Вдруг что-то хорошее стало происходить с моим сердцем

Дэвид проснулся от утренней духоты, под тихое мерное сопение за спиной. Марк всегда вёл себя как хозяин дома — стягивал на себя всё одеяло и норовил занять кровать целиком, хотя с его ростом можно было бы уместиться и на кресле. Как и сейчас — большой и мягкий кокон лежал почти поперёк кровати и вздымался в такт дыханию. Не желая его будить, Дэвид тихо подошёл босиком к окну и открыл его: сначала немного, потом же, сетуя на нагретый солнцем воздух — настежь. Новый день требовал начала, и рука сама потянулась к небрежно оставленной на подоконнике пачке сигарет — маленький ритуал для наблюдения за давно проснувшейся жизнью под окнами. И только после пары медленных, растягивающих время затяжек, Дэвид вспомнил об одной маленькой проблеме. Марк терпеть не мог табачный дым, но обожал многословно напоминать об этом всякий раз, как кто-то забывался и начинал тянуться за сигаретой при нём. Дэвид отвернулся от окна и, пряча сигарету за спиной, с опаской оглянулся на Марка… И не смог сдержать довольную улыбку — тот всё ещё спал, мило подминая подушку под щёку. Кажется пока что он будет не против небольшого перекура — а потому, с видом мальчишки, чья шалость удалась, Дэвид затянулся снова, чувствуя удовлетворение от маленькой победы…и что-то ещё. «Такое впечатление, будто кто-то завладел моим сердцем - Иногда мне кажется, что это ты» Разглядывать Марка хотелось больше, чем пытаться различить случайных прохожих — те уже давно слились в один не радующий разнообразием поток. Да что уж там, за ним наконец-то можно было наблюдать без привычных горделивых кривляний, которые начинались, стоило только Марку заметить на себе чужой взгляд. Он не был актёром, как Дэвид, — скорее ребёнком, которому дали главную роль в постановке, и тот на радостях начинал стараться больше, чем нужно. И только сейчас оставил в покое роль вычурной сценической дивы, чтобы наконец показать единственному зрителю нечто другое, живое и непосредственное. Сигарета истлела до фильтра и обожгла пальцы, когда Дэвид наконец поймал себя на том, что слишком уж засмотрелся, пусть даже было на что. На разметавшиеся по подушке упрямые кудри, на спокойно-счастливые черты лица, которое на миг захотелось осторожно погладить, стараясь не разбудить — лучший момент для скопившейся нежности. Обычно слишком неловкой, чтобы хоть как-то проявлять её, но может сейчас, когда Марк спит…? «Губы забыли, как сложиться в улыбку; Лицо стушевалось — остались только черты» И Дэвид тихо подошёл к кровати, склоняясь над ней. Одеяло было натянуто до подбородка, и всё, что оставалось — только осторожно провести пальцами по щеке, да поправить волосы, упавшие на лицо. Пара маленьких и теплых жестов, чтобы только не нарушить покой сна и художественность картины перед ним… «Вдруг что-то хорошее стало происходить с моим сердцем; Ты знаешь, мне кажется, что это ты» Но уже протянутую руку пришлось вовремя отдернуть, и Дэвид с сожалением распрямился. Если бы Марк проснулся, то был бы явно не рад тому, что кто-то тянет к нему резко пахнущие табаком руки, да ещё и трогает ими его волосы… О, он бы точно проснулся, и точно не хотел бы начинать утро с возмущения! И всё же прикоснуться к прекрасному хотелось, хоть самую малость: очертить пальцем расслабленные губы, нарисовать линию скул, а затем, со всей возможной для гитарно-грубых сухих рук заботой, огладить наконец всю щёку. Дэвид в точности помнил каждую линию этих черт — и готов был поклясться! — сейчас в них в самом деле дремала какая-то магия. Она питала тёплый воздух и проникала в душу, словно стремилась что-то в ней разжечь, как огромный лесной костёр во время древнего колдовского праздника. Живая, открытая и таинственная, искрящаяся и нежная, плавная и горящая огнём. «У меня в крови смесь нитротолуола и смирны; Каждая песня — террористический акт» И костёр разгорелся, а Дэвид метнулся к тумбочке и креслу, стоявишим напротив кровати. Ворох черновиков, найденный среди бумаг карандаш, самая странная поза для сидения в кресле — лишь бы можно было упереть стопку листов о коленку. Он быстро рисовал знакомые черты, стараясь ухватить их, и на бумаге они обрастали всё новыми деталями. Марк становился всё больше похожим не то на эльфа, не то на волшебника, а черновик заполнялся причудливыми формами, из которых складывался по-Кэрролловски сказочный фон. Вот только в немыслимо глубокую кроличью нору падал всякий, кто имел любопытство рассмотреть, понять, узнать героя рисунка поближе, и Дэвид прекрасно знал об этом. А потому прыгал в Страну Чудес с разбега.

***

Солнце близилось к полудню, наконец коснувшись подушки со смоляными кудрями на ней, и после сонных ленивых уговоров с самим собой Марк нехотя разлепил глаза. Щурясь и привыкая к слепящему свету, он медленно узнал чужую комнату, а проснувшееся вслед за ним самим любопытство заставило его тихо повернуть голову и осмотреться. А потом и приподняться на локтях, чтобы оглядеть всю комнату — когда подушка рядом с ним оказалась пустой. Дэвид нашёлся на кресле прямо напротив кровати: с задранными вверх коленями, в самой странной и с виду ломаной позе, но увлечённый очередной писаниной настолько, что не обращал внимания ни на возможные неудобства, ни на следящую за ним пару довольно прикрытых глаз. Как показалось Марку — максимально похожий сам на себя — и это давало ему домашнее ощущение доброго утра, приятнее и теплее даже настойчивых полуденных солнечных лучей, лезущих сквозь распахнутое окно. И мягко грело сонного гостя, до невольной улыбки последнего. — Давно сидишь? — и всё же неизменное любопытство победило тишину уюта, — Какое шило опять не даёт тебе поспать? Дэвид резко поднял голову и непроизвольно закрыл рукой бумаги у себя на коленках, словно ребёнок, пойманный за рисованием оскорбительной карикатуры на учителя. Но это был всего лишь Марк, смешной и мятый, с лохматыми волосами и гораздо менее серьёзный и важный, чем на сказочных рисунках Дэвида. И тот расслабился, быстро соображая, как бы скрыть свою художественную шалость. — Полчаса, может час. Ко мне пришла хорошая идея, и я не могу дать ей просто так уйти от меня, — расслабленная улыбка вышла действительно искренней, пусть и с долей смущения, — ты же меня знаешь. Просто ещё одна песня. И тем не менее Марк недовольно надулся — наигранно, конечно, но убедительно. Он уселся поудобнее, пошарив рукой у себя за спиной, и крайне обиженно глянул на Дэвида — Кончай уже! — и запустил в кресло подушкой, — я ждал нашей встречи месяц не для того, чтобы смотреть, как ты работаешь! Дэвид успел поймать подушку перед самым лицом, но смявшиеся под ней листы громко зашуршали. Ему бы сейчас возмутиться, что его гость ведёт себя так, будто он здесь хозяин, но это было бы слишком неинтересно и даже скучно. Это редкое для них обоих утро заслуживает большего, как и самодовольная актёрская игра Марка вместе с его неиссякаемой вредностью. А потому Дэвид медленно отложил в сторону черновики и поймал нахальный взгляд из-под упавших на лицо мелких чёрных завитков. А затем расплылся в самой своей широкой улыбке… …и кинулся на кровать, смеясь и замахиваясь подушкой. — И тебе доброе утро!