— Чай будешь?

      — Мне так идёт красный… — Джисок криво усмехается, опираясь рукой о потрескавшееся зеркало и стараясь найти в трещинках отражение, не замечая, как выпирающие острые краешки оставляют мелкие царапинки на ладони.       Он едва шевелит огромными серыми крыльями за спиной, расправляет, чтобы было виднее бурые разводы на тусклых перьях.       — Мне так идёт красный, — вновь шепчет он невидимому отражению и смеётся, проводя рукой по лицу и зажимая рот — никто не должен слышать, никто не должен узнать, опускается на пол, сухо, как пожухлой листвой, шурша перьями.       Его крылья покрывает налёт отчаяния. Его душу заполняет одиночество. Как так вышло, что в комнате, полной зеркал, он очутился один? Он кричит, рвёт связки, сипит, но никто не слышит его крика о помощи.       Джисок задыхается в этой душной и липкой пустоте. Красный цвет повсюду, и он пожирает, уничтожает. Душит и обездвиживает. Липнет и не отмывается.       Но он продолжает жить, стараясь хоть немного ослабить хватку на горле обыденными разговорами.       Но продолжает жить, замазывая бурые разводы на редеющих крыльях горьким настоем из трав.       Но всё же продолжает жить, улыбаясь так ярко, что впору ослепнуть.       Плечи с опущенными крыльями вздрагивают в последний раз, за этим следует глубокий вздох, и Джи поднимает взгляд покрасневших глаз, в который раз надеясь увидеть в зеркале не только белые обшарпанные стены, жёсткую кровать и грубо сколоченный письменный стол, но и собственное отражение. Усмехается горче настоя, который в потемневшем кувшине спрятан в тайнике под полом.       Безрезультатно.       И умереть не может, ибо душевная чаша переполнена горьким настоем полыни, и жить, как все, не получается хотя бы потому, что из выпавших перьев он уже собрал себе подушку.       Очередной глубокий вздох, и крылатый, пошатываясь, поднимается на ноги. Благо, на улице сейчас прохладно, можно носить чехлы на крыльях, и никто не узнает. Никто не узнает, что в его мыслях бушует желание конца. Никто не узнает, что…       — Джисок, чай будешь? — лёгкая деревянная дверь открывается без стука, и парень как зверёныш, забивается в угол, пряча неслушающиеся крылья за спиной, но, видя распахнутые в испуге светлые глаза, устало расслабляется, скользя подошвами ботинок по полу — перья с шорохом оседают, стукая костями о стены и сбивая штукатурку, ведь мягкие мышцы он уже давно потерял, отводит взгляд, мол, хён, поступай, как знаешь, нет больше смысла прятаться, когда ты всё равно всё заметил.       Джи ничего не слышит и тем более не видит — в ушах звон набата с городской башни, а в глазах очередные жгучие слёзы, но чувствует обволакивающее тепло мягких рук и подрагивающее, прижимающееся к нему тело, щекочущие перья на макушке, чужие, чистые, незапятнанные перья.       Чонсу действительно не на шутку испугался, завидев на крыльях младшего бурые разводы. То, что с Джи что-то не так, видел каждый, но и каждого заверяла в обратном сияющая улыбка Квака, а тут… Он не нашёл ничего лучшего, как прижаться к тому, дать хоть немного своей силы. Да и сам давится слезами, чувствуя холодную пустоту в его сердце.

Что с тобой? Что с тобой приключилось? Кто тебя так? Почему и когда всё изменилось? С каких пор у тебя вместо сердца дыра?

      Джисок, пожалуй, впервые за долгое время, ревёт в голос, отчаянно, громко, как дети. Да и был он ребенком. Ребенком, которого бросили в этот мир, ничего не объясняя.       На отчаянный крик сбегаются все, кто был в Доме в это время — непонимающе застывает в дверях Хёнджун, задерживая рукой за порогом громко хлопающего крыльями Джуёна, широким серебристым крылом закрывая ему обзор — младшему ни к чему видеть это. Если Джи захочет — он расскажет это потом сам.       Если это «потом» настанет.       Говорят, что серокрылые могут покинуть город, когда их чаша эмоций будет полна. Джисок уже давно наполнил свою чашу. Но и ложка дёгтя может испортить бочку меда, так и то самое неизвестное чувство отчаяния и бесконечной печали отравляло красными разводами жидкость в чаше Джи.       Джи был готов взлететь. Но крылья буквально разваливались на сквозняке.       Джи не мог взлететь.       Джи болен.       Но разве он виноват в этом? Виноват, что чувствует эту промораживающую до костей пустоту в доме, где не умолкает смех младших и ворчание старших? Да и он сам часто играет с первыми и спорит со вторыми — даже улыбается, смеётся, а потом запирается в комнате и ночи напролет выдёргивает красные перья из крыльев.       — Ну не может же все быть так плохо, а? — тянет ему куда-то в шею Чонсу.       Он нашёл Джисока на одной из улиц города — с ободранными, но все ещё ровно-графитными перьями, в потасканной одежде, со своими искренними большими глазами, едва держащийся на босых ногах, но все еще широко улыбающийся и тянущий руки.       Как так получилось, что серокрылый родился вне Дома — не понятно. Обычно коконы, в которых находятся зародыши будущих существ, появляются там, где обитают сами крылатые. Джисок с самого начала был особенный.       Он и не помнит, что с ним было до попадания в Дом. Но, видимо, что-то было. Что-то, что сломало его. Что заставило желать конца. Что заставило желать просто умереть.       Чонсу плачет даже тогда, когда младший засыпает в его объятиях, пальцами перебирая короткие бледно-розовые волосы.       — Я люблю тебя, Джи, знаешь? Прости, что не уберёг, прости, что не догадался, — Чон срывается на хриплый шёпот, — я должен был понять, что тебе больно, прости...       — Мы все любим тебя, хён, — не пущенный в дверь, Джуён влез в окно, устраиваясь рядом с Чонсу, поглаживая истрепавшиеся крылья старшего.       Хёнджун лишь качает головой и идёт кормить недавно прибывших Гониля и Оди, попутно вводя в курс дела.       Джисок просыпается уже на кровати: крылья бережно уложены на табуретку, подставленную к кровати, аккуратно перебинтованы и смазаны, судя по приятному холодку, какой-то мазью, под боком сопит Джуён, уткнувшись носом тому в плечо и обняв его руку. Второй Сок аккуратно проводит по смоляным волосам, путаясь в прядях пальцами.       — Хэй, сони, идёмте пить чай, —дверь не отворяется, но Гонилевский голос и так хорошо слышно.       — Да, хён, идём, — Джуён открывает глаза и говорит так, как будто совсем не спал. Он отпускает руку Джи и садится на кровати, не глядя на старшего — прячет красные от слёз глаза и избегает вероятности расплакаться снова. — Хён, я… Я не знаю, что с тобой произошло до моего появления здесь, — голос младшего дрожит, да и крылья едва заметно трепещут, щекоча кожу на руках Джи, — не знаю, и, наверное, не узнаю. Но я знаю одно, — он глубоко вздыхает и ерошит волосы, — у тебя всегда есть, на кого положиться. Всегда есть мы. Тебе не нужно справляться со всем в одиночку. Не нужно преодолевать самому. Расскажи нам. Дай нам знать. Дай нам шанс помочь, пожалуйста, хён…       На последних словах Джуён оборачивается, всхлипывает, но закусывает губу — держится.       Джисок лишь слабо улыбается — сил на большее нет, да и этого достаточно, чтобы Джу схватил его за руку, помогая подняться с постели и ведя на кухню.       Все уже там, все ждут, но нет, не его, не Джисока, ждут, когда маленький жестяной чайничек наконец затарахтит свою песенку, чтобы можно было заварить чай.       На Джисока не смотрят напрямую, но каждый подкладывает к чаю самые вкусные кусочки яблочного пирога — его любимого. Каждый старается прикоснуться к холодным пальцам, но никто не спрашивает. Никто не лезет в душу. И Джи благодарен за это.       Благодарен, что здесь, на маленькой кухне, для него есть место. Что для него есть порция яблочного пирога, что есть душистый чай с чабрецом.       Его чаша полна, и он готов к полету. Его душа отчаянно больна.       Но это все поправимо.       Поправимо до тех пор, пока они вместе.