золотой

      — И что ты хочешь? Взамен?       Демону почему-то приятно слышать этот запоздалый переход на ты. Может, хотя бы теперь он сможет сделать шаг к незабытому прошлому — Даниэль может помочь даже ему.       — Твои крылья.       Решительно, пока не передумал. Азик всё равно почти что уверен, что это — одна из тех вещей, которые ему ни за что не отдадут, и потому слова так легко срываются с его губ. Они всегда тем легче, чем меньше в них смысла.       Даниэль замирает. Он ошарашено смотрит в ответ, и демон читает в его глазах немой укор, но только пожимает плечами: а чего другого ты ждал?       Когда-то ангелы могли говорить, не произнося ни звука, делясь только мыслями друг с другом, но потом стали проводить слишком много времени с людьми, понабрались этих ненужных звуков. Многое стало хуже, и это Азик счёл предательством — может, теперь, когда он открывал истинное лицо человечества, он приносил даже больше пользы. Но он не уверен, что хочет этого. Приносить пользу хоть кому-то.       Они в молчании смотрят друг на друга, но сейчас взгляды красноречивее слов, почти как когда-то. У Даниэля такие светлые глаза, что Азик даже немного жалеет, что тот не появился Там раньше. Может, ему не захотелось бы стать падшим. Вместе они бы справились с искушениями. Даниэлю наверняка понравилось бы тогда, в лучшие времена, где, для того чтобы помочь людям придумать грех поизощреннее, одного тиктока было бы недостаточно.       Даниэль зачем-то стягивает с головы берет и, немного поколебавшись, поворачивается спиной. Демон с удивлением смотрит на ангельский затылок с золотыми вихрами, теперь подсвеченными невесть откуда упавшим лучом чёртова-небесного солнца; ему даже удаётся побороть в себе желание шагнуть ближе и уткнуться носом в эти золотые волосы, чтобы почувствовать полузабытый невинный запах неба. Правда, он не знает, зачем он борется с искушением.       Он так и замирает, с непривычной растерянностью глядя на белоснежные перья, не отбрасывающие тени. У Даниэля, наверное, вообще не должно быть тени. Ничего даже немного тёмного.       У обернувшегося Даниэля в глазах праведный страх пополам с сочувствием и растерянностью; он хочет узнать, зачем Азику его крылья, и с такой простосердечной доверчивостью отдаёт всего себя, будто совершенно не понимает, что крылья — самое главное, что есть или что было в жизни.       Чего ты ждёшь?       Наверное, там, в Аду, рассудок мутнеет, иначе Азику не объяснить себе, почему ему теперь кажется, что у Даниэля его собственные крылья. Он успокаивает себя, привычно стискивает покрепче зубы. Брехня. У всех ангелов одинаковые крылья.       — Ты реально… — Азик прочищает горло, пряча невесть откуда взявшуюся хрипотцу. — Реально готов пожертвовать ими ради грешников?       — Ты ведь сказал, что только так я могу их спасти.       Азик чувствует чужой страх, но привычного удовольствия и скребущей под рёбрами приятной взволнованности он не приносит. Даниэль уже не смотрит — и демону это понятно: он сам ещё не видел в жизни ничего страшнее, чем обгоравшие заживо белые перья.       — Сказал, — охотно подтверждает Азик. — А ты правда поверил? Чёрту?       Он не видит, но почти уверен, что сейчас на лице Даниэля отражаются смешанные чувства, и между бровей наверняка пролегла складка. Наверное, Даниэль впервые вспоминает, что Азик уже давно не ангел, но демону всё равно забавно думать о том, что кто-то даже с такой внешностью мог принять его за Небесного.       — Ведь я один не справлюсь, — оправдывается Даниэль, и звучит это так трогательно, как будто он принёс двойку из школы. — И готов сделать ради людей всё на свете.       — Всё на свете, — бормочет себе под нос Азик. Его голосом это звучит ужасно глупо и неправдоподобно, не то что ангельским.       Прежде, чем Азик успевает одёрнуть себя и расплыться в привычной очаровательно-наглой ухмылке, его смугловатые руки сами дотягиваются до мягких полотен крыльев. Ладони покалывает вездесущая божественность, но теперь почти не обжигает, хотя и Даниэль сейчас представляет собой самый яркий пример святой самоотверженности; перья на ощупь совсем такие же, как он помнит. Совершенно невесомые и тонкие, самые мягкие и шелковистые.       — Нет.       Голос-приговор, такой же решительный, как у Тех, кто отказал ему в помиловании, пусть он и просил на коленях не отрекать его от Неба. Кажется, он всё это время жил где-то у него на подкорке — и теперь дал о себе знать; может, его устами заговорили силы куда более высокие, чем он сам, но Азику всё-таки хотелось верить, что это он сам отказался от величайшего греха в своей жизни.       У Даниэля, кажется, от страха искусаны губы, и пальцами он так крепко вцепился в свой трогательный берет, что даже на худых руках проступают жилки-венки. Он ошарашен, оглушён радостью, и на губах вот-вот появится эта его невыносимая солнечная улыбка; Азик не успевает отвернуться, но не жалеет об этом.       — Никогда не забивай на себя, — голос Азика звучит почти приказом. — Крылья — возможно, самое дорогое, что у тебя есть. И будет.       Уж у него-то будет.       Азик смотрит в сторону и поспешно тянется к карману за электронкой, будто это успокоит. Она переливается привычным радужным на ладони, и шершавый матовый корпус сейчас ощущается привычнее мягкой гладкости перьев. Он видит, что Даниэлю любопытно спросить, что это такое, но он сдерживается.       — Спасибо! Ты за просто так поможешь? — робко улыбается ангел, и у Азика даже мурашки от того, каким невинным и наивным он выглядит.       — Не за просто так, но я потом придумаю, — притворно ворчит демон и делает ещё затяжку.       — Договорились! — Даниэль кивает так быстро и так решительно, что завитушка у него надо лбом забавно подпрыгивает, и Азик невольно не может отвести от неё взгляда. Хочется потрогать. Даже если прикосновение к ангелу принесёт привычную боль.       Ангел протягивает руку, но демон только непонимающе на неё смотрит, ещё нервнее прижимая к себе руку с электронкой.       — Так люди делают, я сам видел. Ну, когда они заключают договор, — услужливо поясняет Даниэль.       Он правда думает, что века спустя Азик этого не знает? Да. Азик видит по искренности, и невольно смеётся, но руку не пожимает — думает, что если они так заключат договор, то это тоже отразится на крыльях Даниэля. А они Азику ещё нужны — хотя бы одни на двоих.       — Жаль, что вместе нам уже не полетать, — усмехается Азик.       — Не говори так, — укоризненно-ободряюще улыбается Даниэль. — Пути господни неисповедимы.       — И как ты таким живешь, а?       Даниэль смущён, как от комплимента, и на высоких скулах у него, кажется, розовеет румянец. В руках он всё ещё теребит несчастный берет, и Азик всё-таки позволяет себе ловко перехватить его и собственноручно нахлобучить на ангельскую голову, украдкой поправив золотую кудряшку. Удовольствие сворачивается в груди тёплым котом.       — Ладно, пошли мир спасать, Данечка, — бросает он и шагает вперёд, почти ощущая привычную лёгкость крыльев над лопатками.       Интересно, он когда-то тоже был таким трогательным?