Тюльпаны, фиалки и трупы.

Стены серые, пыльные, и лишь свет из маленького окошка круглого. Здесь проводят уроки анатомии, здесь лежат трупы, которые вскрывают перед дураками-студентами, а порой и взрослыми дядьками. И не слышно ничего, лишь в воздухе витает запах спирта с чем-то совсем другим. Мешается здесь и прелесть тюльпанов, прелесть фиалок и каких-то других растений. И нет тут никого, лишь двое мужчин стоят окутанных черным и рафом белым. Они смотрят в красную глубину тела безликого, смотрят на красные(1) кишки и мышцы розовые. Им интересно, их даже не мутит от вида. Однако, было тут еще что-то. Ароматом чесночное, а страстью порочное. Этому не мешали трупы, границы и воспитание. Оно было в глазах двоих. У одного — темные и горькие, а у второго — холодные и злобные. Белый-белый в черном-черном, а они стоят и друг на друга не смотрят. У одного — морщины на лбу, у второго — юность в усах. Одному тридцать с восьмеркой, а второй вот двадцать пять и месяцы. Они разные. Совсем разные. Не сочетаемы, но стоят рядом. У одного кудря русая на лоб лезет, а у второго волосы цвета неба северного и не вьются. Лишь золотой-золотой там у макушки растет, ах эта молодость! А у иного седость у виска уже сечет, а у иного седость у виска уже сечет… Они стоят и смотрят на кишки. Они стоят и смотрят в красный мир, в мир мертвый, и сами страдают от духовной своей страсти. Один из них страдает, а второй не понимает. Он слишком молод чтобы понять такое чувство — чувство влюбленности к другому мужчине. Любовь? Нет-нет, страсть! Или любовь… Они даже до страсти не доходят. Лишь смотрят на кишки и вздыхают: «кишки.» — Ваши губы напоминают мне тюльпаны, Деметсон, — шепчет в один момент Карл, мужчина с морщинами и волосами темными –Тюльпаны, Льон… У второго, молодого и белесого. У второго, шведа по крови, воспоминание в голове вспыхивает, как Карл Ван де Берг губами к тюльпану приложился. Это было недавно, это было еще свежо в памяти, как и дрожь кадыка. Обращение по имени, а зачем, а к чему? Швед скоро уедет восвояси, к своей невесте. Ее терпеть не мог, но что уж? И руки почему-то сходятся на чужих. Ах, почему? Здесь труп. Он вскрыт и кровь-кровь, а сердце беспрерывно стучит. А лица пустые, как вены. — Фиалки. Вам подойдут фиалки. — Фиалки? — Карл головой ближе тянется к лицу белому и смотрит с улыбкой бесовской — Фиалки. Сейчас мне бы предпочтительнее была земля, как, собственно, и тюльпанам. Льон намек понимает и лишь губы свои сухие поджимает. Это странно, но он все равно уедет. Ему нечего терять уже. Он так долго бегал от одного вида дьявольского распутья, а теперь… А не плевать ли? Потом будет каяться в храме, рыдать у икон и рыдать в аду. Гореть в гробу и гореть в гробу, зато с кем! С человеком лик, которого вмещает все самое лучшее от греческого бога и самое лучшее от европейца-врача. — Ну и чего наш швед молчит? И подрывается всякое терпение. Плевать, что рядом с трупом, но губа к губе и малина горче. Руки-руки, а куда стремятся руки! Раф мнется и становится более страшной преградой от шеи в родинках. Льон был уверен, что их там полно и они аккуратно сложены в дорожку «До». Ни общественное осуждение мешает, ни рамки воспитания, а всего-то чертов раф. Атрибут модный, а такой жестокий. Сорвать-сорвать и выкинуть куда-то в сторону трупа полного. — Вы слишком страстны, Льон. Вы слишком страстны, а знаете, как страстно я тратил деньги на довод этой погани до белого? И несчастный юноша просит прощения, просит прощения за попытку слишком грубую. У него в голове сплошные фиалки, фиалки рядками стоят и молят «не уедь».