Пустота.

      Это все ощущается не лучше, чем очевидный кошмар.       В комнате помаленьку потихоньку часики щёлкают. Тик-так, тик-так…       Настолько тихо, что сердцебиение стучало в унисон.       Это место всегда пугало его. С самого детства. С 13 лет. Был он здесь всего несколько раз, но запомнил надолго.       Чёрная, душная комната. Панорамные окна, в которые свет будто никогда не попадал, иначе никак не объяснить эту абсолютную черноту. Стекло на солнечных лучах сияло, а комната — нет.       Словно вся она — ограниченная стенами, чистая и непоколебимая пустота.       Калеб нервно сглотнул накопившуюся в горле слюну.       Как бы противно это не было осознавать, но секретарь привязался к названному отцу. Нет-нет-нет, уж точно не любил тот этого изверга, просто… Уже не верится, что в жизни Калеба этого самого изверга не может существовать. Этот человек заменил ему все. Насильно, нечестно, но он вытеснил все остальное.       В голове будто зудит чужое имя.

«Войд».

      Сам Войд — непоколебимая пустота. И Калеба она поглотила, словно пучина морская. И он задыхался, пуская в себя чужую душу — черную и холодную. На самом деле, много же Калеб от «отца» своего перенял.       Хмурость, сдержанность, и, конечно же, дыра в том месте, где могла быть светлая наивная душа подростка.       Теперь он здесь и сейчас. Теперь он стоит в полной тишине. В кабинете Войда лишь часики. Тик-так, тик-так…       Время течет. Калеб рос, распускал лепестки своей сущности и мягкой личности. А потом его растоптали. Он начал расти под землёй, постепенно превращаясь в бездушного монстра. Словно так и надо было, словно Калеб должен был стать следующим, кто затопчет душу чужую.       А Калеб лишь плакал. Сколько слез утекло, сколько он не пытался прекратить становиться чем-то пустым, Войд все сильнее вдавливал его голову своим тяжёлым ботинком в землю.       А этот раздавленный цветок теперь стремится стать лучше. Помятый, пожухший, затоптанный. Но он растет вверх. Слезами своими корешки поливая, продолжая жить.       А часики тик-так…

«Сколько можно глазеть?»

      Как в тумане. В глазах Калеба полная темнота и черная чужая записная книжка в руках. Внутри — каллиграфия. Идеальный ровный почерк, без линии лишней.

«Он превращает себя в бездушную тварь».

      И непонятно, безразличие здесь — хорошо или плохо.       Калеб помнит на щеках своих жгуче-холодный металл. Помнит тяжёлый удар. Твёрдый.       Руки Войда уже тогда были искусственными. Сам Войд начинал походить на искусственного.       Чем меньше плоти, тем меньше живого в теле «отца».       Калеб помнит, как от злости однажды ударил Войда в живот. И пожалел, очень уж пожалел. Чужая грудь буквально звякнула от удара кулаком.       Постоянные боли в голове. Чертовы пытки электричеством. И твердый на слове Войд. Твердый внутри. Голова — кусок металла. Душу вытеснил бездыханный серебряный блеск и, сука, как же это пугало!       Перед ним не было человека. Теперь это просто пустота.       А Калеб листает странички. Внутри — констатации фактов. Ни эмоций, ни размытых от слез страниц, ни восклицательных знаков. Точки.

«Настолько все неживое».

      В глазах темнеет, из-за спины слышится скрип двери, позже — тихие, но тяжёлые шаги.       Калеба уничтожат. А пустота будет ликовать.