(Не)сбывшееся

Всю свою сознательную жизнь Алина верила, что наступит день — и она станет фигуристкой, знаменитой на весь мир. По правде сказать, выбора у неё можно сказать что и не было. Мать готовила её к этому с раннего детства; убеждала, что будет только так и никак иначе. Мать. Женщина, просившая родную дочь называть её Леной; так она, как понимала Алина, казалась самой себе моложе. Женщина, для которой дочь была в первую очередь возможностью показать себя первоклассным тренером. Возможностью прославиться — через неё. В детстве Алина обожала мать. Восхищалась ею, старалась сделать всё, чтобы добиться её одобрения. Потом — злилась и, как ей казалось, ненавидела. Теперь она уже и сама не знает, как относится к Лене. То есть, к матери. Или всё-таки к Лене? Должно быть, теперь — в итоге — Лена окончательно в ней разочаровалась, но Алине впервые всё равно. Нет ни грусти, что она не оправдала надежды матери, ни злорадства — по этому же поводу. Кажется, мать просто перестала быть важным для неё человеком. Любимым или ненавидимым — не суть важно. Как много всего произошло за короткий промежуток времени. Как многое изменилось. В том числе и сама Алина. Отправляясь сюда, в маленький провинциальный городишко, затерянный на севере России, Алина всё ещё думала, что продолжает двигаться к своей цели. Своей мечте. Не только материнской — и своей тоже. Она всё делает правильно. Здесь её не достанут журналисты, начавшие виться вокруг неё после ложного обвинения в употреблении допинга, как вороньё над смертельно раненым. Здесь она получит необходимую передышку — и возможность тренироваться. А затем — затем, разумеется, она вернётся в большой спорт. Она не сдастся. Она просто не может сдаться. И, конечно же, она всё делает правильно. Здесь она встретила их обоих. Хонду Ицуки — странноватого тренера-японца, вынужденного уйти из фигурного катания после травмы. И — Настю. Они оба поначалу раздражали её, но затем начали вызывать всё большую симпатию. Алина часто вспоминает тот случай, когда Хонда пригласил её в театр — и она по какой-то странной прихоти (возможно, чтобы удивить его, досадить; может, просто «назло системе»… она сама не знала) оделась для этого похода в сарафан с кокошником, оставшиеся с единственной в её жизни поездки на реконструкторский фестиваль и непонятно зачем привезённые сюда из Москвы. Даже волосы заплела в аккуратную косу и перевязала ярко-красной шёлковой ленточкой (признаться, в сочетании с каштановыми прядями смотревшейся весьма симпатично). Вопреки всем ожиданиям Алины, Хонда не удивился — и уж точно не был раздосадован. Впрочем, его вообще сложно было развести на эмоции. А может, будучи японцем, он просто считал, что в том, чтобы надеть национальный костюм на культурное мероприятие, нет ничего странного. Они ведь там, в Японии, до сих пор носят кимоно, верно? Пусть и не всё время. В Японии Алина не была ни разу. Ей неоднократно доводилось летать на соревнования в США и в разные страны Европы — но не в Японию. Тогда, в театре, за кулисами после представления, они с Хондой танцевали в гримёрке его подруги, одной из актрис, — и, как показалось Алине, чуть не поцеловались. Может, если бы эта самая подруга не находилась в тот момент в этой же гримёрке… А может, и нет. В конце концов, роман едва достигшей совершеннолетия спортсменки и её тренера, да ещё и с десятилетней разницей в возрасте, — не самое лучшее, что можно придумать. А может быть, дело не в этом. Может, дело с самого начала было в Насте. Настя тоже мечтала о конькобежном спорте — только не о фигурном катании, а о забегах на короткие дистанции. Тоже мечтала прославиться. Тоже была ученицей Хонды. Настя чуть ли не в первый же день знакомства призналась Алине, что та всегда была её кумиром. Как и Алина, Настя стремилась к своей цели, — но, как казалось Алине, ей удалось сохранить при этом гораздо больше доверия к людям, тепла и света в душе. Может, просто потому, что она ещё не успела попасть в большой спорт? Нет. Скорее всего, нет. Настя осталась бы такой же, даже если бы достигла той славы, о которой мечтала. Осталась бы чистой внутри, даже столкнувшись со всей той грязью, которая неизбежно способствует восхождению в спорте. Лёд, по которому они скользили на коньках, был неспособен проникнуть в её душу, заморозить её — как едва не заморозил душу Алины. Алине казалось, что рядом с Настей она и сама постепенно начала отогреваться. Заразилась её светлой, ничем не замутнённой энергией, переняла частичку внутреннего света своей новой — и единственной настоящей — подруги. Начала становиться другим человеком — или, может быть, тем, каким была изначально. Рвение и упорство, так необходимые каждому спортсмену, удивительным образом сочетались в Насте с мечтательностью и ранимостью. Она подрабатывала маляром в ремонтных бригадах, при этом успевая много тренироваться на катке, и в то же время любила проводить свободные минуты на берегу речки, глядя на мерное течение воды или на старую выцветшую фотографию своих родителей — тех времён, когда мать была молода и здорова, отец жив, а самой Насти ещё не было на свете. Настя могла быть меланхоличной и задумчивой. Могла, забыв обо всём на свете, веселиться на празднике и со смехом бросаться в Алину снежками ясным и морозным зимним днём. Она была разной. Настоящей. Живой. Замечательной. Мать Насти, Белла Львовна, была гораздо старше матери Алины. Настя была у них с мужем поздним и единственным ребёнком (Белла забеременела ближе к сорока, уже перестав на это надеяться), и после смерти мужа мать растила её одна и управляла оставшимся ей семейным бизнесом: маленькой гостиницей. Алине нравилась мать Насти. От Беллы Львовны, казалось, веяло какой-то дореволюционной интеллигентностью, почти аристократичностью — хрупкая изящная фигура, гордая осанка, уложенные в аккуратный пучок волосы с едва заметной сединой, которую она не пыталась скрывать (не в пример матери Алины, которая, хоть и была ещё молода и красива, кажется, панически боялась постареть). Длинные приталенные платья в ретро-стиле, украшенные винтажными брошками на груди и кружевными воротничками. Белла Львовна была совершенно не похожа на свою дочь — порывистую, резковатую в движениях, вечно теребящую стянутые в хвостик белокурые волосы с выбивающимися прядками, предпочитающую разноцветные спортивные костюмы любой другой одежде. И тем не менее между ними были прекрасные отношения — и, к немалому удивлению привыкшей к скрытой холодности московского «высшего света» Алине, Белла Львовна с первого же дня знакомства отнеслась к ней едва ли не с большим теплом, чем Настя. Алина полюбила и гостиницу Беллы Львовны и Насти — старый, подремонтированный по мере возможности купеческий особняк, идеально, как казалось, подходивший Белле Львовне. Впрочем, Насте он подходил тоже — если не своим внешним видом, то внутренним убранством. Белла Львовна обставила номера в кантри-стиле, украсила разноцветными вязаными ковриками — и этот псевдодеревенский уют будто делал комнаты с высокими потолками и старой лепниной теплее и светлее. Здесь было хорошо. Алина всё чаще ловила себя на мысли, что ей нравится в этом городке. Но, разумеется, она планировала вернуться в Москву — в большой спорт. Они с Настей часто обсуждали, как поедут вместе, будут жить в одной комнате; делились своими грандиозными планами. Во время этих разговоров их руки всё чаще соприкасались. Пальцы переплетались, глаза горели — просто совместные планы и общие надежды двух лучших подруг, верно? Алине казалось, что всё так. И, разумеется, что у них обеих всё получится. Иначе просто и быть не может. Всё случилось внезапно. Всё всегда случается внезапно — и невовремя. Хотя могут ли случаться вовремя болезни и смерти? Разумеется, проблемы с сердцем у Беллы Львовны были уже очень давно. Она даже просила Алину не говорить Насте, что в последнее время чаще пьёт таблетки. Настя ведь готовится к соревнованию; ей нельзя отвлекаться! Настя поехала на соревнование одна. Алина ещё не чувствовала себя готовой вернуться в Москву — даже ради неё. Сказала, что будет болеть за победу Насти отсюда — а заодно присмотрит за Беллой Львовной. Последнего не получилось. Но ведь и не могло получиться, так? В любом случае, Алина была не виновата. «Скорую» она вызвала сразу же. Те приехали достаточно быстро; сразу же увезли Беллу Львовну в больницу. Алина думала не звонить Насте, не отвлекать её от соревнований — но всё-таки позвонила. Она слишком хорошо знала: за что Настя точно не сможет её простить, так это если она скроет от неё ухудшение здоровья матери. Настя бросила соревнования и вернулась домой. Сидела у больничной койки Беллы Львовны несколько суток. Пока та не умерла. Всегда есть возможность попытаться ещё раз. Настя могла продолжить тренироваться. Она пропустила одни соревнования — но впереди у неё были и другие возможности. В конце концов, никто не посмел бы обвинить её за то, что она отказалась участвовать в своих первых соревнованиях, желая провести последние дни с умирающей матерью. Но Настя сказала, что бросает спорт и берёт на себя управление семейным бизнесом. В тот вечер Алина снова держала руки Насти в своих. Слушала её — и думала, что, наверное, должна найти слова, чтобы переубедить подругу. Сказать: твоя мать хотела бы, чтобы ты продолжала стремиться к своей мечте. Мы продолжим тренироваться вместе, мы вместе поедем в Москву, как и собирались… Алина смотрела в заплаканные серые глаза Насти, пыталась подобрать слова — и понимала, что их нет. Кажется, со смертью Беллы Львовны — в которой она продолжала подспудно себя винить, хоть и вовремя вызвала «скорую» — у неё самой не осталось никакого упорства. Только боль за Настю и желание её поддержать. Облегчить её горе — хоть немного. Алина потянулась обнять Настю. По-дружески; разумеется, по-дружески. И, сама того не ожидая, поцеловала в губы. А больше всего она не ожидала, что Настя ответит на поцелуй. Они занялись управлением гостиницей вместе. Разумеется, владелицей была одна Настя — но Алину она официально взяла на должность администратора, а неофициально они фактически были совладелицами. Хонда вскоре покинул городок — не сказав им, куда едет, только подсунув под дверь гостиницы короткое прощальное письмо с лаконичными пожеланиями счастья. Возможно, он вернулся в Японию — или уехал в Америку, где, как упоминал мельком, у него были старые друзья. Кто знает. Алина чувствовала перед Хондой подспудную вину. Не как перед мужчиной — в конце концов, между ними ничего не было, тот едва не случившийся поцелуй не в счёт, — а как перед своим тренером. Ощущение было такое, словно они с Настей — последние спортсменки, на которых он возлагал остатки своих надежд — обе его предали. Впрочем, Хонда их не винил — и не пытался переубедить. Когда они сказали ему, что больше не могут продолжать тренировки, он только сказал, что понимает — и что ему жаль, потому что он уверен, что у них могло бы получиться. Кажется, предательницами он их не считал. Но, безусловно, они его разочаровали — и Алина надеялась, что из-за них он не разуверился в спорте окончательно и вскоре найдёт себе других учениц. Более достойных; тех, что оправдают его надежды. А ещё Алина надеялась на то, что они с Настей никогда не узнают о новых ученицах тренера Хонды Ицуки. Их с Настей дела по управлению гостиницей идут вполне хорошо. На удивление хорошо — для провинциального северного городишки. О том, что они стали парой, разумеется, никто не знает. Для всех они лучшие подруги; «почти сёстры». Кто бы ни купил у Хонды старый каток, сейчас он стоит заброшенным. Из окон больше не льётся свет, не доносится музыка. Иногда Алина проходит мимо тёмных окон катка по вечерам — и заглядывает в них. Иногда в такие вечера — тёмные зимние вечера, здесь, на Севере, зима наступает рано, а уходит только поздней весной — ей кажется, что там, за тёмными окнами, кто-то проносится по катку. Может быть, этих кого-то даже двое. И может быть, кто-то третий наблюдает за ними, подбадривает и резко критикует за неправильные пируэты. В разговорах они с Настей свою несложившуюся спортивную карьеру вспоминают крайне редко — но иногда всё же вспоминают. — Как ты думаешь, у нас могло бы получиться? — спрашивает Настя однажды вечером. Они лежат в постели, укрывшись одним одеялом; мягко горит под разноцветным абажуром торшер. — Обязательно получилось бы, — тихо и твёрдо отвечает Алина и дрогнувшим голосом добавляет: — Может… может, ещё когда-нибудь получится? — Да. Да, может быть. Они обе прекрасно понимают: это «может быть» означает «скорее всего, никогда». Слишком трудно возвращаться в спорт после долгого перерыва — да и годы уходят. Безусловно, они ещё очень молоды — но вот-вот станут слишком стары для спортсменок. — Какую программу ты хотела подготовить? — внезапно спрашивает Настя, нашаривая руку Алины под одеялом. — Тогда… тогда? Она впервые спрашивает об этом. Впервые — за всё это время. — Я хотела станцевать партию оловянного солдатика, — отвечает Алина. — Я… знаешь, я представляла тебя на месте его балерины. Прекрасной балерины с серыми глазами. — Правда? — спрашивает Настя и с очаровательным смущением улыбается. — Правда. Зачем бы мне врать. — Незачем. Конечно, незачем. Прости. — Ну что ты. Пару секунд они молчат. — Ты не жалеешь? — тихо спрашивает Настя. — О чём? О том, что осталась с тобой? Нет, не жалею. — Давай спать? — Давай. Алина протягивает руку и выключает торшер. Могло ли всё сложиться иначе? Кто знает. Счастливы ли они сейчас? Друг с другом — да. Их судьбы переплелись так же, как переплетаются пальцы. Или — линии на льду, оставленные росчерками коньков. …И всё же когда Алина закрывает глаза, за миг до того, как погрузиться в сон, ей снова кажется, что она видит призрачную фигуру, проносящуюся по тёмному неосвещённому катку.