Seul le prince et le valet

Мерный ритм поезда, отвозившего его все дальше дома, помогал Дамьену забыться. А, впрочем, едва ли. Едва ли он позволял себе столь долгожданное забытье, ни на миг не забывая куда он отправляется и зачем. Дамьен был в столице дважды: и оба раза в далеком детстве, так что едва ли он мог оставаться в спокойствии и невозмутимой отрешенности сейчас. Умерить волнение по несчастью не помогали ни книга, которая так и валялась полураскрытой на его коленях, но все, на что его хватало было лишь легкое царапанье обложки ногтем. Он вчитывался в строки, наполненные для него бессмыслицей: по чести говоря, эта книга числилась одной из любимых у его отца. Однако переполненный и переутомленный мозг юноши едва ли был способен отыскать в этих ветхих страницах хотя бы ничтожную долю смысла. Глаза слипались, впрочем, заснуть он не мог. Откинув голову на спинку своего сидения, Дамьен попытался повторить про себя путь своих действий, стратегию, которую он худо-бедно набросал в своей голове накануне. Фамилии и имена, известные и не очень, отдающие столичным флером и почти пугающей претенциозностью проносились в мыслях чрезмерно быстро, почти поражая тому, как он умудрился запомнить львиную часть из них. Жакоте, Камберы, Лефервры, Фонтены… все они слились в его голове в один мощный, уносивший в пучину страхов поток, и сжав рукой ручку сидения сильнее, чем нужно, Дамьен пересилил себя, принявшись рассуждать по привычному и хорошо понятному списку, который он набросал и повторял про себя все то время, покуда не сел в купе до странного полу-пустого поезда. Не то, чтобы последнее огорчало его, напротив, в этом было нечто, что словно бы подыгрывало его намерениям и настроениям, оставляло его в столь желанном, но отнюдь не долговечном одиночестве. В столице такого будет совсем немного. Закусив слегка губу, молодой человек, повинуясь окутывавшей его легкой рассеянности, граничившей с усталостью, склонил голову, попытавшись устроиться поудобнее для сна. Несмотря на окутывавший его дурман, он провалился в мир сновидений отнюдь не сразу. Мысли, воспоминания по обыкновению своему переполняли его, и невольно проваливаясь в них, Дамьен с тревогой подумал вдруг: а было ли это действительно удачной, стоящей исполнения идеей? Ни малейшего понятия он, разумеется, не имел. Сомнения, сомнения, грызущие сомнения едва не поглотили его полностью, с головой. Не желая утопать в этом болоте, молодой человек с силой прикусил губу, взъерошивая свои вьющиеся темные волосы, отчаянно пытаясь утихомирить поднявшееся было внутри… что? Ураган, бурю? Описать это более поэтически он не мог, но и такая метафора казалась ему подходящей, дабы охарактеризовать то грызущее изнутри чувство: такое сильное и мощное, что казалось нет ему предела, ни от него спасения. Прерывисто усмехнувшись, Дамьен подтер кулаком глаза: как часто бывало в минуты напряжения на них наворачивались слезы, и, усмехнувшись уже более здорово, постарался выпрямиться. Это не давалось ему легко: спина, будучи прямой, все еще сохраняла напряжение, по рукам его пробегала мелкая дрожь, и Дамьену отчетливо казалось, что весь он будто пытается не рассыпаться окончательно. И даже удачно пытается. Словно внутри него имеется стержень, который позволяет ему, несмотря на дрожь, все еще сидеть здесь, ехать в чертовом купе, пытаться как-то решить вопросы, терзающие его семью, невзирая на тот отчаянный страх жизни, что захватывал его порой столь внезапно, что он едва ли мог его контролировать. Чтобы преодолеть этот страх на сей раз, он прикрыл глаза, погружаясь, окуная себя в воспоминание. Последние воспоминания, прощание с Фабрисом, с матерью, с прислугой – все это вспоминать совершенно не хотелось. Поэтому он вспомнил то, что укрепило его в правильности своего же решения, принятого, казалось, столь поспешно, почти необдуманно, а если уж совсем начистоту говорить, даже и не им вовсе. Люсиль, его младшая сестренка Люсиль всегда была умна не по годам, но то ли по причине природной эгоцентричности, то ли из-за собственной меланхолии, Дамьен едва ли замечал насколько. - Мама говорила ты хочешь уехать, - произнесла Люсиль, подходя к брату слишком медленно, будто не вполне решаясь стоит ли продолжать эту едва начавшуюся беседу или нет. Дамьен и сам пребывал в неведении относительно этого, поэтому погруженный в свои мысли, лишь слегка пожал плечами, и это, видимо, дало его сестре понять, что он не против. Лишь когда Люсиль подошла слишком близко, остановившись возле кресла, в котором сидел Дамьен, юноша наконец бросил взгляд на девочку. Ей минуло 12 в прошлом месяце, и вся Люсиль будто вытянулась за последний год. Тоненькая, даже слишком, русоволосая, она напоминала Дамьену неуловимо их мать. Не самая приятная для него ассоциация, но своими тонкими чертами и большими карими, но светлее, чем у него глазами, сестра действительно напоминала Жоржетту Морье. Разве что возраст и та самая, жгущая изнутри и мать и его самого тревожность пока что не коснулась ее в полной мере, но Дамьен боялся, что это ненадолго. Было бы славно ошибись он в своих предположениях. - Я отправляюсь завтра, Люсиль, - произнес он твердым тоном, неожиданно даже для себя. Только что он пребывал в, казалось бы, неразрешимых сомнениях, теперь же он будто бы окончательно все решил для себя. Нервозность его будто бы улетучилась, он даже сумел выпрямиться словно расслабленно, слегка подтянуться в кресле и посмотреть на сестру усталым взглядом. – Поеду первым поездом около полудня. Это решено, сестра. - Я и не думала, что ты раздумаешь, - ответила она спустя несколько минут. Видно было, впрочем, что его слова озадачили ее, ведь сказала она это заметно встрепенувшись, отойдя от замешательства. Что ж, все же он был не таким ничтожеством, каким о нем думали некоторые окружающие и частенько он сам. – Ты ведь упрям, как сам черт. Ее заявление несколько обескуражило Дамьена, но старые привычки оказались сильнее его раздумий, и уже в следующую секунду Люсиль отпрыгнула назад с коротким визгом. Отбиваясь от щекотки, она весело смеялась, и за этим смехом Дамьен слышал отголоски прошлых лет. Годы его детства, которое неминуемо подходило к концу, а впереди лишь взрослая жизнь и необходимость платить по счетам. Во всех смыслах. Не выдержав, прижав к себе сестренку, он прошептал девочке практически в ухо: - Ты должна беречь маму и… других наших домочадцев, - избежав отчего-то слова «слуг», Дамьен бережно, но как-то отстраненно погладил темно-русые волосы сестренки. – Она может сильно нуждаться в… человеке рядом понимаешь? – сделав особый акцент на последних словах, пробормотал Дамьен, изо всех сил надеясь, впрочем точно зная, что уточнять не придется. Люсиль, пусть он и воспринимал ее как ребенка, была достаточно умна и развита, чтобы понимать: их мать не вполне здорова в душевном плане. И ее душевное нездоровье проявляется порой совсем не там, где это было бы уместно. Впрочем, стоило ли ему так акцентировать на этом внимание, зная, что это непременно повлечет за собой тревогу, в первую очередь для него же самого? И тотчас, словно в подтверждение его мыслей, внутренности будто бы сжались, а конечности оказались скованными в тиски. Невольно клацнув зубами, Дамьен сильнее прижал к себе сестру, сжимая ее в своих объятиях, будто какую-то опору, что-то, что помогло бы справиться с одолевавшим его волнением. Конечно, это он был нездоров. Едва ли в этом могли быть хоть какие-то сомнения. - Прости, - прошептал он коротко, выдохнув, разжав свои объятия, позволяя девочке их покинуть. Люсиль, впрочем, слезла с его коленей весьма неохотно, посмотрев на брата исподлобья с каким-то мрачным беспокойством. Закусив губу, Дамьен устало провел рукой по растрепавшимся каштановым волосам, но тотчас опомнившись, убрал руку, вцепился ею в подлокотник кресла и постарался придать своему взгляду больше уверенности, больше беззаботности. Улыбаться он, впрочем, не решался. Знал же, что улыбка выйдет кривая. Перечеркнутая его упорными в своей безуспешности попытками казаться нормальным. Здоровым. Таким, каким, вероятно, он никогда и не был. Никогда же и не будет. Когда его руки коснулись тонкие девичьи пальцы, он встрепенулся и посмотрел на сестру внимательным долгим взглядом. - Извиняться не нужно, брат, - проговорила Люсиль, смотря на него не менее внимательным, как будто и не детским взглядом. Ощутив острый, но короткий укол совести, Дамьен едва выдохнул. Это он. Это он должен был быть взрослым, а она – ребенком, но отчего он ощущал себя так, словно несет какую-то непосильную ему ношу, от которой вот-вот рассыпется? Почему он чувствовал постоянно эту глупую нужду в чужой поддержке? Почему в конце концов, не мог избегать ее до конца, раз уж выбрал именно это? У него как и всегда было слишком много вопросов к самому себе, но в то же время чертовски мало ответов. Мотнув головой, юноша облокотился о спинку кресла, постаравшись расслабиться. Почувствовав, что уже чрезмерно долго держит сестру возле себя, пребывавшего отнюдь не в лучшем своем состоянии, он открыл глаза, посмотрев на нее прямо. Слишком даже прямо, отчего Люсиль заметно насторожилась и даже слегка согнулась, замаявшись. Видно было, что ей не по себе от его взгляда и поведения, и это порождало в Дамьене странные чувства: с одной стороны его опять колола совесть, с другой же такая реакция порождала какое-то дикое удовлетворение. Словно он в кои-то веки получает тот результат, на который рассчитывает. - Тебе пора, Люсиль, - проговорил он, облизнув губы, словно пробуя свои слова на вкус. Он действительно редко использовал этот тон: повелительный, не оставляющий места возражению, отчетливо прямой, видит Бог, он старался использовать его редко, но какое же удовлетворение он получал всякий раз, стоило опробовать такое поведение на ком-то, кто бы с меньшей вероятностью мог ему противиться. Люсиль была еще ребенком, несмотря ни на что, и, разумеется, как старший брат, а отныне глава семьи, едва ли не второй отец для двенадцатилетней девочки, он имел полное право опекать ее. Вздрогнув, открыв широко глаза, юноша уставился бессмысленно в потолок купе, укачиваемый ритмом поезда. Читать все еще не было ни сил, ни желания, а мысли о сестре и их последнем разговоре отчего-то прибавляли ему какой-то хрупкой уверенности, пусть и не были лишены смущающих его чувств. Люсиль Морье всегда понимала его будто бы лучше других. Может, оттого что с ней он позволял себе больше, а может, потому что с детства они были близки – Дамьен не знал. Но ее мнение, безусловно, являлось важным для него. Как и сейчас. - Почему ты считаешь меня упрямым? – задал он ей вопрос насполедок, когда они уже стояли на перроне, и поезд вот-вот должен был забрать его в столицу. – Разве я таков? – поинтересовался он спокойно, прищурившись, пряча свои кудрявые волосы под шляпой лучше. Он и сам не вполне понимал, почему задавал этот вопрос и что ожидал услышать в ответ. Случалось такое отнюдь не с одной лишь сестрой. - Потому что ты никогда никого не слушаешь, - передернув тонкими плечиками, ответствовала она спустя недолгое молчание. – И не придаешь значения кому бы то ни было, кроме себя. Вечно в своих мыслях: вобьешь себе что-то в голову и конвоем не выгони! Такая краткая характеристика заставила его втянуть голову в плечи и призадуматься. Не то, чтобы Люсиль была не права, однако охарактеризовала она его отнюдь не с лучшей стороны. Имела на это право. - … и очень настырный. – закончила она несколько недовольным тоном. Спустя еще мгновение добавила: - думаю, в столице тебе будет сопутствовать удача. Там нужны такие, как… ты. Дамьен коротко усмехнулся. Сестра обещала, что будет молиться за его благополучие и успехи. Что же, ему бы самому стоило помолиться за себя, да только Дамьен молился искренне и от всей души в очень-очень редкие моменты. Он почти не верил в Бога. Поэтому, не став уповать на него, свернулся калачиком и, укрывшись своим же пальто как одеялом, постарался уснуть. Больше ему ничего уже не хотелось.

***

Проснулся он резко и внезапно, скинув с себя пальто по пробуждении, отчего оно приземлилось прямо на замызганный пол дорожного купе. Вскинувшись, он протер глаза со сна, отстраненно припоминая, что снилось ему нечто не слишком приятное, впрочем, воспоминания о сне стирались из его сознания столь же стремительно, сколь врывалась в него реальность. А реальность нынче была… шумная. Крики, переговоры и переполох – вот, что встретило его по пробуждении. Подняв злополучное пальто с пола, он тупо уставился со сна в коридор, видневшийся сквозь небольшое отверстие в двери купе. Он явно был переполнен, и сперва ему подумалось, что должно быть он хорошенько заспался и уже настало время покидать поезд. Но шум этот был слишком… неестественным. Выскочив быстро из купе, он едва захлопнул за собой дверь, как его подхватила разномастная толпа людей, которые отчаянно куда-то торопились, громогласно перешептываясь. Среди этого шепота он слышал: - … его непременно посадят, отвратительное происшествие! - … я знала, что ехать в такую сырость – себе дороже, но чтобы такое… - … водитель наверняка пьян, я бы и сам засудил его! Все эти обрывочные фразы наводили на что-то пугающее, и не выдержав, Дамьен резко схватил за локоть спешащего совсем рядом с ним солидного на вид мужчину. - Что произошло? – и, смутившись под его взглядом, он добавил: - Вы знаете, что здесь произошло, месье? Мужчина со смесью презрения и сильнейшего недовольства скривил свои полные губы, но его ответ мгновенно прояснил для Дамьена, что причина подобных эмоций не в нем. - Наш поезд наткнулся на какого-то бедолагу, который сейчас лежит на рельсах и видимо уже не дождется медиков. Бедняга, - мужчина вновь скривился, и Дамьен, уже не рассчитывающий на продолжение, вздрогнул от его последующего бормотания: - То ли сам отчаянный, то ли пьяный, а может, стало быть, и то и другое… Всякое может быть. И, бросив на Дамьена бесстрастный взгляд, он поспешил вперед. Дамьен же, в свою очередь, приосанился, замер, ощутив как легкий холодок пробегает вдоль позвоночника. Ему резко перехотелось идти туда. Он должен был, он знал это – ведь шли все – но как же отчаянно его тело хотело остаться здесь в этом вагоне, который очень скоро должен был оказаться полупустым. А может быть даже совершенно пустым. Отойдя от морока и ощутив, что он способен двигаться, молодой человек не спеша отошел назад, затем прислонился к спине первого попавшегося купе исподволь скользнув внутрь. Оставшись наедине, отрезав себя от снующей к выходу толпы, он принялся царапать ногтями прохладную дверь, наслаждаясь едва уловимым в общем шуме поскрипыванием. Он ждал непонятно чего: может того, когда вагон окончательно опустеет, а может того, что все происходящее сон. Он и сам не знал от чего так тронуло его произошедшее: право, он совершенно не знал этого отчаянного, чьи дни оказались сочтены именно сегодня. Сегодня, когда должна была начаться его Дамьена, возможно, новая жизнь. Сегодня, когда он, возможно, впервые осуществлял то, чего желал. Не выдержав, Дамьен с глухим криком ударил в дверь кулаком. Дерево почти не пострадало, скорее это он ощутил боль в руке, но его досада и какое-то заторможенное неприятие того, что происходило словно бы заглушали физические ощущения. Хмыкнув, он привалился вновь к стене, инстинктивно потирая пострадавшую руку, понимая, что оставаться в спасительном одиночестве у него долго не выйдет. Не потому что кто-то со стороны – он же сам не сможет оставить без внимания того, чья смерть внесла в его душу такую сумятицу. Кто был тем отчаянным, у кого настолько не осталось причин для борьбы, что он предпочел оставить поле битвы окончательно? Сперва Дамьен высунул из купе голову, оглядевшись отчего-то боязливо, словно боясь, что кто-то его в чем-либо уличит, хотя опасаться было решительно нечего. Затем, покинув свое убежище, он неспеша побрел вдоль вагона, засунув руки в карманы. Чем дольше он шел, чем ближе подходил, просачиваясь сквозь толпу людей, также пожелавших увидеть нарушителя их спокойного путешествия воочию, тем сильнее Дамьен чувствовал какую-то неестественную прохладу, висящую в воздухе, будто она граничила с затхлостью. Разумеется, новоиспеченный труп не был еще способен издавать подобное, но это и был даже не запах, а скорее… атмосфера. Нечто висящее в воздухе, но не имеющее формы. Впрочем, форма у этого нечто была и вполне отчетливая. Он лежал совсем поодаль, и стоило Дамьену добрести до нужного места, он ощущал себя так, словно проделал порядочное количество пути до столицы в одиночестве. Тело было отчетливо мужское, силуэт худощавый, из-под разметавшейся рубашки виднелись тонкие ребра и исполосованный кровью изорванный живот. Отведя невольно взгляд, Дамьен перевел его на голову покойника: темные, темнее даже чем у него самого прямые волосы также разметались и обдувались осенним ветром, а черты лица было невозможно толком разглядеть из-за обилия крови, перепачкавшей все лицо. Вероятно, они тоже были раздроблены. Отвернувшись, Дамьен почувствовал резкий позыв тошноты и, спрятав лицо в носовой платок, поспешил отойти в сторону. Дальше, дальше, как можно дальше. В лицо бил легкий осенний ветер, против которого он очевидно шел, но Дамьен не останавливался, продолжая зажимать нос, и, оказавшись в достаточной мере на расстоянии, резко разжал ткань платка. В нос ударил холодный ветер, по счастью без замогильной примеси и, улыбнувшись почти счастливо, Дамьен схватился пальцами за виски, отчетливо слыша, как стучит под его пальцами кровь, ясно вторя биению сердца. Стоило признать: его первое самостоятельное путешествие в столицу началось не с самого лучшего эпизода. Не то, чтобы Дамьен был хоть сколько-то суеверным, скорее из-за повышенной тревоги ему было крайне сложно отвлечься, переключиться на что-либо другое, выбить из своей головы навязчивую мысль, картинкой висевшую перед глазами. А перед глазами сейчас был труп залитый кровью. Не выдержав, согнувшись пополам, Дамьен вновь ощутил легкий позыв рвоты, вперемежку с судорогами, внезапно охватившими его тело ниже груди. Отсюда его вероятно не мог видеть никто из пассажиров и персонала, занятых досадным инцидентом, вне всякого сомнения стоившем кому-то репутации, а кому-то и свободы. Поэтому пригнувшись, он уселся на корточки, принявшись шумно дышать, пытаясь хоть как-то прийти в себя. Позднее он всенепременно будет укорять себя за проявленную слабость, но сейчас же… Сейчас ему бы справиться с тревожным ознобом, охватившим его тело со спины, будто обняв своими склизкими щупальцами, да утихомирить кровь, продолжавшую стучать в висках с небывалым упорством, словно всерьез вознамерилась совершить излияние в его мозг. В таком случае он бы оказался рядом с этим беднягой, обрызгавшим кровью рельсы очень скоро, но вот хотел ли этого Дамьен? В отчем доме он не раз и не два задумывался, будучи помладше, что покинуть этот мир в молодом возрасте отнюдь не хуже, нежели регулярно чувствовать себя бельмом на глазу семьи, но сейчас… То старое чувство собственной ненужности, грызущее его так давно словно бы… ослабело? Или его напрочь вытеснил страх жизни, как ни странно, придающий этой же самой жизни смысл? Так или иначе, а умирать Дамьену уже совершенно не хотелось, хотя бы потому что он понимал: в кои-то веки он действительно незаменим, а покуда так, имеет смысл хотя бы пытаться жить. Пытаться, пусть и понимаешь ты в этой жизни до ничтожного мало. Привстав, он отдышался. Медленно разогнувшись спустя некоторое время, молодой человек огляделся по сторонам, понемногу возвращая здравый рассудок. Уныло раскинутые полуголые деревья вокруг навевали на мысль о том, что до конечной станции они еще не доехали. Впрочем, навряд ли до нее остается много. Дамьен плотнее запахнул свое пальто, шмыгнув носом, неловко проведя рукой по растрепавшимся волосам. Подышать воздухом некоторое время и – обратно. Проходить мимо злополучного… тела не имелось ни малейшего желания, однако прохладный воздух, нежелание пропустить время отправки поезда и остатки силы воли не могли позволить ему провести время здесь чуть дольше, как ему и хотелось бы. Прикурив сигарету, он сделал несколько затяжек, и довольно быстро откинул ее в сторону. Стряхнув пепел с одежды, он постарался поднять голову как можно выше и, засунув руки в карманы, неспеша побрел в ту сторону, откуда все еще продолжало веять чем-то замогильным и едким запахом крови.

***

Впрочем, увиденное не покидало его ни на мгновение, все время маяча где-то на краю сознания, покуда он, несколько обессиленный и абсолютно точно уставший ехал в экипаже по безлюдным по-осеннему улицам до жилища своих родственников. Эдъер – древняя столица Арджента, окутанная притягательным флером для многих провинциальных молодых людей далеко не только в пределах страны по приезду не вызвал у него ни капли восторга или трепета. Грязь, пыль, редко встречающиеся прохожие и все тот же ненастный мрак, преследующий его всюду, где бы он ни бывал. Решив не отвлекаться на красоты архитектуры, мимо которых проносился, браня все на своем пути извозчик, Дамьен склонил голову, устроив ее как можно удобнее на своей поклаже, и закрыл глаза. Легкий сон опутал его, сомкнул в своих объятиях: таких желанных, а в то же время излишне ревностных. Именно по последней причине, когда экипаж наконец-то остановился на нужной улице, по счастью ровно напротив высокого особняка, юноша проснулся далеко не сразу. - … что же мне на ручках его относить, этакую тушу-то… - ворчание извозчика было первым, что Дамьен услышал по пробуждении, но этого оказалось достаточно для того, чтобы он прервал свой беспокойный сон, подскочив в коляске, едва не уронив поклажу на пол. - Я потороплюсь… - рассеянно пробормотал он со сна, стискивая свои вещи сильнее, чем нужно. Извозчик зыркнул на него злым взглядом, но в следующее мгновение, будто бы вспомнив, что имеет дело с аристократом, поспешил приправить свою гримасу наскоро деланной улыбкой. Что, разумеется, только лишь сделало гримасу отвратительнее. То ли со сна, то ли до сих пор переваривая увиденное на дороге, юноша оставался в некоторой рассеянности и, ступив на землю, будучи отягощенным сумками, едва не подскользнулся в грязи. Резко выругавшись, он тут же поспешил кое-как вернуть себе равновесие, и озабоченным взглядом обернулся на извозчика, но даже если тот и усмехнулся, потешаясь над его совершенно не аристократичной неудачей, то его уже и след простыл. Порадовавшись этому, Дамьен устало прикрыл глаза, а затем, сделав пару шагов вперед, посмотрел на возвышающийся перед ним дом. Белые стены, синяя черепица – на вид особняк семейства Монселе – его двоюродной тети и ее мужа – ничуть не отличался от других особняков в том же районе. Разумеется, он был больше, и, без всяких сомнений, возвышался над своими соседями, равно как и возвышался бы над его собственным домом в родной провинции Дамьена. Невольно ощутив уже привычную дрожь, смешанную со странным трепетом, юноша сглотнул, покрепче стиснув в руках поклажу. Несколько минут он стоял неподвижно, набираясь то ли сил, то ли смелости, а затем, дернув резко головой, стиснул зубы и решительным шагом направился к вымощенным белым камнем ступеням. Дверь приоткрылась в ответ на его звонок совсем на немного, будто бы в насмешку над его усилиями, вынужденного стоять с тяжелой поклажей, прохладным осенним днем. - Что вам, молодой человек? – глаз, показавшийся в щели между дверью и ее косяком был темно-коричневым и, судя по всему, чрезвычайно заспанным. Недоверчивость, впрочем, так и сочилась сквозь темную оболочку, и внутренне Дамьен едва не взвыл от всей этой ситуации. В конце концов, он был родственником хозяйки дома, которая абсолютно точно была осведомлена о его скором приезде, так за каким чертом он должен стоять на крыльце, словно бродяга, желающий попросить милостыни?! - Дамьен Морье, - почти выплюнул он в лицо, вернее было бы сказать, в глаз нерасторопному слуге. Это подействовало: в то же мгновение дверь вновь захлопнулась, чтобы уже следом распахнуться во всю ширь. Слуга, вызвавший в Дамьене бурю раздражения, действительно предстал перед ним не в лучшей своей форме: весь его вид кричал, что он буквально едва-едва отошел от сна, однако выплеснуть это пресловутое раздражение Дамьен не посмел. Его опередили. - Жеан, негодник, что ты творишь?! – говорившая обладала высоким голосом, он бы даже сказал мелодичным, если бы его повышенные нотки не напоминали Дамьену столь сильно его мать. Прикусив губу, он почти по инерции ощутил все ту же привычную бурю из эмоций, что по обыкновению порождали в нем истерики Жоржетты Морье, поэтому, стоило испуганному слуге поспешно забрать, едва ли не вырвать с его рук поклажу, он почти мгновенно сжал ладони в кулаки со всей силой, но опомнившись, с каким-то предосудительным страхом разжал их. - Тебе же было говорено: такого-то часу, вечером должен приехать господин… Мой милый племянник! – ахнула она, когда в ее поле зрения попал Дамьен, стоящий по-прежнему на пороге, и не знающий куда себя деть. Исподволь пробежав по ней взглядом, юноша отметил, что она выражала свои эмоции вполне искренне, пусть и граничил этот возглас с почти неуместным ностальгическим восторгом: ведь не видела она его примерно лет пятнадцать, если не больше. Мадам Клеменс Монтеле была невысокой блондинкой – не в пример своему кузену и его отцу, от которого Дамьен и унаследовал свои каштановые вьющиеся локоны – с пронзительно голубыми небольшого размера глазами и слегка пухловатой фигурой. Он припомнил, что кузина рожала: у нее было то ли двое, то ли трое детей, но помимо небольшой припухлости, которая вполне могла оказаться природной, ничто в ней не выдавало женщину, умудренную жизненным опытом и уморенную жизнью домашней. Право, в этом розоватом халате и, несмотря на домашнюю обстановку, уложенными светлыми волосами, она, будучи моложе его матери всего на два года, выглядела младше чуть ли не на добрый десяток лет. - Добрый… вечер, - наконец нашелся он, слегка поклонившись, приложив руку к груди больше от того, что не знал куда ее деть. – Я рад, что добрался до вашего дома вполне… благополучно. Клеменс Монтеле выслушала его заурядную приветственную речь с взволнованным отчего-то киванием. - Разумеется, мой мальчик, дороги, слава Всевышнему, сейчас в разы безопаснее, чем… раньше, - добавила она, смахнув что-то с ресниц, будто бы пустила слезу. На слове «безопаснее» Дамьен невольно передернулся внутри, вспомнив как сейчас утреннее происшествие, но видимо что-то отразилось на его лице, потому что, всплеснув белыми руками, тетушка произнесла: - Ты наверняка голоден! Что же, ты абсолютно точно голоден! – обернувшись к видимо ожидавшему конца своего выговора слуге, она строго добавила, вкладывая суровые нотки в каждое свое слово: - Ты отправляешься сейчас на кухню и отдаешь приказ подавать на стол, ведь должна же от тебя быть какая-то польза, Жеан! Как можно скорее, передай и не смей более спать на рабочем месте, черт бы тебя подрал! Такая гневная отповедь из уст столь миловидной и явно привыкшей к комфорту женщины немного позабавила Дамьена, но будучи уставшим и изрядно выбившимся из сил, у него не оставалось сил для того, чтобы в полной мере изумиться. Он лишь устало порадовался про себя, что нерасторопный лакей, столь сильно раздражавший его, получил свою выволочку, и, радуясь выпавшей наконец-то возможности удалиться, поспешил откланяться, направившись в спальню для гостей под предлогом усталости. Его новая спальня была красиво обставлена и уже тщательно убрана к его приходу, но не имея сил ни принять ванну, ни как следует осмотреться, молодой человек прилег на кровать и уснул сразу же, стоило его голове коснуться подушки.

***

Несмотря на весьма длительный сон длиной в несколько часов, к ужину Дамьен вышел довольно разбитым и слегка заторможенным – вероятно от стремительной смены обстановки. Не помогла ни ванна, которую он поспешил принять сразу же после сна, ни наскоро выпитый кофе, который заказал лакею, дабы взбодриться хоть немного. - Племянник, вы уже и выспались, - вежливо, впрочем, вполне искренне кивнула ему женщина, стоило Дамьену показаться в дверях гостиной. – Мы как раз собирались ужинать, разумеется, мы не могли не дождаться вас. Надеюсь, вы находите вашу спальню удобной и привлекательной? Ее голос был спокоен и мягок, но в нем Дамьену так и чудились лукавые нотки, которыми его обладательница щедро одаривала своего нерадивого гостя. Он, разумеется, не мог упрекать свою тетушку в неискренности, но в этих красивых залах, в этой столичной обстановке Дамьена не покидало сложное для понимания чувство. Какая-то резко бросавшаяся ему в глаза неуместность самого себя в этом новом, абсолютно точно отличавшемся от его собственного, мире дробила его на части; какой-то мерзкий голосок так и ныл внутри, заставляя юношу изнывать от собственного бессилия перед ним: ты позоришь этот дивный новый мир, Дамьен Морье. Позоришь самого себя… - … я рассчитываю на то, что вы оцените этих превосходных устриц, приготовленных нашим новым поваром Этьеном… - беззаботное, однако какое-то степенное бормотание тетушки прорвалось сквозь стену, которую он невольно выстроил между собой и окружающими из потока своих мыслей, и вынудило Дамьена резко поднять глаза, пожалуй, слишком внезапно дернувшись. Испытывая непреодолимое желание дать самому себе пощечину, он постарался вложить в свой взгляд, обращенный на хозяйку дома хотя бы немного заученной с детства учтивости. Голос матери, ясно вторящий о том, что ее сын абсолютно не поддается обучению светским манерам, звучал в его голове с удвоенной силой и, невольно Дамьен вынужден был стиснуть свои столовые приборы чуть сильнее, чем оно требовалось. - Право, мама, эти устрицы не идут ни в какое сравнение с теми, которые мы пробовали на приеме у четы Ланже, - фыркнул тонкий девичий голосок слева от него, вынуждая Дамьена покоситься на его обладательницу. Белокурая девчонка, тоненькая и очевидно надменная, сложив руки на груди, недовольным тоном произнесла: - Не понимаю на что вы рассчитывали, когда надеялись превзойти наших дорогих друзей в том, что признанно является их преимуществом. Мы только позоримся в глазах света, - утонченное личико сморщилось и в глазах окружающих это наверно являлось чем-то весьма достойным умиления. Но Дамьен, глядя на эту презрительную гримаску, испытывал лишь бесконечное раздражение и какое-то грызущее изнутри чувство. Каждое ее слово, которое так сильно разнилось с его внутренним мироощущением, будто забивало гвозди в гроб, в котором Дамьен хоронил свои надежды на то, что смена обстановки, знаменующая для него начало новой жизни, сможет хоть как-то смягчить его измотанные тревогой нервы. Вместо этого, однако, его донимало мучительное желание встать с места и покинуть гостиную под предлогом того, что совершенно не голоден. - Анастази, помолчи, - ответствовала женщина ледяным тоном, спустя некоторое мгновение молчания. Резко и одновременно плавно опустив столовый прибор, которым она разделывала несчастных устриц, уже заблаговременно сидевших в печенках Дамьена, Клеменс метнула в сторону дочери испепеляющий взгляд, столь разнящийся с первым впечатлением, какое она оказала на Дамьена. - Если ты так жаждешь привлечь внимание нашего дорогого гостя, то найди способы менее провоцирующие и… эксцентричные, - как-то особенно выделив последнее слово, вопреки ожиданиям юноши, тетя невозмутимо окунула устрицу в соус, по-видимому не собираясь выгонять дочь из-за стола или же отчитывать в более громкой манере. Прикинув в голове, чтобы сделала с ним его мать за подобный выпад, Дамьен невольно вжал голову в плечи, сжав ладонь, что скрывалась под столом, в кулак. Впрочем, к манерам матери он давно привык, а вот как реагировать на здешние проявления родительской строгости ему представлялось не слишком ясно. – Не забывай, что Дамьен родом не из столицы, ему наверняка не ведомы подобные увертки. Этим ты грозишься оскорбить его. «…родом не из столицы» - простая, будто бы промелькнувшая оговорка, которая звучала всего лишь как констатация факта, словно оглушила его, тихо и незаметно, вынудила сердце, успокоившееся было от любопытства, вновь забиться точно в припадке, порождая какой-то странный, разливающийся по всему телу стыд. Не вполне осознавая ни своих чувств, ни в чем их причина, Дамьен слегка потупил голову, боясь, как бы окружающие его люди не заметили те душевные метания, что он испытывал, заглянув случайно в его глаза. Ему даже пришлось, переборов телесное оцепенение, отложить вилку как можно более спокойно, дабы не вцепиться в нее, как в свою последнюю надежду. «Они узнают, что я странный», - мелькала в голове, словно безумная мысль, и Дамьен мог только благодарить судьбу за то, что от природы не был расположен к румянцу. Он, в который раз за ужин испытал сильнейший порыв просто встать со своего места и уйти прочь, отправиться куда глаза глядят, лишь бы не испытывать этот странный, почти противоестественный стыд, от которого, казалось, спасения не было. «Хватит!» - еще одна мысль, юркая, как стрела, пронзила его сознание уже в следующий миг. – «Возьми себя в руки и не смей позориться еще больше, идиот!». - …прошу прощения, Дамьен, - мягкий, обволакивающий, в котором четко слышались теперь нотки твердости, которые он прежде не замечал, голос будто бы пришел молодому человеку на подмогу, позволив зацепиться за себя и выведя из царства навязчивых мыслей. – Анастази бывает резка с людьми, которые вызывают у нее любопытство, прошу простить неуместное поведение моей дочери, - усмехнувшись затем как-то не вполне для него понятно, Клеменс, по-прежнему сохраняя этот иронично-веселый вид, склонилась над своей тарелкой, отчего-то не спеша отправлять ее содержимое в рот. – Нашей красавице уже минуло пятнадцать, и она все больше стремиться пародировать известных эдъерских красавиц в их повадках и манерах. Не осознает лишь, что выходит у нее по причине возраста еще комично, - слегка рассмеялась Клеменс совершенно легко и даже буднично, словно тот факт, что она только что высмеяла свою дочь перед незнакомым по сути человеком, казался ей лишь забавой. Коснувшись губ салфеткой, она уже больше не смотрела ни на свою дочь, ни на гостя, который пребывал в некотором подобии прострации. Впрочем, не испытывать легкое удовлетворение от вида заметно посмурневшей, явственно смущенной Анастази, он не мог. Спрятав свою улыбку, юноша принялся за еду с удвоенной силой, словно отповедь тетушки в сторону кузины возбудила в нем аппетит. На некоторое время в гостиной воцарилось тишина, которая, несмотря на ожидаемое напряжение, все же доставила Дамьену приятные мгновения единения с едой. Нужда поддерживать беседу отпала, посему тревога, одолевавшая его столько времени, заметно ослабла. Дамьен, несмотря на многочисленные суждения матери о нем, все же не мог похвастать отсутствием воспитания, равно как и дурными манерами. Отчасти он даже сумел расслабиться, и расслабление это продолжалось ровно до той поры, пока его не разбил вдребезги, словно хрупкую вазу, непринужденный девичий голосок. - Мама, а вы не слышали, что произошло сегодня? – вопросила Анастази, подняв голову, и, хлопнув голубыми глазами, посмотрела на нее невинно и простодушно. Ни дать, ни взять кукла в нежно-голубом платье, хлопающая ресницами и не отдающая отчета в том, о чем говорит. Только Дамьен с трудом умевший расслабляться, а тем более делать это в обществе малознакомых людей, не спешил покупаться на этот внешний вид, чувствуя каким-то обостренным чутьем, что сообщать Анастази собирается явно не о том, что придется ее кузену по душе. А ровно наоборот. - Я слежу за новостями каждый день, как и подобает даме моего возраста, - ответила Клеменс, слегка рассмеявшись, впрочем, смех этот казался Дамьену несколько прохладным. - Но раз тебе не терпится поддержать светскую беседу, можешь поделиться с нами тем, что произошло сегодня. Последние слова она произнесла с отчетливой насмешкой, они показались Дамьену будто бы выделенными среди всех прочих. Сжав сильнее руку под столом и напрягшись, он подумал о том, что абсолютно не понимает ни здешних нравов, ни эту замысловатую манеру общения между матерью и дочерью, которые словно испытывали друг друга на прочность, провоцировали, в то же время, не выясняя отношения напрямую, и – главное – казалось, ничуть не смущались его присутствия. Он не понимал этого, но невольно примеряя такую манеру общения на свои отношения с матерью, отдавал себе отчет, что разговаривай они подобным образом, их обоюдной выдержки хватило бы ненадолго. Потому что в этих укусах, которые приводили его в такое пугающее, тревожное замешательство, завуалированной агрессии чувствовалось едва ли не больше, чем в их с матерью частых перепалках. Из таких баталий он едва ли вышел бы победителем. И именно осознание этого, мешало ему вдоволь ими насладиться. Улыбнувшись, обнажая белые зубки, Анастази очаровательно, как ей наверняка казалось, тряхнула светлыми уложенными кудрями, и в какой-то тягучей манере протянула: - Слышала, что поезд, прибывший сегодня вечером из юга, сбил какого-то человека. Притом насмерть, представляете, матушка! – распахнув голубые глаза, продолжала она, обращаясь только к матери, словно и вовсе позабыв о существовании Дамьена. – Просто кошмар! До сих пор, как говорят, гадают бросился ли несчастный сам, или же ему поспособили на это действо. Но суть остается сутью: как может человек так легко допустить подобную беспечность, ведь от него зависят жизни стольких людей! Не заметить бросившегося беднягу перед своим носом – какая нелепость! Всплеснув руками, девчонка наконец бросила взгляд на него, и этого взгляда хватило, чтобы понять – она абсолютно не озабочена ни произошедшим инцидентом, ни его возможными причинами. Все, чего она хотела – лишь отомстить Дамьену за то, что он невольно стал свидетелем ее унижения, за то, что возможно… не ответил на ее слова, так как должен был? А как он должен был? Начать расхваливать пресловутых устриц, которые он не успел даже распробовать? Опередить хозяйку дома, сделав Анастази какой-либо комплимент, сказав, что ее очарование ослепляет, и на его фоне меркнут любые оплошности, которые могла допустить ее мать? Может ответить какой-либо остротой, на которые его изнуренный тревогой мозг в принципе не был способен? Любой вариант казался Дамьену омерзительным, но проклятое чувство вины за то, что в нем в очередной раз разочаровались дробило его опять. Раздирало изнутри, заставляя проклинать себя за душевную слабость, ведь едва ли люди окружающие его были способны испытывать те же неуместные и даже унизительные чувства при малейшем поводе. Дамьен раздражал самого себя. Пожалуй, даже больше, чем раздражала его новоиспеченная кузина, ведь она-то явно пребывала в уверенности по поводу своей неотразимости настолько, чтобы ее даже не посещали подобные мысли. Вцепившись невольно рукой в пустующее справа от него сидение, Дамьен ощутил острую нужду утихомирить себя, свой нрав, свое дикое желание встать и разнести все попавшее под руку в этой светлой, со старанием обставленной гостиной. Но не мог же он столь явственно продемонстрировать свою слабость в особенности в присутствии тех, кто, кажется, только этого и ждал? - Какая похвальная осведомленность, мадемуазель, - прохладно бросил он спустя мгновение, усилием воли заставив себя взяться за приборы вновь. – Ваш интерес к убийствам, происходящим в вашем городе вызывает восхищение. Только позже, когда на некоторое время в гостиной воцарилась тишина, ему показалось, что он сказал нечто лишнее. «Впрочем, она же… заслужила?», - промелькнула успокаивающая, но чрезмерно стремительная мысль в его голове, тотчас потопленная привычным ворохом мыслей и тревог. «Я был груб!», - подумал он с каким-то леденящим ужасом. – «Наверняка они не пожелают видеть меня в своем доме после… этого. Мне стоит упаковать свои пожитки, толком не распаковав». Сжав вилку будто в тисках, он почувствовал безусловно знакомое, но от этого не менее неприятное оцепенение. Все его тело ощутимо напряглось, а сам он, казалось, даже дышал с трудом, ожидая непонятно чего. Молясь внутренне о том, чтобы его не замечали. Порой желание быть значимым, а в то же время не слишком бросаться в глаза, дабы окружающие не замечали его особенностей раздирало его части слишком безжалостно. - Должна же я знать, что происходит в месте, где я живу, - степенно, даже чрезмерно степенно, будто пыталась скрыть охватившую ее неловкость, протянула Анастази, слегка приподняв подбородок, однако не пытаясь на него посмотреть. Она смотрела в пространство, пусть взгляд ее был надменен и выражал некоторое манерное презрение, наматывая на вилку салат. Дамьен, несмотря на то, что его слово отнюдь не осталось последним в этой маленькой завуалированной перепалке, ощутил некоторое злорадство, смешанное с удовлетворением и легким изумлением от самого себя, что ему действительно удалось ее задеть, пусть и возможно, не так сильно, как ему бы хотелось. - Конечно, ведь всегда найдутся темы для перессуд с подругами, - слегка фыркнула Клеменс, отчего-то явно стремясь поддержать племянника. Впрочем, ей, вероятно, было неловко за поведение дочери, и она стремилась сохранить атмосферу гостеприимства настолько, насколько позволяли сложившиеся обстоятельства. И, разумеется, ее дочь. – Но я полагаю, ты не станешь портить аппетит ни нам, ни нашему гостю, и оставишь обсуждение плохих новостей для более расположенной к сплетням компании. И менее осведомленной о случившемся. Дамьен не был глупцом и не мог, разумеется, не осознать не такой уж и тонкий намек, мелькнувший в последних словах родственницы. Фраза эта оставила в душе юноши смешанные чувства: с одной стороны он был благодарен Клеменс за вовремя подоспевшую поддержку, с другой же… эта благодарность отчетливо отдавала ярко выраженной горечью. Потому что он вновь зависел, вновь был обязан, вновь не справился сам, вновь… не чувствовал себя достойным этой самой поддержки. Прикусив слегка губу, молодой человек осознал, что обед его был безвозвратно испорчен, как бы ни хотелось ему есть еще ранее в поезде. Ему не желалось расстраивать родственников и казаться невежливым, поэтому он досидел в помещении еще около часа. Затем, откланявшись под предлогом сильной усталости, Дамьен поспешил отправиться в свою новую спальню, уже предвкушая оставшиеся часы до сна, которые он проведет в блаженном одиночестве. Не то, чтобы одиночество и впрямь приносило ему тотальное облегчение: по неясной ему причине в последние дни Дамьен все реже и реже находил успокоение в собственной компании, но, право, это было в разы лучше, нежели продолжать чувствовать себя мишенью с одной стороны, а с другой отчетливо ощущать, что не достоин и этой роли. К тому же, покинь он гостиную сразу же, непременно выглядел бы слабым в глазах Анастази. А ощущать себя слабым было самым ненавистным чувством из всех, что Дамьен когда-либо в своей жизни испытывал.