Отчётный период

      — Егор.       — Есть такой, — откликнулся Егор, даже не пытаясь встать с насиженного подоконника.       — Имеется информация, что в ночь с минувшей среды на минувший четверг вы с Григорием взобрались на крышу.       — Да не было ничего! — Егор пытался придать лицу выражение оскорблённой невинности, но тут же понял, что переигрывает.       — Ладно. Это, будем считать, не доказано. Но кое от чего ты не отвертишься.       — Ну.       — Не нукай, не запрягал, — осадил Костя. — Водку кто пытался протащить? Глупость ужасная. Ты бы хоть бутылки обмотал как-то. Чтоб не звенели. Ну и помимо троек, которых у тебя, сам знаешь, вагон и маленькая тележка, за тобой — несданная самостоятельная по истории.       — А я там не понимаю!       — Если тебе надо помочь подготовиться, я помогу. — В глазах Егора блеснула надежда на избавление от порки, но тут же погасла. — Но потом. А сейчас иди-ка сюда.       Костя постучал по столу рукой.       Егор, не торопясь, встал, подошёл, куда было сказано, делая вид, что всё ему нипочём, быстро избавился от шортов и трусов, напоказ залез коленками на стол и опёрся на локти — давай, мол, пори! Резиновые шлёпанцы остались внизу, и присутствующие во главе с Костей могли во всех подробностях наблюдать босые восково-жёлтые Егоровы пятки, поджатые пальцы на ногах, мускулистые бёдра, покрытые редкими светлыми волосами. Ну и, конечно, крепкую задницу, какая бывает у всех юношей Егорова возраста, которые не пренебрегают спортивными занятиями.       Поза была одновременно покорной и вызывающей. «Эксгибиционист», — поморщился Артём и отвернулся. Костя поразился, как Егор даже перед поркой нахальничает, причём таким образом, что никак его не упрекнёшь. Сказать «слезь и залезь нормально» или «что за цирк» — глупо. Костя намотал ремень на руку и начал хлестать мясистую часть мальчишки, мстительно думая, что если кончик ремня случайно попадёт, куда не надо, он получит по заслугам — никто же не требовал от него такого стриптиз-шоу, достаточно было слегка опереться на столешницу, как это сделал Артём.       Если Сеньке или Тёме достаточно было самого символического акта наказания, и Костя никогда не жестил, если они косячили и попадали к нему на порку, то Егор был сделан совсем из другого теста. Наказание всегда воспринималось им как что-то само собой разумеющееся, не вызывало само по себе никаких эмоций. Чтобы периодически приводить его в чувство, нужна действительно хорошая крепкая порка.       Костя старался вкладывать всю силу, пороть не для галочки, а по настоящему — так, как его учили несколько лет назад при поступлении на работу в лицей. Костя тогда честно, узнав, что в его должностные обязанности входит порка провинившихся подопечных, признался, что никогда никого не порол. Сергей Дмитриевич, тогда бывший замом по режиму, взялся его учить на «наглядном пособии» — неисправимом каком-то одиннадцатикласснике, который обладал усами и огромной задницей, и был столь опытен в том, чтобы по этой самой заднице получать, что первые несколько десятков неловких Костиных ударов не вызывали у него ничего, кроме снисходительной ухмылки. Под «ровнее, ровнее! крепче!» и другие ценные советы Сергея Дмитриевича Костя впустую полосовал старшацкую жопу бессильными хлопками ремня, пока не разозлился на себя и дома не убил целый вечер на то, чтобы, что называется, поставить удар. Второй опыт, проделанный спустя неделю на том же «объекте», на первый взгляд, был мало чем лучше. Но Сергей Дмитриевич смотрел на него совсем по-другому. А когда сам наказываемый после сеанса сказал что-то вроде: «А вы ничего порете, пробирает, не то, что в тот раз», — Костя окончательно стал уверен в себе.       И сейчас, перебирая в уме все хитрые приёмчики Сергея Дмитриевича, Костя старался вколотить Егору ума уж от всей души. Первый слой ударов уже равномерно покрыл ему задницу до середины бёдер розовым фоном. Поза Егора казалась уже не такой устойчивой: последний десяток ударов, которые Костя нанёс стык-в-стык, заставили мальчишку хорошенько повилять филейной частью перед одногруппниками.       Покончив с подготовительной частью наказания, Костя потянулся к ящику, откуда вытащил длинную, почти метровую, тяжёлую и лакированую деревянную линейку. Егор при этом сделал попытку встать с дээспэшного своего эшафота, но Костин окрик мигом вернул его на место.       Костя размахнулся и ударил. И ещё. И ещё. Хищные алые следы линейки на бледно-розовом фоне Егоровой задницы выделялись отчётливо. Егор не зря вжал голову в плечи, а нос уткнул в руку: Костя решил, кажется, твёрдо выбить из него слезу и усилил темп порки.       — Ай! — наконец послышалось откуда-то снизу. — Костя, ну хорош!       — Рановато. — ответил Костя и продолжил расписывать блондину известное место — на белой коже следы экзекуции выглядели особенно наглядными.       Куратор поменял сторону, чтобы концы линейки украсили и другое полушарие выставленной на всеобщее обозрение Егоровой попы. Чувствовалось, что лицеисту стоит больших усилий не расплакаться перед всем честным собранием. Чувствуя, что ещё немного, и он перегнёт палку, Костя отпустил Егора. Пока тот одевался (это заняло не очень много времени), куратор капал ему на мозг насчёт самостоятельной и её сдачи до послезавтра.       Гриша, наблюдая за наказанием приятеля, немного струхнул. Если за две несчастные бутылки водки теперь полагается такая болезненная порка, то что же ждёт его за куда более грубое нарушение правил? Костя что-то говорил, но Гриша, погружённый в тяжкие раздумья, его не слушал, лишь как через вату ловя отдельные слова.       Неловко, как деревянная кукла, подошёл он к стулу, на который указал Костя, и, стянув штаны с трусами до пола, перегнулся через спинку и схватился за ножки. Первый удар не заставил себя долго ждать. Он обжёг Гришину попу в самом чувствительном месте — там, внизу, где начинаются бёдра. Гриша дёрнулся.       Если Егора Костя порол технично и относительно размерено, то Гришу — резко и как будто сердито. Костя и в самом деле был зол на Гришу и специально оставил его напоследок, чтобы уставшая рука не позволила ему совсем уж переусердствовать. Как там сказал ему Егор? Что от Гришкиной жопы ничего не останется?       Усталость сказывалась на Косте, сказывалось и раздражение на Новикова и его безответственность. Тут он уже не думал о высотах искусства порки, клал удары сильно и как попало, так что несколько протуберанцев от ременной петли захлестнули на бёдра. Тут была часть и Гришиной вины, потому что он изо всех сил дёргался и трепыхался под крепкими ударами кураторского ремня.       В середине наказания Костя полез в ящик стола за очередным неприятным сюрпризом — Гриша прекрасно видел, как там мелькнул синий моток скакалки. Но прежде чем извлечь её, куратор почему-то взглянул в заплаканные глаза внимательно наблюдавшего за ним школьника и прочитал там что-то такое, что решил всё-таки вернуться к ремню.       — Ещё двадцать, — объявил Костя.       Грише казалось, что на всей его жопе уже нет ни одного живого места, а ударов уже было штук сто. Хоть последние два десятка Костя нанёс не в полную силу, Грише всё равно было ужасно больно получать по уже хорошо надранной заднице. Он плакал, и слёзы капали на чёрное кожаное сиденье стула.

***

      А Костя всё-таки не такой говнюк, думал Гриша, когда они с Егором уничтожали ту третью бутылку водки, которую ему всё-таки удалось пронести незамеченной («Для анестезии», — сказал Егор). Куратор, протянув ему пачку бумажных платочков, пообещал, что после Нового года вернёт ему право выходить из интерната. Задница саднила, но уже не так болела. За окном угасал сиреневый ноябрьский закат.