Слухи

Знаете это отвратительное чувство? Ну, когда почему-то становится так горько и обидно, так мерзко и досадно, когда хочется кричать во всю доступную легким силу. Когда на глаза наворачиваются слёзы, а горло будто сдавливает невидимая рука — дышать трудно и больно, а если и получается, то порывисто, неровно, так, что лишь начинает кружиться голова. И когда в груди жжёт и колет, будто раскаленный нож в сердце. Когда остаётся во всем мире только всепоглощающее отчаяние, только боль, такая сильная, что хочется раздирать ребра и рвать на себе волосы, царапать кожу и выдавить себе глаза. Как там люди зовут этот ад? Ах да, точно. Любовь.

***

Восьмая возвращается в академию спустя столько лет, чтобы почтить память Пятого, чтобы снова взглянуть на особняк, с которым связано так много воспоминаний и чтобы снова сделать себе до ужаса больно. Она знает, что визит этот сломает её окончательно — за восемнадцать лет рана не зажила и будь проклят тот, кто сказал, что, мол, время лечит, потому что ни черта оно не лечит. Восьмая заходит в академию напряженно, с каким-то чувством вины непонятно за что, и всё внутри неё переворачивается, когда она видит слишком знакомые комнаты, стены и мебель. Мучительно хочется выть, так истошно, громко, так отчаянно и самозабвенно, потому что ей действительно больно до рези в сдавленной глотке. Она уже жалеет, что пришла сюда, потому что почти физически чувствует, как медленно умирает внутри. Идёт по пустым холлам, морщась от эха собственных шагов, — каждый звук в гробовой тишине кажется непозволительно громким, — и всё никак не может понять, есть кто живой в академии, или же все резко решили последовать примеру Монокля. В свете последних восемнадцати лет Восьмой вполне нравится этот вариант, и она готова рассмотреть его со всей надлежащей серьезностью, потому что к черту ей нужна жизнь без него? Восемнадцать поганых лет она тянула эту лямку и уже давно поняла, что без цифры Пять её существование просто невозможно. Она находит всех в одном из залов, и чувствует даже какую-то приглушенную радость при виде братьев и сестёр, как будто удавку на её шее немножко ослабили. Харгривзы от неожиданности вскакивают с дивана и смотрят на неё, как на восьмое чудо света. Они все так изменились за эти годы, в отличие от неё с её регенерацией, и в первые секунды Восемь чувствует какое-то странное стыдливое смущение, которое, впрочем, растворяется, как только Клаус подлетает к ней и крепко прижимает к себе. — Ты жива! — вопит, раскачивая их обоих из стороны в сторону, а она пытается игнорировать запах несвежей одежды и ужасного перегара, исходящий от любимого братца, но получается не слишком успешно. Восемь тихо хихикает и гладит его по голове, а сама мелко дрожит от кончиков волос до пальцев ног, потому что ей ужасно не хватало подобного все эти восемнадцать лет, ужасно не хватало её семьи. — Жива, жива. Клаус отпускает её только спустя минут пять, и тогда уже она смотрит на остальных Харгривзов, которые, впрочем, клаусовского восторга не разделяют вовсе, а смотрят на неё со смесью такого непонимания и шока, какой бывает у человека, сотворившего нечто ужасное и только что осознавшего это. — Вы…чего? — неловко улыбается всем им, поочерёдно заглядывая каждому в глаза, но у всех них на лицах написано примерно одно и тоже, и выглядит это всё, как немая сцена в гоголевском «Ревизоре». Первым «отживает» Лютер и тут же пытается сделать вид, будто всё нормально. Тоже улыбается, подходит и обнимает её, но в улыбке его Восемь видит какую-то горечь, а сам он весь напряженный, как натянутая струна, и от этого в груди ворочается что-то неприятное, а во рту вяжет привкусом чего-то откровенно дерьмового. Все по очереди обнимают её с каким-то траурным, впрочем, молчанием и натянутыми улыбками, а Элиссон и вообще старается не смотреть ей в глаза, и Восьмая ни черта не понимает, потому что чисто физически не успела сделать ничего, что могло бы повлечь такую реакцию. А потом на пороге появляется ещё одна фигура. Восьмая оборачивается на скрип половицы и у неё перехватывает дыхание от ухнувшего в пропасть сердца, когда она видит его. Его, такого прекрасного, как и много лет назад, такого настоящего, живого, черт возьми! Ноги подкашиваются, и Клаус едва успевает поймать её. Она не верит собственным глазам, потому что это слишком абсурдно, слишком невозможно, нереально, слишком похоже на какую-то её личную утопию. Пять стоит на пороге зала со стаканом коньяка в руке и со странным интересом смотрит на неё, склонив голову набок. Напряжение в комнате уже можно потрогать, потому что все Харгривзы как-то внезапно опускают взгляды и интересуются чем-то совершенно отвлеченным. Восьмая всё ещё держится за Клауса, дрожащие ноги не слушаются вовсе, а в голове такая каша, что она не может вспомнить даже, как её зовут. Немая сцена длится слишком долго, особенно для Харгривзов, ставших невольными её свидетелями. Каждый из них знает, что сейчас должно произойти, и каждый считает удары собственного сердца до этого рокового момента. — Здравствуй, дорогуша, — он хмыкает и облокачивается на дверной проем, взбалтывая янтарный коньяк в своем стакане, — что, монстра увидела? Восьмая мучительно разрывается надвое. Ей хочется кинуться ему на шею, хочется расцеловать его, разрыдаться у него на плече, прижимаясь к нему крепко-крепко, потому что это, черт возьми, именно то, о чем она мечтала поганые восемнадцать лет, но ведёт он себя так странно и неестественно, что ей также мучительно тяжело сдвинуться с места, и она стоит, вцепившись в руку Клауса, и просто смотрит на Пятого с немым непониманием и такой искренней растерянностью, что он не сдерживает смешок, проходя и усаживаясь на диван с выгнутыми золотыми ножками. — Что с ней? — спрашивает у остальных, закидывая ногу на ногу и исподлобья рассматривая Восьмую. Харгривзы молчат, и молчание это столь тяжело, что придавливает к полу. Пятый непонимающе хмурит брови, поочередно смотря на каждого. Лютер скрещивает руки на груди и упирает кулак в подбородок, старательно отводя взгляд. Диего поджимает губы и нервно водит пальцем по лезвию ножа. Элиссон прижимает ладонь ко рту и плечи её неестественно приподняты и напряжены. Клаус с искренней жалостью смотрит на эту новую девушку, запуская пальцы в свои волосы, а Ваня вот-вот сама сорвется к ней. И все молчат. Восьмая нервно улыбается, будто услышала откровенно хреновую шутку, пытается сделать шаг к Пятому, но ноги подкашиваются и она снова оказывается почти на руках у Клауса. Она всё никак не может понять, что случилось, хотя мерзкий голосок на задворках разума назойливо шепчет, что Элиссон неспроста боится смотреть ей в глаза. — Пять, ты чего? — Восьмая не сдерживает истерический смешок. — Мы знакомы? — он склоняет голову набок и хмурится, тщательнее вглядываясь в её лицо. О да, черты явно знакомые, но не так, будто он когда-либо знал её, а так, будто случайно встретил в толпе. Восьмая чувствует, как внутри неё что-то ломается с оглушительным треском, обрывается и падает в никуда. Сначала нет даже боли, просто по-детски глубокое непонимание, смятение, будто бы она попала в какой-то странный сон, будто всё это происходит не с ней. Происходящее кажется слишком сложным, мозг не может сложить два и два, хотя на самом-то деле всё проще некуда. — Ты меня…не помнишь, — бормочет скорее себе, чем ему, и по щекам бесконтрольно текут слёзы. Она не замечает их вовсе, не замечает, как они стекают по ее шее, впитываются в воротник рубашки, как блестят солёные дорожки на лице. Не замечает, что прикусывает губу до крови, и во рту начинает чувствоваться неприятная металлическая солоноватость. — А должен? — он опрокидывает остатки коньяка и с громким стуком ставит стакан на журнальный столик. — Нет, — шепчет, выпутывается из объятий Клауса, дрожащими руками размазывая слёзы по щекам. Пять пожимает плечами и скучающе смотрит на чучело головы лося, висящее на стене, игнорируя атмосферу, сгустившуюся, кажется, до состояния раскаленного жидкого олова. — Я всё объясню, — срывается Элиссон надломленным голосом, но Восемь отрешенно качает головой, смотря куда-то вниз. — Не надо. Разворачивается и идёт к выходу на дрожащих ногах, спотыкаясь и чуть не падая едва ли не на каждом шагу. Плечи опущены, взгляд устремлен в пол, и Харгривзы видят, как на матовый кафель то и дело капают глянцевые слёзы. — Постой, не уходи, — Элиссон бросается вдогонку, но Восемь снова качает головой и поднимает руку, показывая, что идти за ней не надо, и Третья останавливается в проходе и добавляет уже тише, но мягко-мягко, будто ребёнку — ещё не всё потеряно. Восьмая громко и очень уж истерично фыркает в ответ, и через секунд девять Харгривзы слышат, как хлопнула входная дверь. Они все молчат, не смотря друг на друга и не двигаясь с места, потому что всем им сейчас слишком тяжело даже дышать. — Кто это вообще такая? — Пятый первым нарушает тишину, но ответ на свой вопрос так и не получает. Никогда.