Ave, Maria! Ave, Junhan!

17 января 23:17 — Блять, я больше нахуй не выдержу! — Да ты нихуя не делаешь, сидишь, кнопки нажимаешь, блять! — Ты убил старушку, — хнычит, ломая брови, Хёнджун. — Старушку, Од… — Я её предупреждал, я сказал, заорёшь — убью. Кто вообще орёт после такого? Хёнджун вертел головой, словно болванчик, и поджимал губы. Неужели было так сложно просто закрыть ей рот? — Почему ты вообще волнуешься об этом? — На Сынмине читалось разочарование и искренний ахер. В чём дело? Почему тебя ебёт сейчас, а раньше не ебало? Будто в первый раз. Как маленький, блин. — Ты же искупил вину. Ты… — Хёнджун не смотрит в глаза, разглядывает окно соседнего дома, там свет включается редко, но кто-то вечно кричит. — Я проторчал полжизни в тюрьме, и это мне ещё повезло… Мудаки. — Сынмин говорит тихо, почти не сотрясая воздух. Он устал, а пальцы всё еще липнут друг к другу от крови и неясной слизи. — Иисус простил тебя. Со мной. — В твоей Библии не только про «не убей», но и про «не укради». — Я же не краду. Не он взял ту кожаную сумку и не он складывал туда чужие деньги. — Иисусу об этом скажи. Он прерывал звонки полиции и ломал камеры. *** 3 июля 14:56 — Сегодня жара просто адская, — жалуется Сынмин. — Нахрена мы вообще сюда приехали? Может, по пицце и домой? — жалостливым щенком он чуть не гладится макушкой о чужое плечо. — Мы должны попросить прощение, — бормочет Хёнджун, вцепившись в руль. — Боже, ну ты и зануда. — Сынмин цокает, резко меняясь в лице, закатывает глаза и отворачивается к окну: церковь впечатляет целым ничем, здание как здание, потёртый камень и старая облезлая краска. — Ты ещё и напялил непонятно что… — ворчит он, поворачивается и рывком снимает с чужой головы тёмный капюшон. — Самому хоть нравится такое? Вылезаешь из дома только ради церкви! — Боже! — Хёнджун натягивает капюшон обратно и сразу же выходит из машины. — Идём, — появляется в противоположном окне через секунду и не ждёт ни единой больше. Сынмин бы предпочёл остаться в транспорте и вообще не выходить. Благо Хёнджун больше никуда его насильно не тянет, как затолкал в машину минут двадцать назад. А тот ему колу купил, без сахара, но она, предназначенная для Хёнджуна, выпитая Сынмином, вторя первому и его вдруг возникнувшим словам о холодной святой воде, слишком мерзко хрустит под ногой, напоминая о пустоте своего существования. Сынмин ругается, но идёт, в итоге, громко хлопнув дверью. Церковь вся светится, витражи справляются с задачей придачи этому места хоть немного радости, ведь религия — это же про счастье? Про рай? Забавно. Сынмин смотрит, как красно-синие солнечные зайчики играют в догонялки на статуе распятого Иисуса, на его измученном лице, и строит гримасу отвращения, словно это он его туда повесил и всё ждёт, когда же тот подохнет. Хёнджун что-то активно обсуждает с монашкой. Активно настолько, насколько это вообще возможно самому Хёнджуну, да тем более с монашкой… Он несколько раз слишком сильно кивает головой, что это скорее похоже на поклоны, и найдя Сынмина взглядом (хотя не нашёл бы, если Сынмин не махнул ему рукой), быстрым шагом приближается к нему, пытаясь спрятаться под капюшоном. Боже милостивый, он ещё и маску нацепил. — Родители не боятся сюда детишек водить? — расплываясь в недоброй ухмылке, спрашивает его Сынмин. — Вдруг прибегут ночью к ним и такие: «Мамочка! Папочка! У меня под кроватью Иисус!» — он изображает из себя перепуганного ребёнка, что только обоссался в кровать, потому что вспомнил про гвозди и розги, а ещё про ад и про кару, что доберётся до всех. Хёнджун смиряет взглядом статую и качает головой. Это не отрицание, это: «Од-и, ты такой долбоёб». — Она сказала, что Отец послушает тебя. — Он подходит почти вплотную, чтобы застегнуть трясущимися руками верхние пуговицы на сынминовской ярко-красной рубашке. Негоже оголяться в чертоге Божьей. — Отец послушал бы, даже если я сказал это мысленно, я не должен говорить обо всём какому-то мужику. — Будь честен, — игнорирует его Хёнджун, — Не забудь сказать, что уже отсидел, не хочу снова встречаться с полицией… — Когда ты с ними виделся-то последний раз. — У меня на них странные рефлексы. Мне не нравится… — заканчивает он и с разговором и с рубашкой. Прихлопывает по груди и отправляет: — Иди. Сынмин несколько раз закатывает глаза, но сегодня ругаться не хочется. Жарко. Он всего-то не хотел приходить сюда в принципе, отказывался несколько месяцев даже посидеть, а Хёнджун всё продолжал, что надо, что обязательно надо, по сути, жизненно необходимо. Сынмин сломался, когда тот заговорил об этом после секса, потому что это был уже бессовестный перебор. Сынмин тогда назвал Хёнджуна дьяволом. Хёнджун улыбнулся и заплакал. Сынмин идёт к маленькой деревянной будке, а Хёнджун провожает его таким взглядом, словно тот его сын и теперь навсегда уезжает. Или не навсегда, а просто в университет, но материнское сердце от чего-то ноет, причитая, никогда он больше не вернётся. Сынмин вздыхает, заходя в исповедальню. Он планировал помолчать. Или соврать, да так, чтоб этот святоша вспоминал его историю ещё ближайшие лет пятнадцать, как самое страшное после Библии. Но отчего-то, наверное, они чем-то здесь навоняли, что так сильно захотелось побыть правильным, что-то тронуло где-то на том уровне, до которого Сынмин почти не лезет, чтобы лишний раз не растормошить гнилое мясо, почему-то он проникся сочувствием и к Хёнджуну, и к людям в церкви, и к тому парню, и даже к себе, что действительно решил, ну чёрт с ним, в чём беда сказать правду. Не то, чтобы она менее шокирующая для простого человека, что целыми днями слушает про измены и жажду мести за растоптанную клумбу, но… — Я согрешил, святой Отец, — нарочито серьёзно начинает Сынмин. Ответа не последовало. Он слышал лишь рыхлое тяжёлое дыхание. Молчание длилось несколько секунд. Ну и хрен с ним, в молчанку он всегда проигрывал: — Убил человека. — Он закидывает ногу на ногу, строит из себя крутого, типа ему плевать, типа было и ладно: — Взял и свернул ему шею. Вот этими руками, пастырь! — Демонстрирует маленькой решётке свои ладони. Чистые, совершенно чистые и даже обработанные антисептиком. Они и тогда были разве что относительно чумазые из-за копоти и чужих духов. Сынмин кусает мимолётно губу и думает, как обещал себе не убивать. Грабить, бить, бросать, но не убивать. Наигранный пафос вмиг улетает, ржать, вспоминая измученный взгляд статуи, на самом деле правда не хочется; хочется скрыться, свернуться в комок и разрыдаться, ему не хотелось смерти: ни своей, ни чужой; а она его достала. — Он… — вдруг переходит на шёпот Сынмин. Он был красивый, не произносит он. Такой же как Хёнджун, наверное, но… Он не уверен, что они видели Хёнджуна без маски. Или во время оргазма. Сынмин усмехается слишком громко. Ох, чёрт, это всё так начинает походить на сессию у психиатра, что ему даже нравится: собственное отчаяние и больная честность. Эти святоши точно тут навоняли. Сынмин стискивает в ладонях колено, с нервной натянутой улыбкой вспоминая тот вечер. Да… Чонсу определённо был красивым… И определённо был предателем. Но пастырь, или кто он там, продолжает молчать. Ни тебе слов о том, что Бог простит, ни о подробностях, ни о мотивах, ни о полиции, в конце концов. Он лишь дышит. Размеренно, рвано вбирая воздух. А потом, Сынмин уверен, он не мог расслышать этого лишь потому, что задумался и потому, что снаружи кто-то слишком громко стучал каблуками. Но сейчас, сейчас до его ушей доносится чёткое непрерывное вязкое бульканье. — Блять… — шипит Сынмин, ну вот надо было его вот вытащить, заставить говорить, чтобы в итоге… Хёнджун, сидя на скамейке, завороженно глядел, как Сынмин, агрессивно отбивая по полу, подходил всё ближе. Он осмотрел его несколько раз с ног до головы, пока Сынмин не отрезал: — Поехали отсюда… — Что произошло? — Ничего, поехали, купим пиццы… — Да какой пиццы, совсем сбрендел, — бурчал Хёнджун, вдруг схватив Сынмина за руку и прощупывая пульс на запястье. — Что ты делаешь?! — Из тебя изгонять что-то пытались? — Хёнджун остановился и поднял на Сынмина серьёзное выражение. Сынмину оно не понравилось. Вся свирепость, заточенная под ножи, плавилась под разваристой жалостью. А его не нужно было жалеть. Даже самому не стоило. — Что? Нет! — вырвал руку. — Боже, Джунхан… Просто… — нелепо поморщился и вывел в воздухе узоры, — пойдём уже… Хёнджун не унимался. Говорил, изгонять — это гиблое дело, слишком гиблое, тут священники другого уровня нужны, другой церкви. Говорил, что у мормонов есть хорошие знакомые, сами вроде не верующие, но не отрицающие. Потом перешёл на шёпот — это была уже скорее профессиональная привычка, хотя на неё часто жаловались: «Ты не рядом! Тебя не услышат! Прекрати шептать!» Хёнджун продолжал сжимать запястье, глядя на Сынмина снизу вверх, начал рассказывать, что он уверен, ему тогда привели сатаниста, самого настоящего, что он видел, будучи «не-здесь», метку дьявола, слышал его голос. — Успокойся. Упокойся! — тоже шёпотом заговорил Сынмин, чувствуя как начинает трястись чужая рука. — Никого не изгоняли! — протараторил он. — Ничего не произошло, говорю тебе, поехали домой! Или за пиццей! Пожалуйста! 15:19 Хёнджун трижды быстро моргнул, взглянул сквозь Сынмина на исповедальню и неохотно кивнул, беря того за руку и выходя из церкви. Они не произнесли больше ни слова, пока церковь вовсе не исчезла из поля зрения. Сынмин сполз по сидению вниз, крепко ушедший в свои мысли, решил игнорировать беспокойство другого. — Од-и. — М? — Что случилось? — Неважно, слушай, я ему всё рассказал, думаю, Бог услышал, всё, порядок. Хёнджун напряжённо глядит на дорогу, невесело всматриваясь в фары ближайшей машины. Солнце светит до противного ярко, до святой водички они так и не добежали, горло раздирает собственной слюной и Сынмин кашляет, надеясь, что это поможет. — Он дрочил там, — вдруг хрипло произносит он, сквозь подступающий и сдавливающий, отхрипывающий и уничтожающий. Жара убивает. 15:23 — Чё за хуйня… — серьёзно спрашивает Хёнджун. — Чё за хуйня… — без толи эмоций повторяет он, разворачивая голову. Взгляд сквозь время и пространство, сквозь Сынмина и сквозь… — На дорогу смотри, еблан! — орёт Сынмин, хватаясь за руль. — Останови машину! Останови, блять, машину! 15:24 Хёнджун издаёт протяжный писк и резко жмёт на тормоза, его кидает на руль, а Сынмина кидает на его собственную руку на бардачке. Он шипит от боли в локте. Снова ударяет несчастную дверь, выходя из машины. Хёнджун отвлекает себя мыслями, что ей так и отлететь недолго, это же весело, смешно, правда? Сынмин открывает дверь рядом с ним, ударяя того по плечу, сам отстёгивает ремень и давит, отсылая на пассажирское. — Съебись, блять. Я поведу! Хёнджун перекатывается, больно ударясь ногой. Он несколько раз специально бьётся о бардачок головой, пока не перестаёт чувствовать жёсткость поверхности, потому что помешали. Потом Сынмин убирает руку из-под его головы и втапливает педаль в пол. Интересно, они оба не слышали, как сзади кто-то разъярённо жал на сигналку на руле или только Хёнджун? Они выезжают на перекрёсток и проносятся мимо фонтана. Хёнджун пялится в окно, вытирая рукавами сопли и мешая их со слезами. Откуда слёзы… — Он простил тебя, — говорит, успокоив голос, он, перебирая и пересчитывая пальцы, растягивая на них толстовку. — Очень рад за него, — отрезает Сынмин. *** 17 января 23:18 — У нас теперь столько бабла, что мы можем даже не думать о работе ближайший год! — Ты обещал! — О-о! Вот нихуя я не обещал! *** 6 марта 17:40 Сынмину доложили чётко и ясно: «По прошествии назначенного, у котиков появится новая лежанка, у них уже будет хозяин, мой друг, он найдёт их сам». Ему хотелось разораться оскорблениями, кинуть телефонную трубку в стекло, а ещё лучше сломать его к чертям и набить Чанбину морду. Но он лишь понимающе кивал, кусая до крови язык. То, что он здесь, его вина лишь настолько, насколько он не сотрудничал с неким Гонилем из другого учреждения, которое, по идее, считается противническим, но почему-то он слишком близко знаком и с этим типом со слишком уж приятной внешностью для преступника, гуд фор хим, но Сынмина он бесит, и с его напарником, тоже какой-то на Г, который симпатизирует ему уже больше, просто потому что, а почему бы и нет? Но Чанбин каждый раз затыкает ему рот, если уж он собирается спросить побольше хотя бы об этих двоих, неположено знать, мы с вот ними и вообще со всеми им близкими — соперники; хотя и сам он бывал непротив пропустить этакого чего-нибудь в баре с их главным, это вот его вечно тянет на кодовые с котами, а Чанбин самовольно их выкрал и пользуется, где только может, ведь право, кому не нравятся котики? Сынмин готов переломить одной конкретной парочке котиков шеи. 18:32 Отсидеть всего три года за убийство второй степени — это мощно даже с доказательствами о том, что Сынмин: во-первых — тот самый в простонародье именуемый диагнозом, оскорбляя в некоторый степени всех его действительно носящих; для него якобы человеческая жизнь не представляет даже капли хоть какой-либо ценности, по крайней мере, так выразился его адвокат; во-вторых — это была полная показательная самозащита; в-третьих — тот с котами и Чанбин тогда дружно пожали друг другу руки, Чонсу, по добытым Сынмином данными, был преградой для них обоих, а значит Сынмин защиту и взятки умудрился получить от наилучших партий. И всё равно загремел… А всё потому, что Гониль, сволочь ебучая, по своим показаниям разошёлся с Сынмином, естественно из-за того, что Сынмин того бросил на половине пути и доделал всё самостоятельно, (ради общего блага). Весь этот бред разрывал черепушку, да он Чанбина такими матами покрывал, когда тот впервые явился, что его увели через две минуты после начала встречи. Но пришлось смириться. Месяцы тянулись по-мерзкому долго и расплывчато, хотя привилегии у него всё же были, спасали они мало, он привык носиться с шилом в жопе, а не наслаждаться ежедневно одним и тем же, и уже конкретно заебавшим со всех сторон. *** 22 марта 10:06 На выходе из тюрьмы стояло всего три машины, две из них — полицейские, другие здесь и не задерживаются. Он подошёл к серой шкоде, такая банальщина, что Сынмину почему-то это всё даже понравилось, либо это воздух так на него повлиял, он будто стал другим, не таким, как на ежедневных прогулках, воздух, не Сынмин. — Ты Од? — из окошка вылезла тёмная растрёпанная макушка, явно пытающаяся ранее то ли вымыть неясный рыжий, то ли перекрыть его, пряди всё ещё блестели неровным светлым оттенком. — Как ты догадался. — Сынмин забросил в открытое окно на заднее сидение спортивную сумку. Передняя дверь щёлкнула и Сынмин легко, почти рывком, открыл её, уселся, и так же бессовестно сильно её закрыл. — Не нужно с ней так… — наставнически бурчит парень. — Сломается же. — Мне не жалко. — И платить сам будешь. — Чанбин пусть платит. Так кто ты? — Джунхан. — Звучит как имя. Ты нормальный? — А твоё на имя совсем не похоже, это хуже. — Чанбин одобрил. — Мне плевать, Од. — Он выделяет псевдоним особой издевательской интонацией и смотрит назад, крутя руль. Машину покачивает, и она выезжает на дорогу, сразу разгоняясь. — Мы должны сотрудничать, — констатирует Сынмин. — Значит подружиться. — Коллеги — не равно друзья, соседи по квартире — тоже; я бы не заходил и на следующие уровни. — То есть будем и дальше дуться друг на друга? — Не думаю, что хочу иметь что-то общее с убийцей. Сынмин ничего не ответил. *** 17 января 23:28 — Тш-ш, — причитает Сынмин. — Всё хорошо, я рядом, — говорит он, поглаживая свернувщегося в клубочек Хёнджуна. — Завтра поедем в церковь, а потом я куплю тебе мороженое, даже поведу сам… Ладно? Хорошо? Джунхан? 23:51 — Ты прям Раскольников. — Тогда ты моя Соня Мармеладова. — Отвратительно. — Да хуже не придумаешь просто. *** 18 января 00:26 Хёнджун извивается под касаниями горячих пальцев. Сам он ледяной, опять сидел под открытым окном, а зачем, дышать нечем. Знал бы он, что через пять минут дышать будет нечем во всех возможных худших смыслах, чем смыслы были до этого, выпрыгнул бы в это самое окно, прямиком к свежести смертельных объятий. Сейчас он исключительно в объятиях Сынмина. — Как день прошёл? — спрашивает Сынмин около уха. Он жарит, он палит. Он горячий. Рука ведёт по рёбрам и ниже, губы на шее. А Хёнджун не знает, где он и как, где его части тела — тем более. — Ты напряжён, — тихо говорит Сынмин. — Это нормально, — отвечает Хёнджун. — Позволишь? — Да делай, что хочешь. 03:11 — Domine Iesu, dimitte nobis debita nostra. Свет телефона режет глаза. Сынмин щурится и трёт их. Шёпот не унимается. В голове одна лишь мысль, сон, сон не унимается, утягивает обратно. В голове две мысли, одну он не слышит, не хочет. Боже, неужели там правда что-то разговаривает? — Salva nos ab igne inferiori, perduc in caelum omnes animas, praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent. Сынмин заставляет себя подняться, встряхнуть головой, заставляет себя не верить, забыть ужастики, бензопилы и искажённые лица по углам. — Amen¹. — Джунхан… — М? — Иди спать. — Нет, подожди… — Прошу, Джунхан, Иисусу похуй на то, что ты трахаешься. — Это грех. — Значит он просто завидует, что его никто не ебёт. — Заткнись. — Сам заткнись и иди спать. 09:12 — Слушай, она была скверной бабкой, родственников у неё не было, но она такая заноза, ты бы знал. Ледяной ветер бил по лицу, Сынмин прятал подборок в шарф, но это не спасало замерзающее всё остальное. — Замолчи. — Да ну. Кто-то из нас же должен говорить. Ему опять душно, а если откроет на своей стороне обязательно заболеет, он постоянно болеет. — Они не найдут меня. Я не вернусь в тюрьму. Хёнджун вёл всегда кое-как, а у Сынмина до сих пор не было прав, хотя давно надо было их сделать. — Там скучно и там нет тебя. *** 16 февраля 17:15 — Хороший малый был. Хёнджун медленно поднимает взгляд. Это была худшая поездка в церковь за всё время: придурок на мотоцикле сломал ему зеркало, на парковке закончилась картошка фри, в хоре кто-то ужасно фальшивил, а когда люди говорили прощальные речи, Хёнджуна вырвало. — Как ты? Чанбин смотрел на него сочувствующе. До ужаса просто. Пожирал его существо жалостью. «А его не нужно было жалеть». — Нормально. Они его бесили. Бесить — это плохое слово, оно от беса, именно поэтому они только, блять, и делали, что бесили его. Всё, что они говорили про Ода, про Од-и, про этого долбоёба, они не сказали ему его имя даже после сраной смерти, они не похоронят его, они не похоронят Хёнджуна, когда он умрёт, они лишат их даже этой возможности, превратив их всего лишь в пепел, скинутый в мусорку. Они, не останавливаясь, несли какую-то хуйню, сплошником про убийства, там была только кровь, смех, опять кровь, алкоголь, чьи-то отрезанные пальцы, фейрверки. Хёнджун радовался, что не слышал этого, пока извергал из себя еле приготовленный завтрак. — Ты всё такой же бездушный как раньше, — вздохнул Чанбин. — Я рад, что ты не перечишь, но честно говоря, ты меня пугаешь. Надеюсь, ты просто зол, что твой парень умер так нелепо. — Он не был моим парнем. — Как пожелаешь, — кивнул Чанбин. Потом к нему кто-то подошёл, перекрыв, а потом в его руках оказалась небольшая ваза. — Парень или нет, теперь это твоё, — он протянул вазу Хёнджуну. И тот принял её, не сказав ни слова и не изменившись в лице. Он просидит с ней до самого закрытия церкви. А потом уедет домой, нежно пристегнув её ремнём безопасности. Ему выпишут штраф за отсутсвие зеркала. — Это ещё что? — говорил полицейский, кивая на пассажирское сидение. А потом просил принять соболезнования, вырывая у Хёнджуна листок со штрафом, прося его просто быть внимательнее и починить зеркало как можно быстрее. В стирке всё ещё валялись его вещи, в доме почти всего было по двое: щётки, тапочки, подушки; в холодильнике стоял ненавистный Хёнджуном спрайт. Он выбросил его прах в мусорку.