С тобой

      К концу лета автомобиль укрыт пылью дорог, а в багажнике почти пусто.       Этим утром они не останавливаются ни разу, желая закончить путь в постели. Спорят, в чьей именно, и, кажется, даже ругаются.       Такие мелочи для Кацуки в новинку. Он знает, для Изуку тоже. Его поражает то, насколько естественно у них это получается.       Возвращение в родной город волнительно из-за незнания, что будет дальше. Кацуки смотрит в окно и думает о том, что за это время изменилось или могло измениться, и что так и не изменилось.       Он видит несколько новых билбордов, чьи-то имена. Постеры с незнакомыми лицами рядом с их с Деку глянцевыми обложками. Видит дешёвые и дорогие статуэтки пока безымянных для него героев на витринах.       Они не следили за новостями, пока были в пути. Возвращение сюда — как пробуждение от сладкого сна.       Так приятно было побыть простыми людьми. Впервые мечта ощущается путами.       Он чувствует, как холод реальности просачивается внутрь и селится между рёбер. Чувствует отторжение. Может, ещё не поздно попросить Изуку развернуть машину и метнуться обратно на пляж с песком настолько белым, что похож на снег.       Он этого не делает.       Они возвращаются домой.       Вопреки ожиданиям, прогнозам и шуткам, Изуку не кидается спасать народ сразу же, как замирает двигатель. Первым делом он проверяет телефон, оживший впервые за всё это время. Брать свой Кацуки не спешит.       Вместо этого смотрит на Деку, на его открытое лицо. На красные пятна солнечных ожогов на его скулах, кончике и спинке носа, обнажённых плечах. На тёмные веснушки, на чёрные ресницы, на растянутые в улыбке губы.       Изуку поднимет на него взгляд и улыбается шире.       — Что такое, Каччан?       Кацуки не отвечает. Он хочет поцеловать его. Но впервые с момента сегодняшнего пробуждения чувствует, что не имеет на это права.       Этой ночью он спит в своей кровати, в своей квартире, абсолютно один. Телефон его выключен.

ххх

      Ранним утром он на патруле. С высоты смотровой площадки отлично видно бо́льшую часть района, ему вверенного. Дует здесь тоже отлично.       Кацуки зябко ёжится и утыкается носом в высокий ворот костюма. Ему нужно тепло. Ему кажется, как лето ушло, так всё и закончилось. Осень уже в той стадии, когда лужи схвачены тонкой коркой льда, а иногда с неба срываются маленькие снежинки.       Ужасно.       Кацуки ненавидит зиму.       Кацуки ненавидит мёрзнуть.       Кацуки теперь ненавидит эту пустоту внутри и тоску по кому-то. Кому-то — кое-кому.       Утром тихо. Он согревает руки тёплым дыханием, но самому теплее не становится. Сейчас он даже не против злодея какого-нибудь прям реально душно-анального, чтобы заморочиться с ним. Пусть только без жертв. Главное согреться.       Деку появляется словно из ниоткуда. Улыбается ярче солнца, поднимающегося у него за спиной. Стакан с кофе, который он протягивает, горячий. Кацуки обнимает картон обеими ладонями и прикрывает глаза.       Изуку обнимает его. Большой и тёплый, обвивает Кацуки руками, заключает в кокон объятий, делясь своим жаром щедро и открыто. Такой радостный и свободный.       Кацуки позволяет, хотя ему кажется, что не должен.       Они редко сейчас видятся. И каждый раз Изуку его греет. Это даже смешно.       Кацуки неловко отстраняется. Изуку отпускает, даже если на самом деле не хочет. Улыбку держит всё так же.       — Всё хорошо?       — Я на работе, вообще-то, — бормочет Кацуки под нос и добавляет, — придурок.       — Ты в последнее время какой-то разбитый, — замечает Изуку. Склоняет голову к плечу. Заглядывает в глаза. Кацуки морщит замёрзший нос.       — Из-за холодов.       — Не только. Да ведь?       Стоит только чуть повернуться, и вот она, всевидящая и всё понимающая, всё знающая зелень глаз.       В холодном утре они теплее горячего кофе. В холодной осени солнце не сможет греть так же, как они. В холодном городе, где Кацуки слишком одиноко теперь, когда он выучил, что такое не быть одиноким, они ищут его одного, кажется.       Он не знает, как об этом сказать. Слова застревают в горле. Приходится их глотать. Даже мысленно звучат глупо. "Я скучаю, наверное", — и что это такое?       — Не твоё дело.       — Ай, как больно, — Изуку шутливо прикладывает ладонь к сердцу. Улыбается уголками губ. Глазами только слегка. Чуть настороженный. — Каччан, зачем же ты так…       Кацуки отворачивается.       — Мне нужно работать. И тебе, лодырь, кстати, тоже.       — Ну-у-у, Каччан! Без поцелуя не пойду.       Кацуки усмехается. Смотрит на него сверкающими глазами.       — Полетишь, как миленький, зайка.       Он толкает Деку в грудь. Падая спиной вперёд, Изуку смеётся. Свободный.       Кацуки ловит себя на том, что улыбается. Ему тепло.       А потом резко становится холодно.

ххх

      Будучи подростком, он болел настолько редко, что эти дни можно было смело отмечать в календаре чёрными крестами. Можно было для них выбрать отдельный способ выделения, обводку, там, или кружки. Что угодно. Настолько редко это случалось.       В этом году он чувствует температуру уже во второй раз. Тело его разбитое, голова тяжёлая. Пазухи забиты. Тяжесть в висках такая, что тянет голову к любой поверхности, лишь бы положить её и дать отдохнуть.       Кацуки упрямо стискивает челюсти и идёт на работу.       Вероятность столкнуться с Деку мала настолько же, насколько малы были его шансы заболеть. Но палка стреляет дважды. Какой-то кошмар.       Конечно же, Деку замечает. Улыбка — сначала приветливая, затем тёплая, потому что обращена ему — исчезает, сменяется тревожным изгибом линии рта. Уголки губ падают, как падает настроение Кацуки.       Широкая ладонь трогает его лоб.       — Ох, Каччан. У тебя температура. Пойдём, я провожу тебя домой.       Кацуки отбивает его руку. Чувствует себя усталым безмерно, ужасно тяжёлым и неповоротливым. В ушах шумит, он почти ничего не слышит. Злость нарастает волной, ускоряет тяжёлое дыхание, сильнее разгоняет кровь.       Изуку тревожно хмурится.       — Иди спасай кого-нибудь, кому это нужно, болван, — хрипит Кацуки. Прозвучало бы убедительно, если бы не гнусавил.       — Каччан, не упрямься, пожалуйста. Тебе нужно отлежаться хотя бы день. Я сделаю тебе чай.       Изуку к нему тянется, а он отталкивает его протянутые руки и рычит. Скалился, как зверёк. Чувствует, что в проигрыше — потому что Изуку всё же прав. Зря он вышел из дома.       — Я могу позаботиться о себе сам, чтоб тебя, — выплёвывает, как яд. — Я для тебя ребёнок безмозглый, что ли? Сам ничего не могу? Может, мамочкой мне станешь?       — Я бы предпочёл папочкой.       Кацуки ошарашено моргает. Может, ему послышалось. Может, он бредит из-за жара — чувствует, как температура растёт. Кожа пылает, а внутри зреет холод. Дерьмо.       Изуку поджимает губы и смотрит ему в глаза. Смущение исчезает.       — Каччан. Я тебя очень прошу, пожалуйста… Всего день. Не хочешь, чтобы я помогал, ладно, тогда я посмотрю за твоим районом. Дай себе отдохнуть, умоляю.       И правда умоляет. Кацуки открывает рот, чтобы ответить. Деку получает уведомление о том, что нужна его помощь, чертыхается и сжимает пальцами коммуникатор. Маленькие шрамы на костяшках — Кацуки знает все до единого по глупым номерам-именам.       — Как ты собираешься смотреть за моим районом, когда у тебя в своём бардак, тупица? — Он устало усмехается и качает головой. — Вали. Сам справлюсь.       — Я предупрежу твоих.       — Слышь. Отвали, реально, — уже без злобы. Остаётся только усталость, и её так много. Больше, чем самого Кацуки.       — Я всё равно заскочу к тебе днём или вечером, принесу еды и лекарств.       — Кто тебя пустит, придурок.       Передатчик пиликает ещё раз. Изуку хочет сказать что-то. Хочет. Оно уже заготовленное, готовое вот-вот сорваться.       Он это глотает. Кидает последний колючий-тоскливый взгляд и срывается с места. Кацуки провожает его спину, мелькание молний, тихий шелест Одного-за-Всех.       И идёт домой.

ххх

      Одного дня явно было мало. Чтоб его.       Бой затягивается.       Кацуки яростно выдыхает, встряхивается и рассматривает то месиво, в которое обращена его правая рука. Вот как чувствовал, а. Вовремя переучился на левую, блин.       Он всё ещё нездоров. Если бы не сраная болезнь, если бы не сраная зима, если бы не сраные отговорки… Он чувствует, что слаб. Чувствует, насколько. Видит.       Злодей оказывается одним из своих. Кацуки представляет, как завтра же все его фигурки пропадут с витрин, а постеры будут спрятаны и забыты. Как его собственный облик в очередной раз потерпит изменения, и на свет появится новый Динамит, который уже по счёту, в этот раз однорукий.       Интересно, спасут ли её в этот раз.       Кровь заливает лицо. От неё слипаются волосы, голова кружится. Ткань костюма насквозь пропитывается и липнет к коже. Так, мать их всех, ещё холоднее.       Кацуки напрягается, собирает силу и волю в кулак и сталкивает с себя обломок стены. Вокруг руины, и вот нет больше здания, что раньше было маленьким уютным кафе. Отсюда Изуку таскал ему кофе. Чертовски обидно.       Злодей скалится, довольный. Видит, что события развиваются в его пользу. Кацуки он бесит. Кацуки хватает эту злость за хвост и седлает её, но держит голову холодной. Он ведь и правда уже не тот подросток, что учинял всем проблемы.       Он тих, но только потому, что вопли отнимают силы, а их у него нет. Злодей — бывший союзник, ещё час назад улыбался и рассказывал про маленькую дочурку — поднимает руку для последнего выстрела.       Его причуда похожа на воздушные силы Деку и на причуду Леди Наган, только оружие у него невидимое. Ему достаточно подумать о том, из чего он хочет пульнуть, и сделать выстрел.       Кацуки с одной рукой против него вряд ли выстоит. Ему не хватает манёвренности и огневой мощи, хотя и сдаваться он не собирается. У него за спиной гражданские, которые ждут, что он их спасёт. Они верят, что Динамит справится.       Чьи-то алые глаза кажутся ему знакомыми, но времени присматриваться нет.       Кацуки срывается с места как раз в тот момент, когда его берут на мушку. Злодей "нажимает на крючок" с характерным "пх". С кончиков его пальцев срывается заряд — его не видно, но кожу колит нарастающей волной боли.       Кацуки готовится встретить его концентрированным взрывом, а получается — Деку.       Спина в зелёном появляется перед ним. Взрыв поглощает её, сдирает с загорелой кожи плотный спандекс и белую ткань футболки. Кацуки видит это, как в замедленной съёмке. Ожидает, что сейчас перед ним разойдётся кожа, обнажив мышцы; затем волокнами разойдутся мышцы, обнажив кости.       Вот-вот, он увидит лёгкие, сердце, желудок и верхние узлы кишок. Увидит белые полудужия рёбер. Увидит, как застынет пульс.       Этого не происходит.       Деку использует полное покрытие — только оно и спасает этому тупице жизнь. Едва грохот взрыва затухает вдалеке, он выстреливает в ответ зарядом, и злодей пропахивает улицу тупой рожей, оставляя кровавый след по асфальту. Деку избивает его, как, наверное, никого ещё не избивал.       Кацуки решает не вмешиваться. У него от потери крови кружится голова, и он чувствует, как чьи-то руки придерживают его.       Винные глаза, зрачки-щёлочки. Лохматые чёрные волосы. Острые уши с красной кисточкой в левом. Мальчишка с лицом чуть более молодым, чем его собственное, говорит что-то, но голоса не слышно. Боли становится меньше. Кацуки смотрит на красные отметки у него на коже.       Он не ранен. Но почему тогда пахнет кровью и диким пламенем?       — Каччан!       Изуку уже спешит к нему. Едва появляется рядом, Кацуки делает вдох и бьёт его в мякоть кишок кулаком с такой дури, что сам удивляется. Тупица не ожидает этого, но привычка защищаться с помощью причуды опять спасает ему жизнь.       Тепло удерживающих его рук пропадает.       — Сейчас-то ты за что меня бьёшь! — возмущённо восклицает Деку. Выглядит таким юным, как будто всё его взросление, пафосное звание, поднебесная карьера — всего лишь шутка. Целому миру приснилось.       — Нахрен ты вообще припёрся сюда, чтоб тебя! — Кацуки в ответ рычит, потому что на крик точно не способен.       Изуку поджимает губы и обводит сканирующим взглядом так быстро, как только может, чтоб не получить по роже. Сильно хмурится и решительно наступает. Хватает Кацуки за здоровую руку, заглядывает за плечо, чтобы убедиться, что больше раненых нет.       Полностью игнорирует полные надежды улыбки гражданских, но благодарно кивает красноглазому незнакомцу. Не улыбается ему только потому, что слишком напряжён. Подхватывает Динамита на руки и взмывает в воздух.       Кацуки оборачивается, но никакого мальчишки с огненными глазами нет.       В считанные секунды они оказываются на пороге больницы. Ещё через несколько Изуку передаёт его врачам. Через две сразу после Кацуки хватает его за остатки костюма на груди и дёргает на себя, обозлённый:       — Я тебя не просил о помощи. Не жди от меня благодарности или ещё чего.       Просто потому, что чувствует, что что-то должен сказать. Хотя и знает, что говорит не то.       Изуку смотрит на него неожиданно очень серьёзно. Хватает за затылок и притягивает к себе. В коротком мгновении паники, Кацуки думает, что поцелует его — может, даже ждёт.       Но Изуку только вжимается в его лоб своим и на этом замирает. Смотрит в глаза с такой болью, какой сам Кацуки не испытывает, а ведь именно он ранен.       — Я спрашивал, не против ли ты, чтобы я ухаживал за тобой, помнишь? — голос Изуку тихий, но даже так слышно, как ему страшно. Как он себя винит. — Это больше не важно, Каччан. Я буду это делать в любом случае. Следить, чтобы с тобой всё было хорошо. Чтобы ты был в порядке.       — Мне не нужна твоя забота, — бессильно говорит Кацуки в ответ. Изуку пытается улыбнуться. У него не выходит. Вместо этого боль из его сердца выплывает наверх. Он обнимает лицо Кацуки обеими ладонями. Так трепетно.       — Я забочусь о тебе не потому, что думаю, что ты сам не можешь, — шепчет, — а потому, что хочу уберечь тебя от всего на свете. Я хочу сберечь тебя от всех возможных ран. Заслонить тебя от этих чёртовых выстрелов. Прятать от ветра и дождя. Греть тебя. Я с ума сойду, если ты ещё раз…       Он не договаривает — этого не нужно. Кацуки слышит. Ответ бьётся у него в груди белокрылой птицей.       Изуку упрямо поджимает губы.       — Я больше не буду спрашивать тебя, Кацуки. Я просто буду делать.       Кацуки чувствует, как много в нём самом отзывается на его слова. Как сильно они резонируют внутри него. Как мощно Изуку наполняет его всем собой разом. Птица обращается в сердце, живое и всё прекрасно чувствующее.       Он хватает запястье Изуку и обвивает его пальцами здоровой руки. С раненой на пол капает кровь, но так плевать на это.       Он смотрит только в глаза напротив и видит, какие зрачки в них огромные — не от страха. Он ухмыляется. Ему это нравится.       — Жаль. Если бы ты спросил, я бы сказал тебе "да". Тупица.       Он целует его первым, первым же отстраняется и ныряет в тесный коридор. Изуку остаётся позади, наверняка весь красный. Слышно, как его дыхание сбивается. Кацуки улыбается.       К нему он ещё вернётся.

ххх

      Он просыпается в своей квартире, в своей кровати — в этот раз не один. Сильные руки обвивают его, обнимают вокруг талии. Широкая тёплая ладонь прячет место напротив ровно бьющегося сердца.       Тепло.       Кацуки не спешит вставать. Это его первый выходной за последние три недели, и он хочет полежать в кровати с мужчиной, которого выбрал, ещё немного. Знает, что на день его самого не хватит.       Изуку прижимается сзади плотнее. Утыкается носом в заднюю сторону шеи, щекотно ворошит дыханием короткие волоски. Кацуки нащупает кончиками пальцев тонкий ободок кольца на его безымянном и закрывает глаза.       Ещё и правда слишком рано, чтобы вставать.

ххх

      Пальцы Изуку касаются его бережно и аккуратно. Проводят по шрамам на правой руке, безошибочно пробегают по особенно чувствительным местам. Поднимаются на правую сторону лица.       За ними следуют губы.       Оба они обнажены. Изуку глубоко внутри, во всех смыслах; его темп неспешен. Кацуки за него держится, хотя это не обязательно — ему просто нравится. Водит по его рукам ладонями. Изуку не против.       Они медленно наращивают ритм, смотрят друг другу в глаза. И вскоре уже Кацуки не может держать стоны. Поразительно, как каждый из них складывается в звуки одного конкретного имени. Ему нравится, как это звучит. Он смакует каждый.       Изуку широко улыбается в ответ. Кончая, смотрит только на Кацуки, не отводит взгляд. И в этом гораздо больше того, чем они говорят.       Изуку не торопится отстраняться. Осторожно опускается на Кацуки, будто может ему навредить, накрывает собой. Обнимает лицо ладонями и нежно выцеловывает тёплую кожу.       Кацуки ему позволяет и держит за бока. За окном распаляется душный и душистый май. Изуку горячий, и его много. Но как же ему это мурчанием в груди.       Изуку тихо посмеивается. Касается его костяшек губами, целует каждую. Кацуки наблюдает за ним лениво из-под прикрытых век. Расслабленный, хоть и подрагивает ещё после оргазма. Внутри туго и горячо. Так правильно — чувствуется.       — Что тебя так рассмешило?       — Просто думал… — Изуку качает головой и хитро щурится. — Эй, Каччан? Давай сбежим?       Кацуки ухмыляется. В глазах напротив бесенята пляшут, яркая зелень светится. Холодная, но только не для Кацуки. Для него особенно тёплая. Всегда так было.       Он приподнимается на локте только для того, чтобы обвить шею придурка одной рукой, и вместе с ним заваливается обратно в подушки.       — Куда?       — Куда угодно, — Изуку целует его в край рта и обнимает. Приходится выгнуть поясницу, чтобы было удобнее, но Кацуки и правда находит в этом какой-то уют. Ему хорошо. И касаться тёплой влажной кожи Изуку хорошо. И играть с его волосами тоже хорошо. — Съездим на пляж. Мы не все ещё увидели.       — Угонишь машину?       Изуку смеётся. Свободный звук теплом ложится на остывающую кожу шеи, щекочет ключицы.       — Конечно. Выберешь ты только.       — Наконец-то, — скалится Кацуки. Изуку снова смеётся, тише. — Эй. Ты помнишь, где была та деревня?       — Конечно. А что?       — Заберём кота.       Изуку смотрит на него по-особенному. Так, как не смотрят на абы кого. Даже на богов так никто никогда не смотрел — Кацуки проверил.       Изуку приподнимается и целует его в губы бережно, трепетно и нежно. В каждом прикосновении запрятано сообщение, и каждое из них Кацуки получает. Он знает этот язык. Изуку обучил его ему.       — Я защищу тебя, — говорит Изуку. Это не обещание. Это признание.       Кацуки желает ему удачи. И всё равно говорит в ответ:       — Как скажешь, дурила, — и в последний убегающий вагон пихает:       — Я тебя тоже.