Искушение

Ночь глуха и темна, ночь милосердна – всегда милосердна к нему. Никто не обернется и не насторожится, никто не услышит; тени укрывают его, и сам он становится – тенью. Пусть вампиры, на самом деле, не обращаются в летучих мышей – право слово, это даже анатомически невозможно, – но граф фон Кролок умеет передвигаться так, будто у него и вправду за спиной крылья. Бесшумно. Незаметно. Быть может, зловеще. Сейчас ему нет нужды таиться: здесь, у сердца рушащейся Империи, никому не будет до него дела; но и показываться людям излишне. Или – граф размышляет об этом отстраненно, легким шагом пробегая по перилам моста, – им просто движет желание спрятаться от Бога и сурового его взора? Нелепо. Впрочем, обратит ли Бог свой взор на двор Бонапарта? Граф невесело усмехается; ответ неприлично предсказуем. Наполеон может барахтаться, может бросаться в бой, но итог уже очевиден, и Смерть шнурует башмаки, готовясь плясать на костях. И тем более прекрасна ирония того, что он сам ищет здесь, на будущем погосте грешников – пусть не Бога, но любовь к нему. Ame di. Амеди. Мальчика зовут Амеди. Он представился сам, на одном из похожих на поминальные пиры приемов. Представился, и прелестно зарделся, когда граф перехватил его за запястье и поднес к губам кисть; и не отдернул руки. Он был – паж, неприлично юный и наделенный поистине ангельскими чертами, и безусловно обреченный. Все здесь были обречены, но этого мальчика граф тогда почти пожалел. Но что _он_ мог поделать? Спасти от забвения, приподнеся взамен вечный ад – и себя? Слишком красиво. Граф давно себя не обманывает: он не способен на любовь, и вожделение – его удел. И он выбирает вожделеть. Мальчик – Амеди, какое всë же красивое имя – вздрагивает, когда он оказывается совсем близко; но держит лицо, не вскрикивает и не отшатывается. Хороший паж. – Сейчас во дворец никого не впускают, – у него даже голос не дрожит. Прелестно. Граф, отступив на шаг, кланяется галантно; коса (непривычная прическа!) скользит по груди. – Прискорбно, но не для меня. Я пришел к тебе. С ноткой внезапной гордости он смотрит, как на лице юноши проступает узнавание. О, конечно, он помнит графа, не может не помнить; на том самом приеме они уже имели короткую…беседу. Взгляд графа против воли падает на губы Амеди. Такие чувственные на невинном лице. Мальчик весь – воплощенная невинность, с выбившейся из тугой косицы рыжей прядкой и в очаровательно подчеркивающем талию мундире, и это, конечно, так пóшло – но что кроме пошлости остаëтся графу? Таких, как Амеди, не любят любовью искренней и чистой. Такие, как граф фон Кролок, не любят вовсе. – Вы… Вас тут увидят, – Амеди оглядывается напряженно, и граф не прячет улыбки: он… достаточно предусмотрителен, чтобы позаботиться об отсутствии лишних глаз, но мальчику незачем об этом знать, особенно пока беспокойство словно делает его еще беззащитнее. – И что же? – он ненавязчиво подступает ближе, так, что, чтобы смотреть ему в лицо, Амеди приходится запрокинуть голову. Тот не делает ни шага назад. – Кажется, я не делаю ничего предосудительного, так почему меня не должны видеть? Амеди опускает глаза, и щеки его заливает нежный румянец. Граф тихо смеется: что за забавное смущение! – и прикасается. Оглаживает невесомо скулу, мягко заставляет вновь поднять голову; его бледная, синеватая кожа и звериные когти, и живое тепло человеческого тела под пальцами – отвратительный контраст. Он забывает о нем, когда смотрит Амеди в глаза: в них нет страха. Вовсе. Здесь и сейчас, стоя у ворот затихшего на ночь замка, под порывами завывающего ветра, - оказавшись в руках чудовища, в конце-то концов! - Амеди не боится. Опасается, да, и безусловно нервничает, но граф зверь, а звери чувствуют страх очень хорошо, и в мальчишке нет и его тени. Граф почти теряется: он ждал совсем другого, ждал короткой игры и предсказуемого финала, ждал вульгарности, красивого тела и пресной крови. Амеди разбивает все его ожидания вдребезги, когда несмело улыбается и льнет к руке, подставляясь под скупую ласку; граф гладит его по лицу, и на долю секунды хочет только отвести руку и исчезнуть, уйти прямо сейчас. Что бы ни происходило на приеме и что бы он себе уже не позволил, мальчик еще не запятнан, еще так безвинен и чист, и грех… Грех - это тёплые губы Амеди на его пальцах. – Ничего предосудительного, – повторяет шепотом, и граф чувствует каждое движение этих губ. Красивых, чувственных губ. Таких красивых на кукольном глупом лице. Бог мёртв, и некому стать свидетелем его грехам. Бога, быть может, и не было никогда. Граф фон Кролок думает о Боге, когда склоняется и целует Амеди в податливые губы. Ветер плачет и стонет над близкой рекой. Ветер приносит с реки промозглый холод, понимает граф, когда Амеди в его руках вздрагивает и льнет ближе, ища тепла. Тщетно. Кровь в жилах графа остыла уже слишком давно. – Холодно… – у мальчика даже голос дрожит. Граф не даёт ему отстраниться, прижимает ближе к себе ледяными руками. – Ты согреешься, сокровище моё. Ложь. Дважды ложь, но сегодня это не худшее его прегрешение. А Амеди верит – и улыбается, и прикрывает глаза, подставляя под поцелуи точеную шею. Такой красивый. Губы почти обжигает, когда он приникает к бархатной коже: кровь так горяча и свежа, и так близко, и лишь один укус… Но граф только целует, томно и медленно. Он уже достаточно стар, чтобы сдерживать голод, чтобы превращать жажду насыщения в утонченное искушение. Чтобы наслаждаться игрой – и знать, что всегда в его силах сделать еë лишь интереснее и красивее. Идея вспыхивает в голове, когда мальчик стонет, тихо и так мелодично; граф просто не может сдержать улыбки. И, не отстранившись ни на дюйм, шепчет, задевая губами горячую кожу, так, чтобы слова были едва-едва различимы: – Господи, тот, кто на троне сидит, – он прерывает фразу поцелуем, и довольно улавливает удивленный вздох. – Господи, тот, кто на троне сидит, – Может, он равен богам, а может, и выше - Снова следит за тобой с высоты, Снова любуется, снова твой смех нежный слышит… Он давно не переводил, тем более по памяти, тем более на ходу изменяя текст и смысл – но, кажется, выходит неплохо. Граф чувствует, как несмелые пальцы проходятся по его волосам, слегка оттягивая, и поднимает голову, чтобы снова взглянуть в глаза. – Это… стихи? – в голосе Амеди – искреннее любопытство, и никакого, совсем никакого страха. Может, он… О, нет. – Безусловно, – протягивает граф, и тянется к пуговицам пажеского мундира. Бедный мальчик, конечно, совсем замерзнет… – Вольный перевод. Амеди ничего не говорит, только задумчиво кивает, но мог ли он не понять? Мальчик наивен, но не глуп уж точно. Глупых богоравные с собой рядом не держат, даже если Бог не стоит и выеденного яйца, а престол обожествленного червя становится всë более и более шатким. Всё всегда заканчивается одинаково. Всë всегда начинается одинаково. Мундир Амеди летит на промерзшие плиты двора. – Горестно мне, и печаль душу жжет - Вор он, ведь чувства мои он украл, безнаказан! Милый, я тоже смотрел - ничего Мне не осталось - я будто веревками связан. Амеди задыхается, когда граф шепчет, вкладывая в каждую строку смысл, вкладывая – хоть что-то кроме извечной пошлости. Пусть мальчик думает о любви. Пусть думает, и пусть дальше шепчет что-то неразличимо откровенное так же трепетно. В мертвое сердце уколом булавки впивается застарелая боль, и граф оставляет еë на губах Амеди, целуя его долго и глубоко. – Нем мой язык, говорит мне: "молчи", Руки и ноги в огне, и я обездвижен, Мрачно вокруг, словно я оказался в ночи, Гул сумасшедший давно в ушах моих слышен. Амеди тоже немеет – от холода, когда граф ведет руками по его телу под распахнутой рубашкой, царапая едва ощутимо когтями. Так красив. Так невинен, здесь и сейчас, полуобнаженный, почти сияющий в ночной темноте, почти чистый в смраде грязной золотой клетки. Мальчик молчит, даже не стонет, только дышит быстро и рвано, и льнет, льнет в поисках тепла – и находит только холод могилы. Гул – пока не сумасшедший, но не позволяющий ни одной мысли оформиться и быть произнесенной – и вправду звучит в глубине разума. Граф не теряет контроль, нет; он прекрасно знает, что делает, прижимая мальчика к стене замка. Он осторожен. Он нежен, когда перехватывает руки Амеди, пытающиеся распахнуть на нем одежды, и выцеловывает запястья; мальчик словно оживает: – Вы не разденетесь? – и улыбается. Он улыбается. – Здесь так.. так холодно, что мне просто завидно на вас смотреть. Какие пустые, неподходящие слова. Граф осторожен. Граф нежен, когда сжимает пальцы на горле Амеди. – …стоять на месте вредно мне, вдруг становлюсь я слаб, а слабость бьет царей и жжет все города. Это – шепот на грани слышимости; слова неважны, когда он плавно опускается на землю, утягивая Амеди с собой. Мальчик ранит о камни стены спину, и если бы граф дышал, он забыл бы в этот миг, как это делать. Запах крови – самое сладкое искушение. Слаще и неотвратимее – только Амеди, раскинувшийся на его плаще (не спасающем ни от холода, ни от жесткости каменных плит), и когда он притягивает графа к себе за шею, тот не может воспротивиться. Не хочет. Амеди стонет по-прежнему мелодично, запрокидывает голову и судорожно вцепляется в графский камзол, сминая дорогую ткань. Граф берет его, оставаясь в одежде. Граф берет его, не чувствуя ни удовлетворения, ни хотя бы удовольствия – только жалкие воспоминания о чувствах и ощущениях бередят душу. Он смотрит в особенно прекрасное в экстазе лицо мальчика, но видит только бьющуюся жилку на шее. Он слушает стоны, но слышит только удары живого сердца. Он жадно вдыхает холодный воздух – и не чувствует ничего, кроме запаха крови. И боль от впившихся в нижнюю губу клыков почти не отрезвляет. Амеди не замечает ничего неправильного, Амеди стонет – и срывается на несвязные слова, шепчет что-то так тихо и сбито… – Господи… о Господи, как хорошо… Граф не может удержать звериного рычания, дерущего горло. Больно! Как больно!.. Глаза обжигает, в тело будто впивается тысяча игл, вслед за которыми приходит жестокая судорога; он сжимает пальцы на плечах Амеди и. Вскрик. Хруст костей. – Не поминай его имя всуе, – собственный голос кажется графу чужим. – Мой мальчик, мой бедный мальчик… Амеди…Амеди, Амеди, Амеди… Он зовет мальчика по имени снова и снова, когда берет его. Берет – в этот раз во всех смыслах. У него и вправду такая сладкая кровь. Мальчик дрожит под ним трепещущей пойманной птицей – и затихает. Но его кровь еще горяча, и граф не сразу отрывается от истерзанной шеи – и не сразу покидает безвольное тело. Жажда, неутолимая, иссушающая жажда терзает и требует насыщения. Он никогда не насытится. Он уходит, оставляя после себя только смерть и грех. Уходит, разбитый и отравленный короткой игрой и предсказуемым финалом, вульгарностью, красотой тела, и кровью – совсем не пресной.