Чарльз улыбается. Он с трудом управляется с тем, чтобы втащить свою сумку в вагон. Все вещи Винсента уместились в один небольшой рюкзак, так что он забирается первым и учтиво протягивает Эйлеру руку. Касание кажется таким простым и таким правильным, и разгорающееся солнце тепло целует их руки, прежде чем гулко захлопывается дверь, и поезд, медленно трогаясь, ревëт последним для этой станции прощальным гудком. 8:25, путь. Жужжащий хор чужих голосов в вагоне номер тринадцать заметно редеет и мельчает. Подобно единому организму, одноклассники засыпают один за другим, сражëнные отстоянным крепким сквозняком, гуляющим меж вагонов, и мерным стуком колёс о рельсы. Чарльз замирает над пустым местечком на странице рядом с наброском уснувшей на соседней койке Анри, зевает и вращает в пальцах карандаш. Окидывает взглядом вагон в поисках чего-то, стоящего запечатления, и невольно цепляется взглядом за него. Винсент дремлет на плацкартной боковушке, оперевшись на столик, дыша поразительно бесшумно. Встрëпанный и пытающийся закутаться в сползшую с плеч кофту, он выглядит почти беззащитным. Если существуют красивые от Бога, то Винсент красив от лукавого. Лёгкие штрихи плавно передают давно изученные боковым зрением хрупкие плечи, нуждающиеся в куда более тщательном уходе, но всё равно поблëскивающие волосы, немного задравшиеся от не слишком удобного положения штанины брюк. Карандаш задерживается в районе шеи, когда Эйлер замечает торчащий из-под футболки краешек свежего бинта, но после недолгих раздумий он прорисовывает и его. Чарльз хочет запомнить Винсента и таким тоже. Бросив напоследок оценивающий взгляд на результат своей работы, он взвешивает все "за" и "против", откладывает скетчбук и все-таки поправляет кофту на чужих плечах. В глаза бросается выбившаяся прядь, и он невесомым касанием заправляет её за ухо. Он так и не замечает, что с какого-то момента Феннел внимательно наблюдает за ним едва приоткрытым глазом. 15:40, перерыв. Чарльз ковыряет ногтем пластырь и несколько расчëсанных ранок на руке, глядя на залитые солнцем поля в окошко входной двери в вагон. Тамбур проглатывает звенящий шум голосов на беспорядочном фоне прочих звуков, изолируя его от надоедливой безликой толпы, оставляя лишь сбивчивое дыхание и размеренный стук колёс. Запах чипсов и заваренной лапши стоит даже здесь, но приоткрытое окошко даёт ему пусть и малую, но возможность дышать воздухом, свежим и чистым. Достаточно чистым, чтобы здесь можно было существовать без перчаток. Остатки тревоги от стоящего в вагоне шума всё ещё скребутся под кожей, как колючие насекомые, заставляя его вновь царапать едва зажившие участки. Он изо всех сил концентрируется на пейзаже за стеклом и сквозняке, треплющем его волосы. Дëргается и резко прячет руки в карманы, когда щёлкает ручка двери, и со стороны гудящего конгломерата лиц и голосов отделяется и показывается в проëме знакомая светлая макушка. Феннел, пришатываясь, закрывает за собой дверь и безучастно улыбается (его привычная защитная реакция), попутно бросая что-то вроде "О, и ты здесь?"- а взгляд мутный, болезненный, и рука как-то слишком крепко цепляется за первый попавшийся поручень. Чарльз за несколько лет с трудом научился различать эту едва заметную нездоровую искорку в блëклых глазах, когда тот чувствовал себя неважно. Что ж, кажется, они оба оказались здесь по схожим причинам. -Тоже пришёл подышать свежим воздухом? - глупый способ начать диалог, но в голову не приходит ничего лучше, и Чарльз даёт себе мысленный подзатыльник. -Дурновато стало, - Винсент ведёт плечами и царапает его изучающим взглядом. - Полагаю, меня все-таки немного укачало. Он пытается принять максимально непринуждённую позу для данной ситуации и опирается на деревянную крышку отсека для мусора. Тишина электризуется в крохотном пространстве и почти ощутимо бьется о двери с трёх сторон от них, и Эйлер, забывшись, тянется к зудящему месту на шее. -Не надо, - тепло чужих рук непривычно обжигает запястье. Чарльз пытается одëрнуть ладонь, но поздно - очевидно, что он уже заметил. Под изучающим взглядом мерзнут руки и ноги, но он боится даже шевельнуться, чувствуя, как тонкие пальцы пересчитывают мелкие шрамы на тыльной стороне ладони. Винсент молчит, оглаживая косточку на запястье рядом со свежей раной, и Эйлер не находится с ответом, глядя на полуприкрытое чëлкой чужое бесстрастное лицо. Его прикосновения легкие, почти невесомые, и Чарльз с благоговейным ужасом замечает, что руки совсем не чешутся, не кажутся липкими или пыльными - парадоксально, совершенно парадоксально. Полуденный зной давно миновал, и солнце лишь разливается мягким теплом по смоляным волосам. Феннел невесомо опирается на его плечо и шепчет, кивая в сторону окна:"Смотри". От Винсента трудно отвлечься, особенно когда он находится так близко. Требуется определённое усилие воли, но Чарльз поворачивает голову, и что-то внутри него мягко натягивается и обрывается: поезд летит по мосту над водной гладью, вокруг которой пестрит зелень. Водоём вдали сплошь затянут цветущими кувшинками, но середина его, отражая солнце, блестит так, что больно глазам и сердцу. Вдали от дома, среди полей и лесов, даже цвета и звуки кажутся совсем чужими, а птицы и ветер будто перекликаются одной душе понятными диалектами. Он уверен, что никогда раньше не испытывал ничего подобного. Впервые за бесконечно долгое время он позволяет себе коснуться чужой руки. Винсент с нечитаемой усмешкой сцепляет их мизинцы. Эйлер не задает лишних вопросов. 21:36, отбой. Рыжеватый, как пламя, свет стареньких лампочек в вагоне не даëт разглядеть даже очертаний деревьев за окном. Чарльз, как ни старается, видит только своё отражение на размытом темном фоне, устало вздыхает и, стараясь игнорировать ровненький слой пыли на темной окантовке окна, переключается на происходящее внутри поезда. Здесь сопровождающие класс учителя пытаются разогнать по койкам ближайшую компанию или хотя бы уговорить их быть потише, но пока безуспешно. Анри играет в приставку брата и иногда случайно пихает Эйлера локтем из-за слишком активных движений. Он пытается отвлечься на чтение, но разум никак не хочет концентрироваться на строчках. Пытается рисовать, но идеи упорно не желают визуализироваться так, как ему бы хотелось. Холодный макрокосмос плещется за окном, перетекает и незримо-бесконечно изменяет свою форму. Холодный макрокосмос невидим, неосязаем и неотображаем, и у Чарльза не получается его рисовать - как не выходит нарисовать собственную душу. Они проезжают какую-то деревню - в лицо Эйлеру резко одна за одной бьют вспышки крохотных сверхновых - голубоватых фонарей вдоль соседних рельсов. Ослеплëнный юноша принимает решение пройтись до туалета и привести себя в относительный, хотя бы визуальный порядок перед сном, обогнав потенциальные очереди по обеим сторонам вагона из особенно недальновидных одноклассников. Он вновь сталкивается с Винсентом и уже почти не удивляется. Тот что-то тщательно высматривает за окном, будто различает в темноте что-то Чарльзу неведомое, но замечает его и ответно кивает в знак приветствия. Эйлер не задаёт вопросов - лишь молча стопорится в проходе, теребя в пальцах свежую ленту пластырей. Феннел учтиво-холодно кивает на дверь, и тот, будто вспомнив, зачем вообще сюда пришёл, пулей влетает в туалет и долго избегает собственного взгляда в зеркальном отражении от неловкости и желания ударить себя самого по щеке пару (десятков) раз. Новые пластыри прикрывают следы старой слабости. Вода в кране адски холодная, она отрезвляет и бодрит последним кратковременным залпом перед долгожданным отдыхом. Дверь захлопывается за его спиной еще громче, чем в первый раз, несмотря на старания закрыть поаккуратнее и потише. Феннел как-то странно косится на него - его взгляд теряется где-то в районе сырых и слипшихся от воды прядей волос на лбу. Мелкие капли в чуть вьющейся шевелюре напоминают росу на паутинке - молчаливое, невысказанное, но всë же очаровательное наблюдение. Эйлер немой и несуразно-угловатой тенью устремляется к выходу. Вагон качает на повороте. Вопрос прилетает ему в спину. -Знаешь Морзе? Ну, азбуку. Чарльз оборачивается и сначала кивает, а уже потом задумывается о потенциальной необходимости этой информации, но так и не успевает произнести вслух заветное "Зачем тебе?" - зато, кажется, успевает вполне явно показать это выражением лица. -Отлично, спокойной ночи, - Феннел одаривает его взглядом "постарайся, и сразу всё поймёшь", разворачивается на пятках и, чуть задев его плечом, удаляется в другой конец вагона, присоединяясь к самой шумной компании. Чарльз неуклюже карабкается на свою верхнюю койку и за малым не таранит лбом полку для багажа - коварный плацкарт явно не расчитан на кого-то такого роста, и он чувствует себя почти оскорблённым по этому поводу. Новые простыни прохладные и приятно пахнут стиральным порошком, так что он позволяет себе развалиться на них и завернуться почти с головой. Становится душновато, приходится расположиться головой к окну и наблюдать, как угасает жизнь в их плацкартном мини-мирке. Гаснут один за другим рыжеватые светильнички, утихают голоса, растворяясь крупицами сахара в тёплом, будто жидком застоялом воздухе. Шумит ветер из чьего-то приоткрытого окна и стучат колёса - размеренные и ритмичные звуки. Не нервируют, не тревожат, и потому закономерно игнорируются. Феннел покидает свою компанию одним из последних. Его слегка сносит из-за покачивания вагона, так что он забавно хватается за всё подряд, стараясь удержаться на месте. У него удивительная способность ловить чужой взгляд на себе. Винсент улыбается, забираясь по лесенке наверх ("почти рядом" - это через стенку - отмечает для себя Чарльз): улыбка теплая, чуть хитроватая, но так и не доходит блеском до его глаз. Минут через двадцать новый звук на фоне относительной тишины раздаётся прямо над ухом и бьет по барабанным перепонкам. Тук. Тук. Тук. Тихо, но различимо-звонко. На втором разе до полусонного Чарльза доходит, что стук имеет определённую последовательность, а на третьем звуки наконец складываются в голове в набор тире и точек, а следом за этим - в буквы. "–лер. Э-й-л-е-р. " И пазл наконец складывается. Идея проста и гениальна. Губы трогает легкая улыбка: что там у него, Винсента, в голове? Он - новая тайна на горизонте, интригующая и волнительная, окутанная слепящим белым светом. И Чарльз обязательно её разгадает - станет углём в топке чуждого зарева, ослепнет навсегда, но приблизится, разгадает. Лакированное дерево их общей стены неожиданно-звонко отвечает на лёгкие встречные удары - достаточно и легкого взмаха рукой, чтобы по ту сторону услышали и поняли. "Отлично придумано, мистер Феннел. Желаешь обсудить что-то конкретное?" Винсент почему-то предлагает подискутировать по поводу жизни на других планетах. Они ведут увлечённую полемику путём едва различимых стуков - настолько тихих, что слышат только они вдвоём, безмолвно спорят о языковых барьерах и подмене понятий (оба находят это весьма ироничным), и Чарльз сам не замечает, как забывает о существовании внешнего мира более чем на два часа. Эйлер утверждает, что выбирать одиночество - отстойная идея. Зевает, прикрывшись ладонью, из последних сил отгоняя подступающую усталость - даже сидя целый день на койке, в пути легко утомиться, и ранний подъем, как было установлено за годы обучения в школе, негативно сказывается на мыслительной деятельности. Осознает только потом и мысленно сам себе поражается - даже так он порой умудряется выпалить, не подумав. С той стороны повисает пауза. Винсент молчит, и, даже прислушавшись, не получается уловить малейшего движения с его стороны. Ожидание кажется чем-то мучительным, отрывающим с одной стороны от беседы, а с другой - от мягкого погружения в сон. Эйлер уже начал тревожиться, что чем-то обидел или разочаровал его, когда наконец раздался ответный стук. "Кому как, полагаю." Суховатый ответ, после которого продолжать диалог неизбежно становится сложнее. Он тактично переводит тему на что-то более будничное и выдыхает с облегчением, когда стук из-за стенки продолжается почти с прежней скоростью. Кто-то уже храпит в середине вагона, кто-то зажигает свет и ругается на мешающую свешенную ногу - Чарльз фыркает и старательно игнорирует звуки, и в голове они смешиваются в относительно привычный белый шум. Паузы между перестукиваниями становились всё длиннее, всё чаще хотелось прикрыть глаза и послушать лениво, не вдумываясь, как стучат колёса и гудит за окном ветер в поле. Уходя в себя, пусть и ненадолго (он клянётся себе, что ненадолго, хотя утверждать не может), он не сразу замечает, что собеседник по ту сторону стены затихает вместе с остальными звуками. "Спишь?" Тишина. Он тепло усмехается и зачем-то добавляет: "Ладно, спокойной ночи, Винсент. Выспись там." И плюхается на чистейшие простыни, поворачиваясь носом к тянущему из приоткрытого окна ветерку, прижимаясь спиной к их общей стене. Едва ощутимо вибрируют стены, пол и потолок, подрагивают старенькие стекла в окнах, от скорости не чувствуется земли под боком - только эфемерное ощущение (около)невесомости и лёгкое, приятное давление целого вороха ткани - лёгкой кофты, краешка простыни и пододеяльника, скомканных в неуклюжих объятиях. Под тёмным небом, покрытым колючими оспинами звёзд, гордо высятся впереди первые горные вершинки. 7:12, прибытие. Ему целую ночь снится Скарлетт, то настойчиво тыкающая в несколько забытых вещей из списка, то услужливо напоминающая ему о том, что он мог бы лучше, если бы не ленился, и он спорит с ней до хрипоты в голосе, до дрожи в руках, кидается писать то Анри, то Винсенту, но так и не находит утешения в фальшивых односложных ответах. Каждое их слово словно сгенерировано простенькой симуляцией, подстраивающейся и выдающей ровно то, что он хочет видеть и слышать. На этом фоне даже идеальное фарфоровое лицо Скарлетт в обрамлении искорëженных воображением до кроваво-алых волос кажется таким живым, настоящим и мерзким, что хочется провалиться сквозь землю, кричать и рыдать до потери пульса - лишь бы не видеть. Лишь бы не слышать. Лишь бы не чувствовать этого, не чувствовать себя жалким. Он даже сквозь сон ощущает, что снова проснётся уставшим. -Вставай, Чарли, - внезапно-знакомый голос доносится откуда-то снизу, прорезая теплый полог дремоты. - Мы вот-вот въедем в город. Эйлер садится на койке, не разлепляя глаз, сгибаясь из-за низких потолков, и на всякий случай ещё раз прокручивает в голове услышанную фразу, дабы спросонья не ответить чем-то бессвязным. "Чарли." Что-то ëкает внутри в ответ на непривычную, но неожиданно-приятную вариацию собственного имени, и он мгновенно просыпается окончательно. Просыпается и судорожно ловит прилетевшего в него плюшевого осьминожку - Анри фыркает и, забрасывая на плечо полотенце, удаляется в конец вагона. Феннел кивает ему снизу и еле заметно улыбается - он тоже выглядит уставшим. Чарльз подмечает лёгкую красноту на его костяшках, и в груди разливается странное тепло. Винсент кратко, но выразительно взглядом намекает ему поторопиться, возвращаясь к сбору вещей на своей койке. За окном поблëскивают первые освещённые солнцем крыши дачных домиков. Проснуться сложно - он с силой трёт глаза и умывается по третьему кругу, но всё равно подолгу тормозит с какой-нибудь вещью в одной руке и сумкой - в другой, пока откуда-то сбоку не доносится "Эйлер, не тупи!". -Уже пятнадцатый год как Эйлер, - бурчит Чарльз, наспех приглаживая растрепанные после сна волосы. Он извинится перед Анри позже, хотя и знает, что в их случае такие формальности совсем необязательны. Рост позволяет ему прекрасно справиться аж с двумя чемоданами на верхней полке - своим и Генриетты, так что за это (и идеально-чистые простыни!) он мысленно прощает поезду тесноту на койке под потолком. Анри, как и всех остальных учениц, селят в другой половине корпуса с вечно издевающейся над ней одноклассницей, так что Чарльзу остаётся лишь пожелать Мисс Уорхол удачи (он даже переживает, достаточно ли искренне это прозвучало) - ведь ему в соседи достаётся никто иной, как Винсент. Он, изящно ведя рукой вдоль перил широченной главной лестницы, дышал тяжело - подъем вверх с полным рюкзаком на спине явно не шёл ему на пользу. В последний момент, уже набрав было воздуха в лёгкие, дабы предложить помощь, Чарльз осекается. В голове бесцветный голос Феннела из недалёкого прошлого чеканит: "Ненавижу, когда меня жалеют." Первое, что делает Эйлер в номере отеля - запирается в душе и старательно смывает с себя долгие двадцать шесть часов в поезде. Всё вокруг вдруг становится невыносимо ярким, шумным, дробным - из-за стен слышатся крики и смех, кто-то с грохотом роняет что-то тяжелое и, кажется, дерётся подушками, солнце почти в зените и раскаляет ламинатный пол. Тот отсвечивает треклятым белым и неприятно обжигает босые ноги. Феннел, будто читая его мысли, быстро обнаруживает в ящиках пульт от кондиционера, и на долгие полчаса они оба заваливаются на прохладные постели остужать тело и голову, прячась от света за непрозрачными шторками. За завтраком Чарльз непозволительно долго отстранëнно изучает царящую вокруг шумиху, забывая про порцию блинчиков и без того не горячий чай. А когда вспоминает, проглатывает её за считанные минуты ("Черт, как же хорошо тут кормят!"). Феннел так же безучастно царапает вилкой уже пустую тарелку, время от времени лениво перекидываясь шутками с ребятами за соседним столом. В чертах его вновь угадывается то самое скучающее выражение, с которым он наблюдал в садике за вереницей муравьишек на тротуаре и играющими детьми. На выходе Анри ловит Чарльза и подхватывает под руку, что-то щебечет про теннисный корт на заднем дворе, и тот окончательно теряется в яркой какофонии совершенно новых для себя звуков. 11:45, море. После недолгого, но невыносимого из-за жары пути до побережья Чарльз впервые в своей жизни видит море и... Ничего не происходит. Все знакомые и родственники описывали это как нечто неповторимо-завораживающее, обещали яркую искру в сердце и пожизненную безответную влюбленность в стихию. Как некий переломный момент в жизни, к которому всё долго и упорно шло, но события происходили так быстро и будто случайно, что это казалось не более чем сказкой из далёкого детства. Но он, как ни шарился по тёмным глубинам души, не нащупал ни единого теплого огонька, как ни вглядывался в убегающую вдаль за горизонт солоноватую синеву. Людей много - в лёгких волнах одни головы, как ряска в стоячей воде, на песке пёстрая мозаика покрывал, ковриков и шезлонгов в крапинку одинаковых желтых полотенец - отель выдаёт и пускает с ними на территорию пляжа. Для их класса на берегу выделяют отдельную небольшую территорию (и Чарльз вздыхает с облегчением, провожая взглядом через плечо безумное скопление людей на общедоступном кусочке суши). Небо крошится в клочья мелких облачков вокруг горячего, безумно горячего белого диска, раскаляющего песок, камни и железные поверхности - Чарльз бежит от белого и теплого, как от огня, прячась под большим зонтиком и занимая один из двух свободных лежаков в привычной полутени. Винсент скидывает рубашку и шагает в волны легко и обыденно, будто делает это каждый день - узкая спина тонет в блеске солнечной дорожки на воде, и он плывёт, растворяясь в сотнях других мельтешащих на поверхности цветных пятнышек. Чарльз щурится на свету и окончательно теряет его из виду. Анри не умеет плавать - это он знал ещё с самого отъезда. Не умеет, но к воде её упорно тянет - хоть по колено, хоть по пояс под прохладный плед лёгких волн, но кинуться. Эйлер молча наблюдает, и рука случайно тянется к завалявшемуся в пенале жёлтому фломастеру - так цветом заполняется ленточка на шее одной из Шарлотт. Он надолго погружается в себя, старательно игнорируя маячащие вокруг цветастые пятна и громкие голоса. Получается ровно до того момента, как на крохотный импровизированный столик рядом с ним звонко приземляется запотевшая стеклянная бутылка с чем-то химозно-зелёным, и рядом - ещё одна, прозрачная. -Я помню, что ты не любишь газировку, так что взяла тебе воды, - Анри бесцеремонно приземляется на соседний лежак и пальцем пододвигает бутылку ближе к Чарльзу - так, что она неприятно-резко обжигает холодом его локоть. Довольно... Милый жест. Он растерянно окидывает столик взглядом, будто убеждаясь, что правильно всё понял, и откручивает крышку. Делая глоток, он думает - хочет ли она чего-то от него взамен? Подразумевает ли это некую взаимовыгоду? Анри смотрит на него с бутылкой в руке как на идиота, так что он решает поразмыслить над этим позже ("К чёрту, мне, оказывается, безумно хотелось пить!"). Нестихающий гомон белым шумом глушит любую чёткую мысль, нещадно палящее солнце выжигает песок под ногами и ложится красными пятнами на кожу рискнувших под него подставиться. Чарльз не рискует. 18:10, город. После обеда их выводят на небольшую прогулку по набережной. Самое людное место в городе постепенно готовится к вечерней шумихе: где-то раскладываются и подсоединяют оборудование уличные музыканты, где-то бойко кричат первые торговцы, вдоль стремительно пустеющего пляжа персонал близлежащих кафешек раскладывает кресла-мешки прямо на песке. Тёплое приморское зарево оседает тускло мерцающей ржавчиной в его радужках. Море сгребает камни, как бисеринки, утаскивая обратно в синеющую вдали глубину. В воздухе пахнет солью, она невесомо оседает на волосах, и те кажутся жесткими даже на вид. Картина до того киношная, что волей-неволей начинаешь искать детали, намекающие на нереальность происходящего. Но живая и яркая реальность бьёт в глаза неестественно-красочным и подвижным, постоянно мелко меняющимся пейзажем. Всюду вдоль устланной камнями прибрежной мостовой снуют люди, они врезаются плечами и локтями под бок, иногда даже небрежно извиняясь на ходу - Чарльз привычно пропускает мимо ушей и следит, наблюдает, стремясь выцепить пятнышко, сцену, предмет или деталь интерьера, что сгодились бы после дальнейших доработок в качестве сырья для очередного скромного творения. Светлая макушка Винсента маячит где-то в начале их импровизированного шествия. Протолкнуться через рокочущую и рассинхроненную толпу кажется чем-то из ряда фантастики, чем-то нецелесообразным - ну не глупо ли тянуться к нему сейчас только из-за того, что Чарльз не видит отсюда его лица? Делает глубокий вздох и осаживает себя от неуместных порывов. Когда они добираются до торговых рядов с едой и сувенирами, змеящаяся шеренга расщепляется и рассредотачивается вокруг прилавков - им позволяют немного изучить всё вокруг самим. Разномастные навесы плотно загораживают собой смутное умиротворение прибрежного пейзажа, бесконечное движение в поле зрения действует на нервы. Анри удивительно легко находит его в массовке (приходится мысленно отмахнуться от шуток про рост в обе стороны), сразу же вцепляется в его футболку и болтает о чем-то, активно, но безуспешно пытаясь отвлечь его внимание от этого жеста. Он уже знает этот приём, но воздерживается от колких замечаний. Она загорается идеей присмотреть себе какой-нибудь сувенир и довольно настойчиво предлагает ему сделать то же самое. Анри резво перебегает от одной палатки к другой, изучая товар. Он, не возлагая особых надежд на эту затею, скучающим взглядом изучает однообразные торговые ряды. Чарльз с трудом привыкает к большому количеству новых звуков: беспокойно оглядывается на каждый возглас, раздражается, пытаясь перекричать продавцов и покупателей, не успевает подобрать подходящую реакцию, когда дерзкий торговец вдруг обращается лично к нему. На одном из неприметных полутëмных прилавков он наконец замечает кое-что интересное. Застывшие в чуть пожелтевшей эпоксидной смоле жуки, скорпионы и пауки, оформленные в аккуратные брелки, кулоны и даже серьги. Запертые в своих последних мгновениях жизни, они зловеще, но вместе с тем в каком-то роде эстетично поблëскивают в тусклом свете одинокой желтоватой лампочки под потолком импровизированного шатра. Это напоминает жутковатое представление с кучей декораций или выставку в музее. Чарльз вопреки ожиданиям надолго задерживается, рассматривая экспонаты, и в конце концов присматривает себе небольшой брелок с идеально замершим, как картинка в учебнике, крабом с парой лишних конечностей. -Интересный выбор, - усмехается Феннелл прямо за его спиной. Эйлер снова не успевает засечь его появление. Здесь, кажется, загорелые даже дома - рыжий кирпич домиков на выступах скал кажется ещё ярче под золотистым послеполуденным солнцем. Им не место здесь - несуразно-бледные и растерянные, им бы под привычный, до слез знакомый прохладный ливень в черте родного города, в неискренние объятия белокожих новостроек, но что-то во всём этом кажется таким правильным, таким нужным, что невыносимая жара ощущается как обязательное препятствие. Преодолимое. Море равнодушно отблескивает где-то вдали, медленно поглощая сияющее солнце. В тёмной воде тонет время, пространство и каждая туманная мысль, едва мелькнувшая где-то рядом, не успев оформиться в слова, оцарапав висок по касательной. Будто в полудрëме он следует за толпой на яркие, маячащие, звенящие паникой огни развернувшегося прямо на побережье луна-парка, где ещё сотни таких же потерянных, но, может, менее вдумчивых, надеятся найти себе временный приют. Шум проглатывает его целиком, оглушает и смешивает с собою самим, кто-то констрастно-тёплый в сравнении с прохладным вечерним воздухом подхватывает его под руку и несёт вперёд прямо на марево разноцветных огней, всё вокруг кружится и горит, и земля вдруг уходит из-под ног. Он не слышит, что ему говорят, и не видит, куда его ведут (что-то в нём уверено, что это космический корабль летит на околосветовой скорости прямо к расширяющемуся всеобъемлющему жару умирающей сверхновой, и он может только смотреть, смотреть и наслаждаться, приближаясь к точке невозврата), так что он просто плывёт по течению из плеч и голов и в конце концов осознаёт себя в закрытой кабинке заходящего на новый круг колеса обозрения. С высоты птичьего полёта картина вокруг перестаёт проноситься мимо с оглушительной скоростью. Она постепенно замедляется, пока их кабинка набирает высоту, плавно вычерчиваются границы парка в кричащих вывесках и гирляндах, сектор-сплав из скромных частных домиков и помпезных отелей с аккуратными стеклышками бассейнов, иссечëнный автомобильными дорогами и стихийными тропками, и тусклые полосы торговых рядов, упираюшиеся в чернильный глянец воды. Море наконец поглотило солнце, и луна робко взбиралась по горизонту занять его место. Они подбираются к максимальной высоте, и за скалой показывается аккуратное скопление искусственных звёздочек - в низине меж гор запрятался ещё один городок в диадеме из пляжей, паразитирующий на коммерциализированном берегу. За ним тянется узкая лента серпантинной дороги, соединяющей однотипные городки и посёлки - бусины и бисеринки - в одну большую цепочку - венец творения государства и золотое руно для его бюджета. На самом пике подъëма Чарльз чувствует железный пол под своими ногами, небольшой столик под локтем и ветер в волосах. Случайно задевает чьё-то колено своим и в камерной обстановке изолированной от всего мира коробочки наконец оглядывает сидящих с ним. Анри под боком разворачивается к нему спиной и пытается поймать хоть кусочек необъятного пейзажа на камеру телефона и под нос ругается на то, что выходит совсем не так, как в жизни. Винсент Феннелл молча глядит куда-то сквозь него. На облака в небе и укутанные туманом горные вершины в хрупких оковах линий электропередачи. В его глазах ни капли жизни - только отражение переливов подсвеченных спиц колеса и что-то неясное, глубокое, блуждающее по его венам и опутывающее с ног до головы. Что-то за пределами жизни и смерти. Не все знают, что они видят, когда смотрят на него. Чарльз тоже не уверен, что знает. Но знать хочет, и задним числом робко признается себе в этом и продолжает смотреть, даже когда встречается с ним взглядами. Кабинка проходит уместившуюся в пару секунд вечность в самой высокой точке города и устремляется вниз. 22:16, побег. После ужина они возвращаются в необжитый стерильный номер. Чарльз не заинтересован во всеобщей суматохе какой-то догорающей тусовки на заднем дворе отеля, а после слуха о том, что кто-то пронёс туда алкоголь, моментально открещивается от идеи даже поприсутствовать там, берёт с мисс Уорхол обещание не делать глупостей и догоняет-перегоняет Винсента на опустевшей главной лестнице по пути к долгожданным чистым простыням. За дверью их встречает сумеречное царство недозадëрнутых штор, в лунном свете танцуют пылинки под далёкий скрип тормозов товарного поезда где-то на окраине. На заправленной, но помятой постели стоит приоткрытая сумка и лежит аккуратно свернутое полотенце, предлагая на какое-то время занять себя разбиранием вещей в поисках необходимого и раскладыванием их по временным местам. В ящик прикроватной тумбочки отправляются скетчбук и пенал, на полочке в ванной располагается зубная щётка и парочка уходовых средств, левую сторону шкафа занимает базовый набор одежды, на кровать вместе с самим Чарльзом приземляются наушники и с обеда позабытый в кармане телефон. Ящики Винсента остаются пустыми - только покоится на зарядке телефон и примостилась на колени небольшая тетрадь, где тот методично что-то конспектирует, игнорируя весь внешний мир до последнего атома. В странной почти уютной тишине с периодически долетающими со двора криками и смехом одноклассников проходит около получаса. А потом Феннелл вдруг откладывает тетрадь, поворачивается к нему и выдаёт нечто совершенно неожиданное: -Не хочешь немного прогуляться? Чарльз не сразу понимает, что они собираются сделать. Разум один за другим накидывает сценариев, где их ловят за попыткой самостоятельно покинуть гостиничную территорию и придумывают наказание. Они бесшумно спускаются по обитым ковром ступеням, минуя пустой ресепшен. Интересно, как повёл бы себя Винсент такой ситуации? Параллельно с тревогой он теряется в предположениях на этот счёт, пока преодолевает путь от дверей до главных ворот и почему-то незапертой калитки рядом с ними. Но никто их не ловит. Для всего остального мира они остаются неприметной единой тенью, незримо проскользнувшей на свободу и затерявшейся в слабо освещённой покосившимися фонарями дорожке до побережья. Чарльз не привык нарушать правила. В висках неприлично-громко пульсирует адреналин, подрагивают пальцы, он то и дело оборачивается, пока они не скрываются за поворотом, исчезая из зоны видимости. Винсент даже не оглядывается, не проверяет, вышел ли кто-то на их поиски, и кажется, будто вся эта спонтанная авантюра держится исключительно на его нечеловеческой невозмутимости. Или, может, всё действительно не так страшно и неприемлемо, как кажется? Задавать вопросы по поводу происходящего прямо сейчас почему-то кажется невежливым, так что Эйлер осторожно заводит разговор на стороннюю тему. Ленивый и полуотстранëнный диалог плавно перетекает в увлечённый спор, пока просёлочная дорога под их ногами сменяется звонко хрустящей галькой. Впереди гулко шепчут волны, за спиной обрисовывает их длинные тени последний одинокий фонарик, и в обе стороны всюду, куда достаёт глаз, тянется дремлющий опустевший берег. Они присматривают живописно сгрудившиеся у самой воды огромные камни и, помогая друг другу, взбираются на них, дразня море свешенными ногами. Вокруг так тихо, что можно говорить почти шёпотом. Но они общаются в полный голос, и от заплутавших посторонних их разговор любезно скрывает шелест утянутых в глубину камешков. Толща вод глянцево-черная, только лениво поблескивает лунная дорожка. В тумане тает каёмка берегов, за горизонтом маячат хрупкие огоньки городов, чуть ближе высится будто картонная чернеющая панорама их нынешнего места пребывания. Чарльз вглядывается куда-то за горизонт, подбирая подходящее слово и наконец расслабляется, очерчивая личные границы вселенной на сегодняшний вечер в пределах от края пляжа до едва различимой полосы, где небо переходит в море - где-то там что-то, что всё это время упорно разглядывает его компаньон. Лениво бороздя взглядом далёкую водную гладь, он отвечал, даже не глядя на собеседника. Винсент выглядел скучающим даже посреди разговора... Почти. Что-то едва уловимое - напряжение в чертах и осторожные жесты, направленные чётко в сторону левого виска, не говорили, но тихо намекали о его заинтересованности. Его бесконечные рассказы, казалось, не контролировались никакими законами: он говорил обо всём и ни о чем одновременно, в диалогах с ним часто не было его самого, а ответные реплики не порождали никакой встречной реакции. Пульс городских артерий ослаб, и Эйлер даже начинает слышать свой собственный. Обычно кишащий людьми пляж теперь покинут, и прогулка превращается в нечто сакральное, что разделят только они и дремлющая в ожидании рассвета стихия. Ночь вступила в свои права, темнота окутывает всё, что луна не дотягивается от неё спрятать, и ориентироваться в пространстве и настроении дискуссии приходится вслепую. По одному только выдоху Чарльз угадывает: вот он дёрнул уголком рта - обозначил улыбку. Вот тихо зашуршала ткань подле его плеча - поправил волосы. В какой-то момент они незаметно друг для друга вовсе перестают говорить. Только слушают шум разбивающихся о берег волн, дыхание и шорох одежды, пытаясь наконец расслышать сквозь звенящие переливы звёзд не слова, а мысли. Их сгоняет полосующая фарами мрак чья-то заблудшая машина, нечаянно выехавшая прямо на территорию пляжа. Обратно они идут в тишине, лениво вороша ползущую вверх грунтовку, плечом к плечу, неслышно проникают в уже закрывающиеся автоматические ворота, обходным путём минуют полусонную компанию соседей по корпусу и наконец защелкивают за спинами ненадёжный замочек двери в номер. Расходятся молча, заваливаясь каждый в свою постель. Чарльз знает, что они не будут обсуждать эту ночь. 11:20, шторм. Этим утром никто не купается. Вылинявшее небо со вмешанной в грязный едва-ли-белый пепельной крошкой не предвещает ничего хорошего для решивших поплавать. У самой воды сонно ворочаются сырые камни, которые тут же подхватывают и утаскивают в тёмную пасть шустрые языки волн. Море вздымается и опадает - резко, часто и тяжело, будто задыхается и рвёт на себе оковы. Они сидят на берегу, все необычно-близко друг к другу, переглядываются растерянно и все как один возвращаются глазами к разверзающейся перед ними бездне. Шторм застал их врасплох, когда они возвращались с небольшой пешей экскурсии, и надо бы возвращаться в отель, но стихия приковала к себе, обманчиво-неизменно колыхаясь лишь где-то вдали, не подбираясь ближе. Поверхности воды нечего отражать - она тёмная и исполосована белёсыми гребнями волн, как рубцами. Солнце скрылось, и душный сырой воздух забивает лёгкие до отказа - но не даёт нормально дышать. Они встречаются взглядами. Молча кивают друг другу, встают, игнорируя внимательные глаза потревоженных резким движением, и медленно идут к наполовину ушедшему в воду волнорезу. Острые края - осколки камня и плитки, спрессованные в несуразную конструкцию, по краям отшлифованные водой, впиваются в ноги даже сквозь обувь. Винсент почему-то рассказывает ему о Гегеле, редко но метко изящно жестикулируя рукой. Синяку на его запястье недавно исполнился месяц. И Чарльз почти свято уверен, что море вторит каждому его движению, будто слушается - вспенивается и рокочет у самого берега, крохотные части волн раскалываются о камни хаотично, без периодичности и предпосылок, шипя и рассыпаясь в моменты драматических пауз в речи. И Феннел, и море кажутся Эйлеру глубокими, далёкими и не до конца понятными, и он позволяет себе ненадолго увлечься этой идеей, дабы не тонуть в упоительной самоненависти, слыша только резкий и громкий голос в голове, видя только ярко-алое пятно на периферии, и ненадолго вынырнуть на поверхность. Поверхность негостеприимна и сумрачна, откуда-то с мягких зелёных верхушек гор уже сочится и сползает холодный туман, и ветер отдаёт солью, нещадно растрепывая волосы, хлестая по щекам - не больно, отрезвляюще, как обычно бьёт неожиданное слово. Как обычно говорит он. Винсент - человек-идея, человек-концепция, которую с леденящим ощущением таинства робко впускаешь в разум, позволяешь себе ею увлечься и кануть с головой. Винсент - человек. И он держит это в голове, наблюдая за каждым его движением, подмечая не вписывающиеся в идеальный образ детали. Свежие ссадины на острых коленках. Выбившаяся прядь волос у правого виска. Чуть неровная поступь, с лёгкой хромотой на одну ногу - умело скрытая, но не от всех. Шрамы на руках и ногах, едва торчащие из-под одежды - почти незаметно, пятна и полосы, и он знает, что это. У него тоже такие есть. Синяк на запястье. На локте. Шее. И - он уверен - на спине тоже. Много. Синяки-синяки-синяки. На долгую, почти вечную минуту из-за облаков показывается солнце. Тусклое и ослабевшее, оно едва проводит на воде дорожку и выхватывает из сумрака две фигуры, отделяет угловатый край волнореза от всего остального мира. Он и вправду кажется границей вселенной. Что там, за горизонтом - не видно, границы всего тают в синеющих облаках и подступающей вдали темноте. Он знает этот взгляд - вопросительный и вызывающий, это не приглашение, это "Рискнёшь пойти за мной? Рискнёшь меня отпустить?" И Феннелл делает шаг вперёд. И ещё. Чарльз робко глядит в спину. И отпускает. Чувствует остро, будто это казни подобно - но отпускает. Винсент подходит к самому краю - волны бьются вдребезги о камень, осыпая брызгами его бледные лодыжки. Он почти несуразно худой и низкий, а в слепящем неестественно-белом свете и вовсе кажется призрачным: тронь его, подойди слишком близко - и он растворится вместе с серебристыми каплями. От этой мысли Чарльза трясёт. Хочется что-то сказать, спросить, сделать, но он теряется в который раз, и камни больно впиваются в ноги, когда он останавливается. И смотрит отчаянно - это о чем-то, что понимают только они. О чем он никогда не спросит. О многом, на самом-то деле. К нему было так много вопросов, что Эйлер не осмеливался задать ни один из них. Мир вокруг пахнет так, будто только что создан. Солнце растворяется за пеленой туч, и первые тёплые капли тушат тлеющую сигарету в руках угрюмого спасателя у прибрежной кафешки. И вода заполняет собою всё. Винсент молчит. ???, адаптация. Дни тянутся суматошно и медленно - кажется, он привыкает рано вставать, дремать у окна под мелькающие за окном деревья - и вверх по серпантину на третий раз уже почти не утомляет. Места не цепляют - однообразные храмы-горы-поместья и долгий-долгий, тянущийся вдоль посёлочков сероватый от мусора и людей берег. Жара обезвоживает небо, от неё не спасает даже на "крайний случай" прихваченная с собой огромная белая футболка. Блокнот пестрит однообразными зарисовками пляжей и зданий - пустое набивание руки, и ни единой свежей, уникальной концепции упорно не идёт на ум. С последней странички тепло смотрит ещё одна Шарлотта: она кажется живее его самого, и что-то есть в том, как белоснежные пушистые локоны рассыпаются по её плечам. На второй день Винсент все-таки присоединяется к претендующим на звание традиции посиделкам на заднем дворе и коротает время за десятками однотипных бессмысленных диалогов. Но кто Чарльз такой, чтобы критиковать чужой выбор, так и не разобравшись в его мотивации? То-то же. Но Чарльз Эйлер не задаёт лишних вопросов. По вечерам он привыкает сидеть поодаль и держать Винсента в поле зрения - тот никогда не уходит слишком далеко, но дистанцию держит: до боли привычные пять-десять метров, около двадцати четырёх шагов и восемь секунд пути укореняются прочным заученным паттерном между ними. Хочется чего-то, но ничего и не нужно толком: лишь спорное благо его молчаливого присутствия и прохладная вечерняя тень. Они привыкают общаться на языке взглядов, вздохов, намёков и жестов - кажется, что вскоре и вовсе перестанут нуждаться в словах. Но говорить хочется - вблизи, глядя в его глаза и ища в голове подходящий ответ, Чарльз ощущает зияющую холодную пропасть между ними. Как отсюда до солнца - в далекое и неизведанное. Интересно, тело у него такое же астрально-холодное или он все-таки по-человечески тёплый? Несколько ночей подряд Чарльзу снится, как он уходит. Зимой или холодной весной, когда ветер впивается колючими каплями, а любимое пальто вдруг перестаёт греть, превращаясь в иссохшую ветошь. Иногда он просто уходит, метель заметает его следы, и тело растворяется в кружащем вокруг снегу. Сколько бы он ни звал, Винсент больше не откликается своим равнодушным "Да?". И тогда становится невообразимо страшно. И больно. Иногда Чарльз необъятную вечность держит в руках безнадёжно-хрупкий пустой сосуд, клянёт свою нерешительность и просто не знает, что делать дальше. Кажется, что если он заплачет сейчас, то весь мир захлебнется его слезами. И к чёрту мир - но он не может. Но каждый чёртов раз он не может найти в себе силы, не успевает и отпускает его одного. Всегда отпускает. Просыпаясь, он долго мёрзнет в опустошающем ничто, свернувшись клубочком на постели, беззвучно захлëбываясь в паническом приступе. И засыпает только тогда, когда сквозь треск сбившихся пикселей в ушах начинает различать чужое размеренное дыхание на расстоянии всего в один шаг. Шаг, который он едва ли когда-то отважится сделать. Он запрещает себе привыкать к этому. 21:36, поиск. Чарльз раздражённо наблюдает за шумными посиделками одноклассников. Он уже давно облюбовал столик в кружеве вьющихся растений в приличном отдалении от прочих и долго-долго сидел там с замершей над белым листом рукой, так и не поймав нужного настроя для творчества. Что-то было не так. Чего-то не хватало. Эта мысль зрела, вылуплялась и потихоньку шевелилась где-то на задворках сознания уже около часа, царапая череп холодными лапками, просушивая ещё липкие крылышки. Так и не оформившись, обозначая причину, странное чувство поселяется где-то в грудной клетке и остаётся с ним даже тогда, когда большая часть белого шума тусовки неподалёку стихает и рассредотачивается по комнатам, прячась в помехах за экранами телевизоров. Ночь укрывает всё вокруг пеленой долгожданной прохлады. Сонный сумрак скребется в окна. За окнами скучающее и беспристрастное холодное небо без звёзд, затянутое облаками. Небо без звёзд, ныне тишина и покой - эхо давно минувшего шторма, выцветшие отголоски отчаянного и бесплотного бунта стихии. Небо кончается где-то там, далеко, где застиранные временем до чёрных дыр миллионы световых лет, глухо и пусто, и звонко резонируют, отскакивая от стен, широкие шаги по плитке холла. Отель ковчегом дрейфует по холодному и тёмному пространству, выдерживая регламентированное расстояние до других ему подобных, как караван посреди чернильного безграничного Nihil. Ноги непривычно утопали в ковре на ступенях. Липкое сомнение цеплялось за конечности, замедляя его шаг, заставляя руку замереть на дверной ручке. Всё в порядке, сейчас он просто придёт в комнату, перекинется с Винсентом парой фраз, нырнет под прохладный душ и просто ляжет спать. Его не было в номере. И во дворе. Точно, Винсент. Он не видел его с самого обеда. Сознание всколыхнулось, как свечка на открытом воздухе, и дрожащие ползучие тени зарябили по углам, маяча на периферии. Мало ли, он мог затесаться в какой-нибудь тусовке и осесть в чужих комнатах, остаться в одной из беседок у парадного входа - да что угодно, почему Чарльз вообще решил, что должен всегда точно знать его местонахождение? Мир не схлопнется. Или все-таки да? Его не было и на летней кухне, где по вечерам заваривали травяной чай. Вернувшись на задний двор, Чарльз бегло пересчитал сидящих там одноклассников. Все, с кем Феннелл мог бы уйти, не покидали этой территории. В голове зашептались наперебой потаённые страхи, коварное бессознательное вскользь напомнило о мучивших его кошмарах. Всего на секунду. Но этого было достаточно, и леденящая тревога скользнула под рёбра, крепко и намертво впиваясь в мозг - выпить до последней капли или сгинуть, оставаясь гниющей некротической раной на память о себе, здесь и сейчас. В этот момент он готов был молиться всем богам, только бы отыскать его. Он методично проверял комнату за комнатой, сбиваясь со счета на каждой обхваченной дрожащей рукой дверной ручке, ощущая, как разрастается фатальная нехватка кислорода прямо в клетках, с каждой секундой всё больше. Пустые и пугающе-одинаковые номера с разбросанными чужими вещами смешивались в голове, угол обзора сужался до небольшого пятна прямо перед ним - всё остальное пожирала темнота, смакуя каждый сантиметр пола и стен. За закрытыми дверями царила гробовая тишина, свет выключен - там не хватало духу сквозь болезненный ком в горле выдавить даже тихое "Ты здесь?", в надежде что его поймут и так и отзовутся. Но тишина обрушивались сверху, до хруста сдавливая плечи и рёбра, и гулкий хлопок последней в корпусе двери ультразвуком атакует барабанные перепонки. Он в который раз за вечер вываливается во внутренний двор, хватая ртом воздух, цепляясь за солоноватый запах моря, как утопающий за соломинку, и отчаянно ищет взглядом хоть что-нибудь. Ветер с побережья кажется самым настоящим ураганом. К пятнадцатой минуте он был убеждён, что проверил уже каждый уголок опустевшего внутреннего двора - даже глянул, не приоткрыта ли калитка, которая в прошлый раз выпустила их во внешний мир - но нет. Ни следа, ни намёка на эфемерное присутствие Винсента. Прямо как во снах - будто его и не было никогда. На секунду ему показалось, что буря начала распадаться на части, и один фрагмент катастрофы имени Чарльза Эйлера уже подлетел совсем близко к самому важному - сердцу, мозгу, душе (у всех по-разному), и вот-вот фатально заденет краешком, перережет и оборвёт само существование, и всё резко закончится. Оказалось, он ошибался. О чем, естественно, немедленно пожалел. Не просто пожалел, а в полном смысле слова — с такой силой, что перехватило дыхание. Но вот плакать совсем не хотелось. Почти вслепую он бредёт вдоль прутьев забора, очерчивающего территорию отеля, и ладонь в какой-то момент вместо холодного прута хватает воздух - так он обнаруживает в оградке небольшую щель, умело схоронившуюся за одной из подсобных пристроек. Куда вела едва заметная тропка по ту сторону забора - он не знал, поэтому на всякий случай старался идти как можно тише, даже попытался заставить выровняться сбитое дыхание. Безуспешно. Поросшая мягкой травой дорожка ползла из-под ног всё выше и выше, пока, дважды прервавшись лесенкой и деревянной беседкой, не вывела его... Куда-то. В играх такие места обозначали бы конец карты. Доступная пешеходу зона высоко на горе оканчивалась небольшой полянкой. Чуть поодаль громоздились угловатые пахучие сосны. Ещё разгоряченные дневным солнцем, они шептались и шевелились, сплетаясь в единую паутину теней, закрывая два из четырёх возможных пути. Третий был дорогой назад, а четвёртый обрывался аккуратной пустой скамейкой и гамаком у самого края скалы, где в дымку укутанное море сонно шелестело где-то далеко под ним. Чарльз интуитивно ощутил чужое присутствие ещё до того, как Винсент приподнялся на локтях на своей импровизированной кровати и приветственно махнул рукой, не глядя определив, кто именно стоял у окончания тропинки. Эйлер растерялся и замер, как перепуганный оленёнок в свете автомобильных фар. По телу тысячами импульсов кольнул холод. Что-то внутри определённо выдохнуло с облегчением, осознав, что самого страшного не случилось, но что-то всё ещё было не так. Он здесь, но необъятный ужас после мучительного и истощающего поиска, ожидания и молитв (неизвестно даже кому) не хотел отпускать просто так. Он здесь. Но что делать дальше? Чарльз не знает. Он не знает, что привело Винсента сюда, как и когда он вообще нашёл это место, не знает, где он мог ошибиться и что упустить, не знает, как стоит себя вести и как, черт возьми, вынес бы этот мир, если бы не встретил его. Он растерянно прячет дрожащие руки в карманы шорт и опускает голову, боясь, что даже в темноте будет заметно, как часто он моргает. Винсент лениво потягивается, медленно поднимается со своего уютного места и - к величайшему ужасу Эйлера - приближается к нему. Хочется спрятаться, сжаться до размеров атома и вместе с тем коснуться, дотронуться до аккуратной ладони и убедиться, что он живой - живой и настоящий. Воспалённый мозг тут же отсекает эту идею. Воспалённый мозг способен обманывать его даже в этом. Таблетки остались где-то в запертом тёмном номере. Плечи ощутимо, до дискомфорта вздëрнуты. Он кое-как разлепляет поджатые губы, стараясь улыбнуться - Феннел одним взглядом больно обнажает всю неубедительность его отчаянной попытки. Чарльз хочет сделать шаг назад, отвернуться, отшутиться - да что угодно, но не успевает: Винсент делает последний шаг вперёд, внимательно изучает его взглядом, склонив голову, и вдруг обнимает, осторожно кладя ладони на его лопатки. Молчание - глухой выстрел, где-то умирает сверхновая и рождается ещё одна вселенная, а в этой стихают смиренно остывшие сосны, и даже трава будто колышется чуть тише. И звон в ушах, и настойчивый голос в голове - кроваво-красные буквы на матовом чёрном - заглушаются, оставаясь непривычно-далеко, где кончается безграничное и величественное в своём безучастии море. Ему казалось, будто мир в один момент рухнул, рассыпался до основания и отстроился заново: пересобрались разобщённые частицы, выстраиваясь в красивые фрактальные сетки на каждом уровне бытия, выровнялся поплывший горизонт событий, и всё вокруг вдруг стало ослепительно-реальным, оглушительно живым и, о Боже, тёплым. Он все-таки тёплый. Он здесь, и всё наконец перестаёт нестись мимо с немыслимой скоростью. -Тебя трясёт всего, - констатирует Феннел, его дыхание чувствуется едва уловимым тёплым касанием к шее. - Все говорят, что это помогает. Такая будничная фраза, что никак не вязалось с реальностью. Теперь, когда разум друга отвлёкся на поиск несоответствия, а мечущийся взгляд прояснился, Винсент, кажется, выглядел довольным произведённым эффектом. Он смотрел вперёд и вверх, где тянулась тонкая цепочка проводов среди махровых деревьев - городок был настолько маленьким, что эту точку на горе было видно с вокзала. А дальше - дорога до дома. Где-то там кашляют дымом промзоны и льются холодные слезы скорби на ещё тёплую землю. А здесь солёный ветер ритмичными порывами заново учит их дышать. -Что там улицы шепчут? -Чарльз осторожно заглядывает ему через плечо, за краешек скалы, где тускло светятся внизу сектор-сплав и полупьяно переливающаяся цветными вывесками набережная. Феннелл пожимает плечами. Этой ночью Чарльзу снится покинутый, удивительно чистый песчаный берег, и он лежит у самой его кромки, и море гладит его босые ноги, укрывая тёплыми волнами, как одеялом. Над головой тихо и мелодично звенят звезды, и облака наконец-то не мешают слышать их песни. 12:10, прощание. Чарльз не понял, когда успел привязаться к этому месту. Даже стало каким-то привычным то, как оживлённо шипят волны, натужно скрипят перегруженные спины мостов, по которым время от времени тяжело тащились ленивые товарники, перекрывая шум в голове. Лежак в полутени кажется удобнее, чем есть. Оттуда видно, как Винсент скидывает рубашку, и его спина исчезает в свету и синеве. Пёстрая мозаика покрывал и ковриков меняет узор, как калейдоскоп, с каждым поворотом планеты к солнцу. Море сверкает так, что добела раскаленное слепит глаза. Хочется отвернуться и не хочется отрывать взгляд. С каких пор ему это нравится? Он косится через плечо на искрящееся серебро водной поверхности, убегает волн и робко глядит ему вслед. Но этого ли он хочет? Чарльз не знает. Но знать хочет, и вполне открыто признается себе в этом, встречаясь взглядом с Феннелом, а за спиной его необъятным плащом в оторочке пены стелется стихия. Он смотрит с вызовом - до боли знакомо, почти привычно, но в этот раз что-то все-таки изменяется в знакомом сценарии. Он делает глубокий вдох и шагает к свету. И свет поглощает его целиком. Это их последний день здесь. Неожиданно хочется запечатать в памяти как можно больше - запомнить, как вторит волна каждому слову, как обжигает ноги нагретый песок, и отблеск солнца остаётся хрупкой искрой жизни в чужих глазах. Хочется запомнить мир и таким тоже. Запомнить мир местом, где для них обоих ещё есть шанс. Они жадно впитывают иногородний воздух каждой клеточкой лёгких и всё равно не могут надышаться. С берега тянет солью и лёгкой прохладой. Чарльз вдруг понимает, что действительно влюблён в море. И, кажется, во что-то в Винсенте. Завтра они едут домой.