Солёная карамель.

— Ты значишь мир для меня, приятель.     Эмоции сожгли нутро дотла. Сгорели и чувства, и мысли, оставив после себя лишь едкий дым, обволакивающий разум густым, душным облаком. И Томми тоже сгорел, у него вместо сердца в груди тлела обида. Комом застряли в горле пустые слова, он ничего не отвечает; будто назло молчит. Хотя слова были излишни: поражённый и отчего-то разочарованный взгляд искрящегося льда очей, увенчанных кремовыми ресницами, говорил намного больше, чем сладкие речи, излишне красочные и несочетающиеся с мрачным настроем души.     Томми горько смотрит на Уилбура и пытается свыкнуться, смять в один ком всё то, через что они прошли. Смотрит и как бы спрашивает: «это всё?» и мысленно просит, умоляет едва ли не в крахе надежды побыть здесь ещё чуть-чуть. Мешает лишь то, что потом душа изнывать от боли будет сильнее прежнего, ведь чуть-чуть – это вечность, и будет глупо попасться на эту детскую капризу. Уилбур в свою очередь это понимает, но даже не представляет, как много будет значить его уход. Томми совсем не хочется думать об эгоизме.     Его глаза — карамельные леденцы, отливающие янтарём и холодные подобно хрусталю, глядящие мягко и нежно, с толикой сладостного чувства. Но Томми совсем, совсем не сладко, и он давится вставших поперёк горла осколками острых эмоций, встречая резко темнеющий от капли сожаления чужой взгляд. Из капли весь мир вдруг оборачивается синим морем, над головой — кубометры воды. Томми тонет и чувствует, как перехватывает дыхание; он тонет в коричневой грусти, подчёркнутой печальной, но сладкой, как мёд, сахарной улыбкой. Он и сам не замечает, как слёзы начинают наворачиваться на глаза, ведь смотреть — больно, больно до невозможности.     Это их последняя встреча.     Должно быть, Уилбур — это крепкий кофе без сахара и сливок. Иначе Томми не мог понять, почему ему всегда так было горько, когда он видел его; с недавних времён, по крайней мере. Горько и даже больно, словно когда язык опаляет едкая горечь, а терпкий аромат ударяет в нос. И голова оттого кружится, что ты не понимаешь своих ощущений.     Ноги его уже не держат. Шаг, другой – Томми чувствует кислый аромат перченого пороха, чувствует, как тот маячит над сливочной сладостью, играючи хватает за горло и тут же исчезает. Он удушлив и гнетущ, но одновременно был самой важной и родной вещью на всём белом свете. Томми сильнее сжимает в руках ткань коричневого пальто, насквозь пронзённого горьким дымом сигарет. Он крепко обхватил его руками, уткнувшись носом в горчичный свитер. Капли дождя стекают по спутанным кудрям цвета сливочного крема. На ощупь они такие же воздушные, как и молочная пенка: Уилбур трепетно касается шелка волос, обнимает в ответ и тихо шепчет заветное «прости», много-много раз. Он извинялся за былые времена, и Томми неудобно признавать, что он так нуждался в этих словах; ему хочется рыдать.     — Я уверен, что когда-нибудь в будущем мы снова увидимся; может быть, я надеюсь. — Уилбур впервые звучит таким беспомощным, его бархатный голос очень тихий. Ему неловко, но он слишком далеко зашёл, чтобы он превратить свой уход в нелепую шутку. Может, зашёл даже дальше, чем планировалось; так или иначе, он не мог больше тянуть с этим.     Томми знал, что они больше не встретятся. Это всё, ему придётся забыть обо всех планах и каким-то образом жить дальше! А он ничего не видит в будущем, уж слишком привык к этим шоколадным глазам и сахарной улыбке. В конце концов, сахар – это белая смерть. Это наркотик, который медленно разрушает тебя изнутри и вгоняет в яму зависимости. И Томми, как ребёнок, зависим от него. Всхлипы подступают к горлу, и он сам уже не замечает, когда долговязый силуэт на лодке отдаляется на метры от берега.     — Не доверяй американцам!     Уилбур смеется, и Томми смеется тоже. Отголоски звонкого смеха всё ещё эхом доносятся до земли. Одинокая лодка плывёт всё дальше, скрывается за пеленой тумана. За штормовыми облаками молочной рекой разливался на горизонте рассвет.     — ..Ты такой идиот, Уилбур.     Томми падает на колени и хватается рукой за потрёпанную ткань своей футболки. Он готов был поклясться, что внутри только что-то сломалось, что-то остро саднило внутри, но он уже ничего не видел, ведь горечь подступила к горлу и солёные слёзы застилали глаза, стекали по румяным щекам и подбородку.     Путеводная звезда всей его жизни с рассветом погасла навсегда.