исповедь

в бога дилюк не верит. нет смысла верить в то, что придумано человечеством ради успокоения души, ради сдерживания зверских позывов, контроля над самим собой. если сам понимаешь, что воровство — деяние «плохое» — зачем воровать? если помощь ближнему — «хорошо» — помогай. и нужна ли, спрашивается, религия, чтобы различать «плохо» и «хорошо»? неверующий не станет убивать точно так же, как и каждую ночь молящийся придушит собственного ребенка. и дилюк верил в это. верил, что людьми движет разум, а не религия. обстоятельства, эмоции, логика — а не вера. кэйа же считал иначе. религия — важный помощник для души и тела. и если людьми движут эмоции и обстоятельства, религия сдерживает, защищает не только от окружающих, но и от самого себя. самоубийство — грех. похоть — грех. леность — грех. и трепещущие перед господом не нарушат заповедей. оттого и нужна религия. моральные правила, символ правосудия. кэйа служил пастором в церквушке на окраине монда. дилюк же носил на поясе кобуру с glock 19. кэйа очищал грешные души людей таинствами. дилюк угрожал полицейским жетоном и простреливал колени в погонях. именно поэтому они разошлись, как две параллельные реки, никогда не пересекающиеся. и ведь когда-то все было иначе. после смерти отца, дилюк ушел в работу с головой. грабежи, наркодилеры, пропажи детей — сверхурочная работа отвлекала от тревожных мыслей. а приемный братец сбежал в церковь — углубился в чтение священных писаний, канонов, проводил службы и проповеди. осталась далеко позади их юношеская романтика. но в памяти до сих пор хранятся тайные разговоры, прикосновения, жар тела и невесомые поцелуи на костяшках пальцев. и даже серьезная ссора, раскидавшая их по разным углам города, закрывшая доступ друг к другу не затмила воспоминания. лишь больше стала сдавливать горло тоска. кэйа прикуривает. сидя у алтаря и глядя на массивную статую девы марии, стряхивает пепел себе под ноги. сутана уже запачкалась — завтра придется надеть чистую, не такую удобную, однако выглядит она новее. в десять вечера в пятницу как обычно никого нет, и кэйа достает из кармана скомканный кусочек фотографии. на ней два юноши: огненноволосый дилюк с редкими весенними веснушками и смуглый кэйа с грустным взглядом и повязкой. дилюк обнимает кэйю за плечо. а позади с гордой улыбкой стоит крепус рагнвиндр. кэйа рвано вздыхает, прячет фотографию и вновь затягивается. горький дым скапливается в легких, ища выход, и кэйа одаривает им гипсовый подол девы марии. скрипит массивная входная дверь, раздаются уставшие шаги. — время исповеди уже окончено, — говорит кэйа, не оборачиваясь. кто бы то ни был, пришел он поздно, и лучше ему не нарушать тоскливые раздумья пастора. — приходите завтра. — может, вы сделаете исключение для меня? на этот раз кэйа оборачивается, и бычок сигареты едва не выскальзывает из тонких пальцев. перед ним до боли знакомая широкоплечая фигура — руки привычно убраны в карманы. — шериф, — произносит пастор, и ему не хватает духа произнести его имя вслух. дилюк останавливается в двух метрах от священника, настойчиво смотрит в единственный глаз и скользит взглядом по испачканной сутане. в мыслях проскальзывают осколки воспоминаний об изящном теле, скрытым под плотной черной тканью. — считаете, вы в особенном положении? — наконец выдыхает кэйа, усмехаясь. — считаю, — признается шериф, и это выводит кэйю из себя. он мешкается, тушит сигарету о старую скамью для прихожан и комкает бычок в руках. растягивает коловратку, будто та сковывает горло. затем медленно поворачивается и шагает в сторону исповедальной комнаты. — никак в бога поверили, шериф рагнвиндр? — он усмехается. — у меня иные причины для исповеди. едва ли кэйа проходит в комнату, дилюк ловко хватает его за запястье. и время будто замирает с каждым нажимом чужих пальцев. — пастор. может, посидите рядом? я хочу исповедаться перед вами, не перед богом. — странное желание, — заметил кэйа. — что и ожидалось от законченного атеиста, - он выхватывает руку. дилюк усаживается, и пастор, сохраняя привычную между ними дистанцию, ютится на другом краю скамьи. дилюк шумно вздыхает. — я виноват перед одним человеком. он появился в моей жизни внезапно, и я каждый день благодарил судьбу за встречу с ним. но после смерти отца я возненавидел весь мир. и в том числе его. я винил его, не понимал, угрожал, выгнал из дома. нашего дома. но самое ужасное — ранил. — и дилюк осторожно подносит руку к лицу пастора, едва касается глазной повязки, отчего тот снова вздрагивает, улавливая едва заметный запах одеколона. — ранил и тело, и сердце. и я скучаю. невыносимо. и каждый день засыпаю с надеждой, что однажды он простит меня. я снова смогу взять его за руку и поцеловать в губы, как раньше. на лице кэйи не дернулся ни один мускул, лишь горячие слезы оставили влажные дорожки на щеках. он сглотнул и выпрямился. — я думаю, он уже давно простил вас. вы потеряли так много времени. — я слишком боялся, что это не так, — сказал шериф. — и если все возможно вернуть, я, так уж и быть, поверю в бога. и кэйа сквозь слезы рассмеялся впервые за этот тоскливый день. — тогда завтра жду вас в девять на причастие, и вам лучше не опаздывать. и теперь дилюк не сдерживаясь целует кэйю в губы, берет за руку, сплетая пальцы. и только тихо поскрипывает старая дверь церкви. в бога дилюк так и не верит, но все же не пропускает ни одной проповеди. а кэйа и рад видеть среди прихожан суровый, но такой родной взгляд шерифа. и все замечают — пастор по воскресеньям особенно улыбчив.