Печенья и гвоздики

Ноябрь следующего года приходит неожиданно, застав все еще легко одетых горожан врасплох, холодным дыханием навевая мысли о предстоящей зиме. Шуршат жухлые листья у порога старого храма, ветер сбивает с ног. Серое небо застывает в падении, готовясь обрушиться на тусклый город в любой момент. — Она скоро умрет, — произносит Манджиро, стеклянным взглядом обводя мрачные формы заброшенного святилища. — И боги не помогут ей. Сентябрьская куртка не защищает от пронизывающего до самых костей заморозка. Первый снег ложится на сухие ветви деревьев, умерщвляя их. — Это был рак? — подходя сзади, тихо спрашивает Такемичи, кутаясь в вязаный шарф. — Да. Ханагаки переступает с ноги на ногу, чтобы согреться, и молчит. Он не знает, как помочь наступающему горю, которое заставляет Майки постепенно увядать вместе с осенней природой. Поход в любимый храм даже близко не вытаскивает мальчика из дыры безысходности. Поэтому Такемичи безраздумно, поддавшись порыву, снимает с себя шарф и аккуратно повязывает на чужую открытую шею, отчетливо слыша, как в черных глазах на миг мелькает потухший свет. — Будь рядом с ней до самого конца, — он разворачивает озябшего, будто прозрачного Майки и дует на его замерзшие ладони. — А я буду рядом с тобой. Порыв ветра сметает листья с земли, снежные хлопья наперегонки летят вниз. Начинается вьюга. Манджиро, закутавшись в чужой шарф, опустошенно наблюдает за тем, как пар от дыхания поднимается ввысь, согревая онемевшие пальцы, и до боли сжимает руки Такемичи в своих. Внутри у Майки метель воет и стонет намного сильнее, чем снаружи. Они молча покидают храм.

***

С тех пор, как у Сакурако обнаружили неизлечимую болезнь, в доме Сано поселились тишина, холод и призраки. Его обитатели, не в силах помочь ни себе, ни другим, в растерянности бродят по комнатам и что-то ищут потускневшими глазами, но все никак не могут найти. Первым сдался Манджиро. До мельчайшей подробности помня, как мама будет таять на его глазах, страдая от невыносимой боли, он медленно умирает вместе с ней. С каждым днем он все меньше разговаривает, отвечая на вопросы кивками или слабыми жестами, и почти не покидает темную комнату матери. Желтые обои, отклеивающиеся от стен, окончательно лишают его рассудка. Потом сдался дедушка Мансаку. Успевший потерять слишком многое за свою долгую жизнь, он целиком отдается молитвам, бессонным ночам и неловкому, уже полностью бессмысленному уходу за больной. Морщины, обычно не заметные на его бодром и энергичном лице, теперь становятся глубокими и страшными, руки дрожат, здоровье и жизненные силы, кажется, насовсем покидают его испещренную рваными шрамами душу. Затем слегла Эмма. Уже в состоянии понять, что совсем скоро никто не погладит ее по голове перед сном, не назовет ласковым прозвищем, не испечет печенья и не будет носить имя мамы, девочка ночами и днями тихо плачет в подушку. И даже когда Шиничиро приносит неумело починенного мишку и заботливо кладет у изголовья кровати, Эмма с нее не встает. А сам Шиничиро борется. До самого последнего вздоха. Уговаривает обессилившую маму переселиться в больницу, бродит по докторам и шарлатанам, отчаянно отыскивая самые дорогие и, к тому же, совершенно бесполезные методы лечения. Ночует у Вакасы, лишь бы не видеть эти молчаливые стены и не слышать дыхание смерти, которое каждую ночь опаляет окна их дома изморозью. А когда надежда заканчивается вместе с деньгами и самообманом, сдается и он. — Твоя мать умирает, — скидывая в мусорный пакет помятые банки пива, захламившие всю комнату, отрезает Вакаса. Валяющийся на полу в полном беспамятстве друг вызывает у него то ли глубокое сочувствие, то ли отвращение. — Прими это наконец и будь рядом с детьми. Им намного труднее, чем тебе, — пихая мычащее, бесформенное, грязное нечто под бок, морщится парень. — И перестань пить. Или я прогоню тебя из своего дома на улицу, и ты замерзнешь там насмерть. Тогда детвора останется не только без мамы, но и без старшего братика. В комнате стоит смрад и дым. Окурки валяются по углам, пыль витает под потолком, слепящий блик скупого ноябрьского солнца пробивается через плотные шторы. Шиничиро, преодолевая головокружение и звон в ушах, садится на пол. Отрезвляющий, холодный взгляд Вакасы и то презрение, с которым он подает стакан с таблетками, будто окатывают его ледяной водой и заставляют проснуться. — Ты прав, — впервые за месяц сдерживания он позволяет себе разрыдаться, закрывая лицо руками, пропахшими дымом и алкоголем. — Я должен.. должен быть рядом с ними… — он слышит, как шуршит мусорный пакет — это Вакаса присаживается на пол в противоположном углу комнаты. — Прости. Я такой, такой никчемный слабак… Ничего не отвечая, Имауши немигающим взглядом смотрит на чужие слезы. Он никогда не оставит Шиничиро, как бы низко тот не пал, а самое большее, что он может сейчас для него сделать — привести в чувство, подавать воду и тазик для рвоты, никуда не уходить и молчать так долго, как от него потребуется.

***

Ветер продолжает завывать в пустынных переулках. Становится холоднее. — Ты обещал приходить чаще, — выглядывая из-за железных прутьев забора, укоряет вновь избитый кем-то Изана. Плохо обработанные порезы и синяки на его лице неприятно покалывают при острых, резких порывах ветра. — А Шин с Эммой? Где они? У вас что-то случилось? Или.. они бросили нас? Майки, теребя вязаный шарф, кидает на снег принесенные им из дома игрушки и обессиленно прислоняет голову к забору. Он уже долгое время притворялся, что ничего не происходит, и сдавленно улыбался Изане, так как не хотел еще больше омрачать его беспросветную жизнь. Но силы оказываются на исходе, как и запас притворных ужимок с приправой лжи. — Я соврал тебе про маму, — тихо, бессмысленно выводит он, не замечая, как фиолетовые глаза сужаются и бледнеют. — Она тебя не примет. Она вообще больше никого не примет. Потому что она… — Майки останавливается на полуслове, вдыхая запах шарфа и насильно вызывая в памяти тепло чужих ладоней. Издалека слышны недовольные выкрики смотрителя, который ищет сироту по территории всего приюта. Снег уже лежит на земле высокими, грязными сугробами, и мальчики, скрипя подошвами ботинок, медленно в них проваливаются. — Она умерла? Майки с трудом поднимает голову. Бестактная прямолинейность и отчаянные попытки научиться понимать человеческие чувства — вот что он любит в Изане больше всего. Манджиро хочет на куски разорвать железные прутья, которые разделяют его с братом, и лечь рядом с ним на холодном снегу, чтобы вдвоем забыться и сбежать от этого жестокого, несправедливого мира. — Скоро умрет, — на выдохе произносит он и протягивает через забор кулек с печеньями. — Это последние. Больше.. она не успела. С каждым шагом снежинки издают все больше предсмертных хрипов. Майки уходит, не попрощавшись, и мысленно благодарит Изану за то, что он не сказал ему ни слова. Потому что постоянное, жалостливое сочувствие окружающих лишь раздражают его, а попытки утешить будущего сироту кажутся ему злыми насмешками. Оставшись наедине с глухим, черным, поздним вечером, Манджиро в звенящей тишине позднего ноября ковыляет до дома. Эти проклятые здания, эти улицы, занесенные снегом, эти тусклые фонари и пыль, нескончаемая белая пыль, сыплющаяся с неба, вызывают в нем чувство всеобъемлющего отвращения. Пар сбитого дыхания поднимается вверх при ходьбе. Майки отрешенно думает о том, что больше не хочет видеть его. Лучше бы он вовсе не дышал. Лучше бы умер вместе с ней, навечно упокоил свою мечущуюся душу и умиротворенно лежал в деревянном ящике, в обнесенной цветами могиле. Где всегда тепло, где уже нечего бояться. Где больше не будет так больно, так плохо, так трудно и так страшно, где Майки будет рядом со своей мамой, как и положено всем счастливым маленьким детям. Снова он теряет близких людей. Снова он чувствует себя беспомощным и беззащитным ребенком, который абсолютно ничего не может сделать, только наблюдать, как постепенно исчезают родные лица, оставляя его в одиночестве, и бесконечно долго падать в пропасть, где его пожирает тьма. Все повторяется. Усилия были напрасны. Манджиро, задержав дыхание, останавливается посреди безлюдной дороги, не видя никакого смысла идти вперед и жить дальше. И лишь ощущение колкого вязаного шарфа на шее заставляет его сделать шаг. Еще один. И еще. Если он умрет, то кто-то положит этот шарф на его могилу, и он промокнет под осенним дождем, впитает в себя весеннюю грязь, обгорит летним солнцем, а потом утонет в море снега. Истлеет, изорвется и станет непригодным. А Майки просто хочет всегда носить его на своей шее. И это — единственное, что пока удерживает его здесь, в этом ужасном мире, состоящем лишь из утрат, снега и тишины. Он пересиливает себя ради малейшего движения мышц, с трудом удерживает равновесие и слабо противостоит желанию лечь посреди дороги и лежать, пока не занесет снегом по самую голову. Чтобы уже никогда не встать. Шарф греет и насильно заставляет двигаться. Еще один шаг. Очертания призрачного дома мерещатся ему в темноте. Снег скрипит под грязными ботинками, лицо Манджиро искажено гримасой пустоты и полной бессмысленности. Еще один шаг. И еще.

***

Такемичи, скрежеща зубами от мороза, через никем не вычищенные сугробы пробирается к мертвому дому Сано. Он прокладывает этот маршрут каждые два дня, но снегопад беспощадно заметает все его усилия. — Близкий человек моего друга умирает, — недавно сказал он Хинате, когда они по заведенному обычаю вдвоем покидали школу. — Я не знаю, что мне делать. Как мне помочь ему? Как?.. Тачибана, одетая словно на северный полюс, с огромными варежками, вязаной шапкой-ушанкой и капюшоном, который полностью закрывает ее зябкое лицо, замолкает и задумчиво смотрит на кружащиеся снежинки. Что-то надломленное, по-детски растерянное и напуганное слышится в голосе Ханагаки. Они успели очень сблизиться друг с другом, делились и горестями, и радостями, поэтому Хината вытирает хлюпающий нос и ободряюще смотрит на мальчика. — Заботься о нем, — просто и непосредственно говорит она, расцветая чистой, как первый снег, улыбкой. — Даже если он этого не хочет. И не оставляй его одного. И Такемичи не оставляет. Прокручивая этот короткий, придавший ему сил диалог в голове, он с грохотом заваливается в дом Сано и раздевается. Полы немытые и сырые, следы подошв тянутся от входа до гостиной, которая кишит призраками. Все в грязи, паутине и застое. Тишина стоит тяжелая, густая, пропитанная кровью, спиртом и слезами. Он на цыпочках обходит пустые, холодные комнаты, чуть дольше останавливаясь на кухне, чтобы неизбежно вспомнить об оживленных, шумных семейных обедах. Затем заглядывает к Эмме, а потом к Манджиро — но не находит никого, и делает единственный правильный вывод. Оба ребенка сейчас в темной комнате с желтыми обоями. Где в беспамятстве, горячке и бреду лежит их умирающая мама. Дедушка Мансаку, скорее всего, молится у храма или спит один в огромном додзё, которое так давно не наполнялось живыми голосами. А Шиничиро.. где-то. Ханагаки вздыхает. Кряхтение эхом звучит в коридоре, когда он притаскивает из кладовки старую, отвратительно пахнущую тряпку и ведро, покрытое паутиной. Маленькие, озябшие детские руки дрожат, ледяная вода разъедает нежную кожу. Он самоотверженно драит полы от самого входа до запретной комнаты, откуда доносится тихий, утробный говор, сравнимый с белым шумом или полетом пыли. Это Сакурако запекшимися губами произносит несвязные, бессмысленные слова, не замечая своих поникших, сломанных детей, прикованных к ее кровати. Такемичи, отдышавшись и слив грязную воду в унитаз, приступает к тщательной уборке каждого помещения. Собирает с пола игрушки и осколки разбитой в чьем-то нервном срыве посуду, отряхивает сваленные в кучу фотографии и вставляет обратно в потрепанный альбом. Вытирает пыль, кормит похудевших аквариумных рыбок… Под самый вечер он, обессилевший и еле держащийся на ногах от усталости, заходит в детскую и залезает на узкую кровать. Может, Манджиро и не придет вовсе, а целую ночь просидит рядом с матерью, но Такемичи все равно будет ждать его до самого рассвета. Потому что если Майки все же приходит, то молчаливо ложится рядом и моментально засыпает, как убитый, не шевелясь до позднего вечера. Выраженные, объемные синяки под его глазами говорят о том, что без Такемичи под боком он не спит совсем. Может показаться, что он отталкивает от себя Ханагаки — не говорит с ним, не держится за руки, не бросает даже беглый взгляд на обеспокоенные синие глаза. Он перестал спрашивать, как прошел день и чем друг сегодня обедал, не обращает ни малейшего внимания на его бескорыстную заботу, а на осторожные вопросы реагирует или холодно, или злобно, или никак вообще. Но страшными, темными ноябрьскими ночами Майки доверчиво утыкается носом в его грудь или клубочком сворачивается в чужих ногах, и тогда Такемичи понимает, как сильно тому хочется чувствовать живого человека рядом. И пока кругом завывает суровая вьюга, а Манджиро замерзает в своем пустом ледяном доме, друг остается его единственным источником тепла. — Спасибо, — внезапное слово, нарушив тишину, пугает Ханагаки до смерти и вырывает его из размышлений. — Без тебя мы бы все здесь сгнили заживо. Такемичи натягивает одеяло на подбородок и осторожно выглядывает из-под него, напрочь забыв, что в этом призрачном доме все еще кто-то живет. Сгорбленная, высокая фигура стоит в дверях, сжимая сигарету подрагивающими пальцами. — Врач сказал, что она протянет только до утра, — каждая новая буква, произнесенная вошедшим Шиничиро, напоминает звон погребальных колоколов. — Не уходи завтра. Манджиро не справится один. Клубы дыма заволакивают комнату, тлеющее пламя сигареты сверкает во мраке. Почему-то сейчас Такемичи боится его еще больше, чем настоящих призраков. — Ты нужен ему, — затянувшись в последний раз, выдыхает старший Сано. — Ты нужен нам всем. И бесшумно исчезает, оставив Ханагаки сдавленно кашлять в холодной детской комнате. Но через несколько минут на пороге появляется другой, маленький и такой же сгорбленный, силуэт. Его ввалившиеся черные глаза сливаются с темнотой. Когда Майки, сиротливо прижавшись к нему, проваливается в беспокойный, чуткий кошмар, Такемичи долго пытается уловить его неощутимые вдохи-выдохи на своей коже. Так он пытается убедить себя, что Манджиро — разбитый вдребезги, увядший, раздавленный, потерявшийся, слабый-слабый маленький Манджиро — все еще дышит.

***

Ранним утром той самой даты дети поочередно заходят в душную комнату, чтобы навсегда с ней попрощаться. По надрывному кашлю, дрожанию рук и кровяным белкам становится понятно, что ей осталось всего несколько минут. — Я буду любить тебя вечно, — чужим, слабым голосом произносит она, в последний раз прижимая его к своей тяжело вздымающейся, хрипящей груди. — И приглядывать.. за тобой. Ты мое солнце, Манджиро. И будешь им всегда. Огромные впадины под черными глазами, мертвенно-бледная кожа, опавшие волосы и страшное, смертельно спокойное выражение исхудавшего лица говорят о том, что ее душа уже давно покинула тело. Это больше не его мама. Долгий, мучительный сон без начала и конца и темная комната с желтыми обоями железными тисками сдавливают сознание Майки. Это клетка, из которой она уже никогда не выйдет, чтобы завязать небрежный хвостик, разбудить его поцелуем в лоб, испечь печенья на завтрак, ласково пошутить, со вдохами перебинтовать свежие ссадины и потрепать по детской голове. Ведь через несколько минут мама перестанет дышать. Мама больше не откроет свои черные, глубокие, живые, точь-в-точь как у него, глаза, обрамленные длинными ресницами. Мама уедет очень далеко, в теплые и светлые края, и не возьмет его с собой. Звук сиплого кашля вырывает его из однообразных мыслей. Майки цепенеет, когда по привычке тянет носом воздух и не чувствует от нее привычный запах дома, печенья и чистоты. От сухих, жестких рук пахнет только лекарствами и старым снегом. — Обещай мне, что будешь плакать, — когда кто-то уводит безвольного мальчика за руку, напоследок шепчет она, напрягая свои последние силы. — Обещай мне, что будешь жить. Твоя.. твоя семья… Дверь тихонько прикрывается. Солнце — яркое, вечное, золотое солнце, которое впервые за целый месяц полной темноты вышло из-за облаков, ослепляет Манджиро. Через окна видно, как чисто искрятся снежинки, и как голубое небо обволакивает дом мягким покрывалом. Когда Майки с застывшим ледяным лицом заходит на кухню и видит их — испуганную Эмму, опустошенного Шиничиро, сжавшегося в крошечный комок дедушку — он ничего не чувствует. Вообще. Но потом он замечает в углу комнаты мальчика с добрыми синими глазами, который первым нарушает мертвую тишину, громко всхлипывает и идет к нему навстречу — и что-то очень больно шевелится в холодной груди Манджиро. И лед тает. Слезы наконец подступают к горлу, а в следующий миг он захлебывается горькими, горючими, громкими рыданиями на родной шее Такемичи, выплескивая всю скопившуюся боль и невосполнимое горе в этих отчаянных прикосновениях. — Мама… Когда спину и голову обхватывают множество других теплых рук, вся кухня наполняется всхлипами и несвязными утешениями. Зарываясь все глубже в объятия, Майки вдруг понимает, что больше не хочет остаться в темной комнате с желтыми обоями, где страшно, мрачно и тихо, откуда нет выхода к солнцу. Он не хочет умереть вместе с ней, не хочет бездыханно лежать на всеми забытом кладбище, не хочет, чтобы его оплакивали самые близкие на свете люди. Люди, которые никогда не оставят его одного. Его семья. Манджиро как никогда хочет жить. Размазывать слезы по распухшему лицу, радоваться и страдать, снова страдать и снова радоваться, смеяться, когда больно, и плакать, не таясь, когда мимолетное ощущение счастья греет душу. — Мама.. она.. она… — Она всегда будет с нами. Шиничиро мягко гладит его по спине, Эмма поникшей маленькой головой утыкается в бок, а дедушкин мокрый нос врезается в ребра. Яркий свет из окон щиплет уставшие глаза. Манджиро хочет чувствовать. Судорожно перебирая русые волосы, Такемичи плачет навзрыд и сильнее прижимает к себе его дрожащее тело. Дыхание долетает до щек и шеи, теплые пальцы по старой привычке сплетаются между собой. Манджиро хочет любить. Солнечный свет затапливает кухню. Объятия не разжимаются. Рыдания не утихают. Мама умерла ранним утром.