и дьявол тоже хочет любить

      С того самого рокового дня прошло несколько месяцев. И каждый день был невероятно тяжелым, мучительным. Пока Дьявол развлекался и упивался пролитой кровью невиновных и девственниц, Джисон тем временем вынашивал ребенка. Давалось ему это с трудом, ибо дитя Сатаны забирало слишком много энергии. За время беременности Хан сильно исхудал, осунулся и почти уже не мог делать что-либо самостоятельно. Несмотря на то, что ребенок убивал «мать», Джисон все равно его любил. Лежа на кровати, еле-еле дыша, он гладил живот и ласково пел колыбельную; представлял, счастливо улыбаясь, как малыш появится на свет и как в первый раз увидит его личико и прелестные глазки, как наконец-то прижмет крохотное тельце к себе и почувствует его тепло. Ему становилось чуточку легче. Но еще лучше ему становилось, когда его навещал Минхо.       Будущий отец души не чаял (прим.автора — какая ирония, хах) в них. Моменты, когда он сидел рядом с мужем, держа его за слабые руки, были для него самые счастливые, и пока он находился рядом с ним, весь мир и устроенный им же самим хаос отодвигался на задний план. Люди, подвешенные в темницах, продолжали умирать, корчась от боли, а Минхо плевать — сейчас для него важен только муж и их ребенок. Дьявол сильно беспокоился и переживал за состояние Джисона, которое стремительно ухудшалось, несмотря на все попытки лучших лекарей. Тех, кто не справился, Минхо безжалостно казнил. И сейчас во дворце у них оставался последний врачеватель. Перед тем как войти в покои мужа, он с печальным видом ему сообщил: — Он может не дожить, Ваше Величество. Ваш ребенок слишком силен и могущественен. Если наступит критический момент, вы должны решить, кого спасать: либо мать, либо дитя. Иначе они могут погибнуть оба.       Минхо тогда так разозлился, что со всей дури ударил лекаря в лицо кулаком. — Я спасу их двоих!       Подавив в себе бурю эмоций, сжав кулаки до предела и разжав их, выдохнув, он вошел к мужу, натягивая на себя улыбку. — Как ты, милый? — обеспокоенно спросил он, усаживаясь рядом с ним. Черные глаза внимательно оглядели его мертвенно-бледное лицо. И снова отчаянная злость начинает кипеть, но он держится, не показывает — не хочет, чтобы муж волновался.       Джисон, кажется, практически не дышал, но как только он услышал родной голос, слабая улыбка появилась на его лице. Такая вымученная, что внутри у Минхо все сжалось, и тяжелая вина давит, ломает кости. Он опустил глаза, не в силах смотреть на мучения супруга. — Если честно, то мне сегодня не очень хорошо… — тоненьким, тихим голоском признается Хан, напрягая голосовые связки. — Малыш сегодня слишком активный. — Он смотрит на Минхо уставшими, болезненными глазами. — Как мой брат?       Дьявол тут же напрягается и кривится. В последнее время, когда память стала возвращаться к нему короткими вспышками, он только о нем и спрашивает, что несомненно вызывает свирепую ревность. По изначальному плану Минхо должен был убить его, но Джисон долго-долго, неотступно умолял на коленях не делать этого. Дьявол поддался и переступил через себя, пообещав не тронуть его. И теперь он по сей день жалеет о сиюминутной слабости. Он до трясучки ненавидит Чанбина и люто бесится каждый раз, стоит только упомянуть его имя. — Ты отправил ему мое письмо? — с жаркой, не угасающей ни на секунду надеждой спрашивает Хан. — Отправил, — врет Минхо, проглатывая злость. — Ну почему же тогда… он не отвечает? — на выдохе произносит он. — Минхо, пожалуйста!.. Поговори с ним!..       Внезапно живот пронзает резкая боль, и Джисон вскрикивает, хватаясь за него. Минхо тут же встревоженно вскакивает: — Что? Что такое?!.. Я сейчас позову лекаря! — тараторит он.       Но Джисон останавливает его, готового хоть снова душу продать, лишь бы мужа спасти. — Не надо… — упавшим голосом просит он. Дьявол останавливается в нерешительности. — Не надо… такое часто бывает.       Минхо снова усаживается рядом с ним, боясь отходить от него хотя бы на полсекунды. Он видит, как кривится его лицо от боли, как он терпит, стараясь не кричать, как стискивает зубы, морщится, чуть шипит, и Минхо в первый раз ощущает какую-то неприязнь, злобу по отношению к своему ребенку за те страдания, которые он приносит «маме». Хочется отругать его, прикрикнуть, приказать успокоиться, но все, что он может сейчас делать, вот так беспомощно держать его за руку, гладить впалые щеки, целовать их, успокаивая. Наконец-то боль утихает, и Джисон может немного передохнуть до следующего приступа. — Минхо, — жалобно так, протяжно. — Уговори его ответить мне хотя бы на одно письмо… Мне так необходимо знать, что он простил меня. — В уголках глаз появляются слезинки, и Минхо нежно убирает их. — Мне тяжело, понимаешь?.. — Джисон умоляющие заглядывает в его глаза. — Пожалуйста…       Он молчит. Молчит долго. Внутри бурный протест, вызванный ядовитой, жалкой ревностью, перемешанной с той самой яростью. Но Джисон так смотрит на него, будто это последняя просьба умирающего, и Минхо пугается. Если любимому станет от этого легче, то он сделает. Непременно. — Хорошо, — соглашается. — Ты получишь его письмо.       Глаза Джисона на миг заблестели, но тут же потухли и медленно закрылись -слабость и сонливость.       Разозленный дьявол вылетает из покоев и, громко стуча сапогами, убивая взглядом все живое, направляется в свой кабинет, где запирается и выплескивает весь свой необузданный гнев. Мимо проходящие слуги тихо пробегали, крестясь и шепча молитву. Сегодня снова будет резня — Сатана именно так снимает усталость или злость. Минхо громко кричит, ломая и швыряя мебель, но это вовсе не помогает. Ему хочется уничтожать, разрушать, разрывать плоть, бить, колотить, орать. Убить, к чертовой матери, этого Чанбина, закопать заживо. И ему нисколечко не хочется идти к нему, тем более что-либо просить! Ему, Владыке!       Минхо нещадно бьет ногой по деревянному шкафу, доламывая его до конца. Голова разрывается, вены вздуты. Он достает из ящика стола целую стопку писем, что предназначались Чанбину, и начинает рвать в клочья. Минхо наизусть помнит каждое письмо. Каждое предложение, букву. И в каждом послании Хан просит прощения, просит не забывать его. После того, как письма уничтожены, мелкие кусочки бумаги валялись на полу, и Минхо с отвращением топчет их, живо представляя, что это лицо Чанбина.       «Может, убить его втихаря, а текст подделать?» — притягательная мысль, которую дьявол тут же отгонят от себя прочь. Это невозможно. Сколько бы Минхо не пробовал — все провально. Невидимая печать, доказывающая оригинал — тайна Северного государства, передающаяся из поколения в поколение. Все-таки, не все подвластно Дьяволу. Оглядев перевернутый вверх дном роскошный кабинет, Минхо фыркает и уходит, направляясь к заклятому врагу.

***

      Северного Короля все это время держали в темнице, прикованного наручниками. Раз в день он выходил на каторжные работы в поле. Так как в прошлом он был знатным человеком, к нему относились еще хуже, чем к остальным. Охране, присматривающей за ним, разрешалось делать с ним почти все. Бить хлыстом по 20-40 ударов — самое любимое их развлечение, а приглушенные стоны бывшего короля и его разодранная кровавая спина — отличное зрелище, избавляющее от скуки; видеть, как он весь грязный, измазанный, копается в земле, обзывать его, насмешливо обращать к нему «Ваша милость» — вот же умора, да? Кормили его так же отвратительно, а иногда и вовсе забывали про него. На, вот, жри объедки с царского стола. После каторги его снова, как щенка, бросали в сырую темницу, заковывая в наручниках. Сам он был одет в простой, изношенной до дырок кафтан, а ноги — босые, исцарапанные в незаживающих, гниющих ранах. Единственным источником тепла было твердое сукно, в которое Чанбин зарывался всем телом и хоть как-то согревался в холодные дни.       Слабый красный луч света Луны каждую ночь светил в его лицо сквозь единственное окошечко. И каждый раз Чанбин возвращался в тот день, когда Джисона похитили. «Если бы, если бы!..». Сожаление, убивающее душу больше, чем что-либо на на свете. Он не мог смириться с тем, что произошло, и это терзало, доводило его. Порой он впадал в такое отчаяние, что не просыпался днями. С того самого дня он не знал, что с его братом: жив ли он, мертв ли он. И это неведение сводило с ума; страшные мысли сверлили, крутились в голове и день, и ночь, не умолкая ни на минуту. Чанбина швыряло из стороны в сторону: то внезапно нахлынувшая надежда, заставляющая молиться о спасении его души всю ночь, то тягостное смирение, смертная тоска, из-за которой он надолго впадал в какую-то липкую, пугающую отстраненность. Порой, Чанбин настолько погружался в себя, в своё горе, что охранники и впрямь думали, что тот потерял рассудок.       Не такого будущего он желал младшему брату. Не такого.       Не уберег. Не защитил.       Но однажды, копая в поле глубокую яму, к нему подошел дворцовый слуга. Он постоянно оглядывался по сторонам — было понятно, что его здесь не должно быть. Чанбин равнодушно посмотрел на него и продолжал грести лопатой мертвую землю. — Эй! Пс! — негромко окликнул он. — Чего тебе? — даже не смотря в его сторону. — Твой брат жив! И у него скоро будет ребенок!       Чанбин не знал, почему этот парень вдруг решил помочь ему, но в тот день он был невероятно счастлив. «Он жив! Жив!». Сердце громко стучало, а радости, впервые за эти мрачные, тёмные дни, не было предела. И теперь по ночам его согревало не сукно, а мысль, что у него скоро появится племянник. Но порой его счастье омрачали опасения: как чувствует себя Джисон? Как о нем заботятся? Держат ли его так же, на привязи? Есть ли угроза ему и его ребенку?       Все это мучило его до того дня, пока к нему не пришёл первый за 8 месяцев посетитель.       Его пинками разбудили ночные сторожи, схватили за шиворот и поволокли в умывальню, заставили раздеться и привести себя в более-менее приличный вид. Сначала Чанбин подумал, что его убьют. Если раньше он об этом мечтал, то теперь, зная, что его брат жив… Но когда всю грязь с его тела отскребли грубой щеткой, в первый раз подстригли и побрили, то он понял: к нему придет кто-то важный. Догадки окончательно подтвердились, когда ему дали сменную, новую, хорошо пахнущую одежду.       Его молча, ничего не объясняя, отвели в камеру. Он нетерпеливо прождал несколько часов, сгорая от любопытства.       И вот, железная дверь со скрипом отворилась.       Каково же его было удивление, когда к нему вошёл сам Он. Впрочем, оно сразу же прошло, уступая место холодной, первобытной ненависти. Глаза его тут же сощурились, зрачки расширились до предела, клыки обнажились. «Убить, мразь! Загрызть заживо!». Все тело его напряглось, сжалось и готово вцепиться в смертельную хватку. Вошел тот, кто не просто уничтожил его жизнь, а пропустил через мясорубку.       Минхо, одетый в роскошное черное шелковое ханьфу, вошёл во что-то похожее на дом и поморщился от отвращения. Всем своим видом он показывал пренебрежение: губы скривились. — Как поживаешь? — насмехаясь спросил он. — Еще хочется жить так? — подчеркнул он последнее слово, обводя глазами тесную камеру, что, кажется, стенами давила на человека. Здесь холодно, сыро, убого, страшно и мертвенно. Чанбин в полный рост стоял в углу и пожирал его красными глазами, ослепительно-ярко горящими из темноты. Черная бездна же Минхо слилась с теменью, и сейчас Чанбин слышал только его дыхание и противный голос, от которого струны души накалялись, дребезжали, рвались. Даже спустя несколько месяцев в кромешной тьме ненависть к нему не погибла. Такие чувства, бешеные, буйные, не умирают, а живут дальше, становясь все сильнее и сильнее. И может даже быть, что именно ярость и острое желание мести заставляли Чанбина держаться, не переступать черту. — Прекрасно, — твердо отвечает он, не показывая слабости, покорности, отчаяния, унижения. Минхо думает, что победил его? Хах. Чанбин никогда в жизни не доставит ему такого удовольствия. И глубоко плевать, что тело истерзано, покрыто шрамами; что ноги его не держат, а желудок больно сжимается.       Дьявол тихонько хихикает где-то в темноте. — Такой смелый. Мне нравится. — И не надо видеть, чтобы понять, как он гадко улыбается. Во всю ширь. Натягивая уголки губ до предела. — Даже о Хане не спросишь меня?       Черт ходит, ходит туда-сюда, шумя. Принюхивается, то приближается, то отстраняется. И кажется стучит копытами.       Чанбин замирает. Этот паршивец, как всегда, давит на самое больное, дорогое, близкое. Минхо прекрасно знает его слабость, а это значит только одно — им можно управлять. Дьявол снова приглушенно смеется, втягивая воздух. Чанбин злится, сжимает кулаки. Но сейчас не время для гордости. — Что ты с ним сделал? — спрашивает он, не скрывая ледяное презрение. — Ох, тебе не стоит переживать. — Снова шелест справа. — Я отлично забочусь о нем. — Теперь слева. — Лучше, чем ты. — Прямо перед лицом холодное, но обжигающее дыхание.       Чанбин испуганно отскакивает назад, ударяясь о стену. — Ты не достоин его ни капельки. — Продолжает Минхо, плюя ядовитыми словами. — Со мной ему лучше. — Ты пришел сюда, чтобы сказать мне об этом?       Черт замолкает, хмыкает. Тьма сгущается, чернеет. Чанбин слышит, как он недовольно шипит и шумно дышит. — Он просит твое письмо, — сквозь зубы проговаривает Минхо. Он беснуется, но не показывает, сдерживается, хотя пальцы его загибаются. До сих пор не может и никогда не сможет простить Чанбину то, что для Хана брат дороже, чем он сам. И это вызывает ревнивый, сумасшедший гнев. «Письмо?..» — словно электрический разряд. Внутри Чанбина что-то загорается: такое светлое, теплое. Надежда ли это? Значит ли это, что брат все-таки вспомнил о нем? — «Но тогда… почему ни разу не пришел к нему? Почему потребовал ответа только сейчас, а до этого молчал? Минхо скрывал? Если да, то почему не продолжил ему лгать? Почему он вдруг пришел? Что заставило прийти самого дьявола к своему извечному врагу? «Что-то случилось», — тревожно, панически пронеслось в голове. — Зачем оно ему? — с хитрецой спросил Чанбин, стараясь унять в голосе волнение. — Тебе это знать необязательно! — слишком бурно огрызнулся он, тем самым выдав себя. Опасения старшего брата усиливаются, и внутри все уже сжимается, задыхается. — Тогда что заставило тебя перебороть гордость и прийти ко мне? — Главная роль перешла к нему, и теперь Чанбин управляет ситуацией, властвует над ней и над чувствами Минхо; загоняет в угол, манипулирует им. — Ничего такого, что ты себе надумал! — все еще защищается.       Бывший король донельзя встревожен, но больше всего поражен тем, что ради Джисона… он, всевластный, непобежденный, наделенный небывалой мощью пришел к нему лично. Чанбин смотрит в обволакивающую темноту и испытывает смешанные чувства. Неприязнь, желание убить на несколько минут отступили, уступая место… уважению? Получается, слабое место у дьявола все-таки есть — и оно у них общее. Но стоило Чанбину вспомнить, как он… там, на алтаре, в Соборе, и прежние чувства забурлили с новой силой. «Нет, нет, нет! Не прощу!». — Что с ним случилось? — настаивает он. — Я же сказал, что не твоего ума дела! — злобно отвечает он, оказываясь прямо перед ним. Маленький лучик света из окошечка чуть-чуть отсвечивает его бледное лицо. — Ты напишешь письмо, в котором прощаешь его, но не желаешь видеть. Ясно? — цепко хватает за плечи, сжимая до дикой боли. Чанбин шипит. — Ясно тебе или нет?! — нетерпеливо трясет.       Он не отвечает. Как он может такое написать? Как он может оставить брата? Как он может причинить ему такую боль? — Ни за что.       Глаза Минхо сверкнули, и он со всей силой ударяет кулаком в его лицо. Удар был такой силы, что тот скатился вниз по стене. Чанбин хватается за лицо и тут же чувствует теплую кровь. Его снова хватают за одежду, поднимая на ноги. — Ты напишешь, — прямо в лицо. Непоколебимо. Властно. — Нет.       Минхо звереет и набрасывается на Чанбина, избивая его руками и ногами. Но тот находит в изможденном теле силы и начинает сопротивляться, нанося по Минхо ничуть не слабые удары. Кулак за кулаком. Дерутся, не зная пощады и жалости. До крови. За Джисона. Вдруг они останавливаются, вцепившись друг в друга мертвой хваткой. Испепеляют, пронзают друг друга взглядами, давая понять, что не отступят. Будут до последнего стоять на своем. Хоть умрут здесь.       Первым, как ни странно, не выдерживает Минхо: — Если ты не напишешь письмо, ему станет хуже. — Разгоряченно дышит ему в лицо. — Хуже? — обеспокоенно спрашивает он, унимая дыхание, но все также крепко держа врага.       Чанбин выжидающее смотрит на него, и Минхо делает гигантское усилие над собой, чтобы во всем признаться. Так надо. Так необходимо. Ради него. — Джисон беременный. Наш ребенок забирает все силы. Есть риск, что он… не выдержит.       Глаза Чанбина округляется, а хватка слабеет. Почувствовав это, дьявол тут же вырывается, перехватывая инициативу, хватая за горло ошарашенного Чанбина. — Он еле-еле держится, и совсем ослаб. — Продолжает Минхо. — Твое письмо нужно ему, понимаешь? — Король смотрит выпытывающие, с нажимом, почти отчаянно. И Чанбин в первый раз замечает у него такой растерянный взгляд. — Напиши ему, как я прошу! — надавливает на шею.       Полное замешательство. Обескураженность. Насколько ему плохо, раз сам Минхо просит об этом? — Думаешь, ему станет легче от того, что я не желаю его видеть?! Совсем башку от власти потерял?!       Минхо сдавливает шею, перекрывая кислород, и Чанбин начинает задыхаться. — Ему лишь важно знать, что ты простил его, — процедил он. Допустить бывшего законного короля к его младшему брату? Да ни за что! Это не только риск потерять авторитет власти, но и позволить сместить себя на второе место. — Простить за что? — кряхтит он, продолжая смотреть таким же ярым взглядом.       Черт не отвечает, лишь сильнее зажимает руку, но тут же резко опускает. Чанбин инстинктивно хватается за горло, громко вдыхая воздух. Как только он приходит в норму, он задает главный вопрос: — Что ты ему там наговорил про меня, а? — охрипшим голосом. Встает на трясущиеся ноги, не желая валяться перед ним. — Все это время ты врал ему, да? — Минхо не сводит с него внимательных глаз. — Так получается… ты сам его довел до такого состояния. — Вспышка. — Заткнись! — Ты сам виноват. Ты сам заставил его терзаться сомнениями и угрызениями совести!       Дьявол сверлит в нем глазами дырку, но молчит, сопит, признает вину, хоть и с неохотой. — Я напишу письмо только с одним условием. — Многозначительный и непоколебимый взгляд в его сторону.       Минхо снова отступает в темноту, прячется в ней. Дыхание после драки восстановилось, но челюсть побаливает. Он понимает, что от него хочет Чанбин. Но разве он может позволить ему?.. А есть ли у него самого выбор?.. Есть ли риск, что Джисон все вспомнит? Но если ему и правда станет намного лучше? Но тогда… не будет ли муж требовать новых встреч? — Дай мне взглянуть на него хоть раз. Хоть разочек.       Бес долго, задумчиво молчит. — Хорошо.       Он собирался уходить, как вдруг его остановили. — Что ты сделал с остальными? — тихо спросил Чанбин, имея в виду бывших союзников.       Минхо ухмыльнулся. — Ты же не такой наивный, чтобы думать, будто я оставил их в живых? — Какая у них была смерть? — Почему ты спрашиваешь? — непонимающе, с ноткой презрения спросил он. — Сынмина, Хенджина и Чана я убил на месте. А Феликса пришлось силой вытаскивать из замка. Вот и все. — Равнодушно протараторил он.       Дверь скрипуче закрылась, снова погружая Чанбина в бездну.

***

      Минхо сдержал обещание. Ранним утром, когда солнце только-только выглянуло, люди и птицы спали, когда над лесом и озером плыл легкий туман, Чанбин уже был в покоях младшего брата, который спал тревожным, беспокойным сном: иссохшие губы постоянно двигались, замирали в тихом крике, а потом снова продолжали что-то шептать; руки его, кожа которых так сильно высохла, что выпирали кости, иногда дергались, а временами он задерживал дыхание: так долго, что Чанбин и стоящий позади него Минхо, пугались, но как только Хан тихонько выдыхал, они с облегчением отходили от его кровати.       Чанбин всматривался в еле узнаваемое, измученное борьбой лицо брата, который продолжал дышать из последних сил, и сердце больно сжималось. Жгучая вина наполнила его, ядом впрыснула в кровь, окрашивая ее в черный цвет. Если бы он тогда присматривал за ним лучше, если бы он был сильнее, если бы… если бы… Хочется обнять его и никогда-никогда не отпускать. Спрятать, укрыть, защитить, но остается только сожаление, горькое и ненужное. Это он должен просить, вымаливать прощение. Чанбин присаживается около брата, жмурит глаза, чтобы сдержать слезы, вытягивает руку, прикасается к холодной щеке. Минхо, молча и внимательно наблюдавший за происходящим, напрягается. — Пожалуйста… — выпрашивает Чанбин, смотря на него взглядом раздавленного горем человека.       Дьявол сначала жмется, но почему-то соглашается, кивая. Пробудившееся ли это милосердие? Откуда у него это давно забытое чувство, которое, как он считал, умерло? Почему маленькая искра зажглась именно сейчас? Почему решил поддаться ей? Безысходность ли толкнула его? — Спасибо.       Старший брат аккуратно, боясь разбудить, целует Хана в мокрый от пота лоб: по-братски, горячо, в последний раз, кладет рядом белый конверт, снова смотрит на бледное, еще такое детское личико, глотает соленые слезы, не может пересилить себя: попрощаться навсегда, встать и уйти в темную камеру. Губы Чанбина дрожат, рука сильнее сжимает его руку. — Я люблю тебя, Хан, — тихо, с жаром прошептал он. Снова целует, но уже исхудавшую руку. — Слышишь меня? Слышишь? — смотрит на спящего брата влажными глазами.       Минхо грузно молчит, не влезая. Какую-то секунду он чувствует сильный укол в груди, но он тут же проходит, оставляя странное, эфемерное ощущение. — Пора, — торопит.       Чанбин никуда не хочет уходить, он вцепляется в брата, не желая отпускать, оставлять здесь одного. Минхо тихо шипит, сердится, хватает за шкирку, пытается оттащить, но Чанбин так сильно ухватился за кровать, что у дьявола получилось не сразу отцепить его. Минхо тянет его, тянет, а Чанбин сопротивляется, всматривается в лицо Хана, запоминает каждую его черту, все прощается, все шепчет, как любит его. Наконец-то он решается… решается разжать хватку и позволить Минхо гневно вышвырнуть его из покоев. — Какого ты там устроил?! — сразу громко заорал он, как только дверь за ними закрылась. — Пошел отсюда вон! — сильно и больно толкает его в грудь. — Это был твой последний шанс! — беснуется чуть ли не в истерике. — Чтобы я тебя больше не видел! Охрана! Обратно его в оковы!

***

      Джисону снится жуткий кошмар, наполненный нечеловеческим страхом. Море алой, вязкой, липкой крови. Черное пустое небо: даже звезд нет. Слышны сводящие с ума крики боли и страданий. Он стоит на берегу и видит, как какой-то человек, держащий меч, нещадно, неразборчиво, даже наслаждаясь, убивает и взрослых, и детей. Джисон, стоящий на берегу, полного белоснежного, чистого песка, в ужасе закрывает глаза и уши. — Пожалуйста, остановись! — кричит он, не выдерживая.       Палач вздрагивает, останавливается, медленно поворачивается к нему, держа серебряный меч. Этим человеком оказался Минхо. Глаза его — провалы бездны. Джисон охает, неверующие и не непонимающе смотрит на него. Ему страшно. Дико страшно. Он хочет сбежать, но его останавливает какой-то черноволосый мальчик с такими же глазами, как и у Минхо. — Папа, ты куда? Ты нас бросаешь?       Джисон чувствует, как застрял в горле вопль ужаса — он почему-то не может кричать. Ребенок крепко держит его руку и не дает даже шанса на побег. Крики возобновились с большей громкостью. Хан слышит, как меч разрезает и воздух, и человеческую плоть. Джисон падает на колени, пытается выдернуть руку, чтобы снова закрыть уши, но мальчик, что равнодушно смотрит на него, сильнее. — Отпусти меня!       Человеческие визги продолжаются, и кажется, они никогда не закончатся, как это бесконечное кровавое море. Но вдруг среди них Джисон слышит какой-то непонятный шепот. Он закрывает глаза и старается прислушаться. — Я люблю тебя, Хан. Слышишь?       Знакомый голос доносится откуда-то сверху. Джисон озаряется, но никого не видит — только белый вакуум вокруг.       Мальчик замечает странное поведение отца: — Что случилось, папочка? — Слышишь меня? — снова этот голос. Джисон игнорирует вопрос сына — его волнует сейчас лишь этот успокаивающий, родной голос среди этих стонов, полных мученической агонии. — Кто это? — спросил ребенок, указывая пальцем позади Джисона. Он оборачивается и видит размытую черную фигуру, чей плащ развивается по ветру. — Черный незнакомец… — на одном дыхании произносит Хан, вставая с колен и вглядываясь в силуэт, что становился яснее, чётче по мере приближения. — Он мне не нравится! — как-то злобно и недовольно сказал мальчик. — Давай уйдем, папа! — тянет за одежду, толкает назад, но Джисон сопротивляется. — Подожди! — прикрикнул он на сына, и тот разозлился окончательно. — Он плохой! Плохой! — требовательно затоптал ногами. — Я позову другого папу! — Такой маленький, а уже манипулирует.       Джисон испуганно посмотрел на сына, хотел попросить не делать этого, но ребенок уже громко окликнул его. Минхо, что плавал в крови, резко развернулся на зов. Хан увидел его разъярённый, взбешенный взгляд и то, как он кинулся сюда.       Меж тем незнакомец не спешил. Его чёрные ботинки чуть тонули в белом песке, но шёл он уверенно, прямо, тепло улыбаясь. И Джисону, смотрящему на эту улыбку, становилось как-то тоскливо, будто он что-то утратил. Ребенок, не по-доброму нахмурив брови, все так же пытается оттащить папу, а Минхо уже почти близко. У Хана начинается паника — хочется быстрее пойти навстречу Чёрному человеку, но его все время тянут назад.       Незнакомец наконец-то совсем рядом, и Джисон уже может вблизи видеть его лицо. — Отойди от него! — кричит мальчик. — Слышишь меня, Хан? — снова спрашивает он, смотря только на Джисона.       Человек подходит к нему вплотную, медленно и мягко, неторопливо целует его в лоб. И в тот же миг между ними оказывается Минхо, но все, в том числе и Чёрный незнакомец исчезают перед Ханом в яркой, ослепляющей вспышке.       Он резко, открыв глаза, просыпается с тем самым сдерживающим криком, выпуская наружу весь накопившийся страх. И в момент крика, который наполнил и оглушил его, Джисон вспомнил все. Тот поцелуй старшего брата оказался исцеляющим, словно прикосновение Бога. Картинка за картинкой хаотично, беспорядочно всплывали в его разуме, доводя до истерики и головной боли, а каждое ожившее воспоминание проживалось, как новое. Тысяча взрывных эмоций и тонких чувств вплелись в единую, несвязанную смесь — и Джисон взорвался; хватаясь за волосы, выдергивая их, больно натягивая кожу головы. Он вспомнил Феликса и тот самый день похищения, вспомнил свое заточение, свои наивные, светлые, трепетные и еще не тронутые чувства к Минхо, вспомнил свое медленное падение в бездну, а потом — черный обрыв, и он уже на алтаре и видит горькие слезы Чанбина.       Вместе с воспоминаниями к Джисону пришло осознание произошедшей с ним трагедии, и он начал задыхаться, ловя ртом воздух. Реальность внезапно окатила ледяной водой, и он не мог нормально вдохнуть. А потом еще раз из ведра. И теперь его трясет. Вслед за потрясением накатили огромная злость и беспощадная, глубокая обида. За что? За то, что его использовали. Как бесчувственную куклу. Как марионетку. А любовь — новая диктатура: люби меня так, как я попрошу. Гнев кипел в нем, бурлил, кровь варилась и пузырилась. Джисон в первый раз испытывает бесконечную, горячую, жаркую ненависть, и ему хочется мести. За свою испорченную жизнь и за унижения брата.       Джисон хочет соскочить с кровати, но тяжесть внизу тела не позволяет. В пылу распыленных эмоций последний принц совсем забыл о ребенке. Он смотрит на свой уже большой живот и… сомнения, как плоские черви, зашевелились в сердце. Это нежеланное и проклятое дитя. Во сне его еще не рожденный сын выглядел агрессивным и во всем походил на обезумевшего отца. К тому же, ребенок категорически не желал подпускать Чанбина к нему, а значит… не хотел, чтобы папа все вспомнил. Джисон сжимает простынь в кулаках, а на лице хмурая печаль: даже собственный сын против него.       Психанув, он начинает бить кулаками всю кровать, выпуская эмоции. И тут он замечает около подушки белый конверт с их королевской печатью. Сначала Джисон застывает, но через секунду уже хватает его и неаккуратно, торопливо разрывает бумагу, дрожащими руками вынимая письмо. Ровный, каллиграфический почерк брата. Сухие слова. Сдержанное прощание. Итого: всего лишь четыре строчки. Джисон звереет, и лицо его становится красным. Он не верит ни единому слову. Брата заставили это написать. Заставил этот чертов Минхо! И снова Хана колышет от бурлящего гнева. «Месть. Месть.»       Все тело требует разрядки, но Хан в силу положения не может даже встать и пройтись по комнате, выпустив пар. И от этого он бесится еще сильнее. Аж палец до крови прокусил. Когда волна злости прошла, Джисон выдохнул, пытаясь собраться с мыслями. Нужно подумать, как ему действовать дальше. Он пылает желанием отомстить Минхо, но нужно еще спасти брата, да и вообще понять, что сейчас происходит в мире. Он так долго был в беспамятстве, что могло все измениться до неузнаваемости.       Размышления прервал осторожный стук в дверь, и принц испугался. — Молодой Господин, вы в порядке? — кто-то спросил за дверью.       Но Хан не отвечал, не зная что и нужно ли ему вообще отвечать. Может, притвориться спящим? — Я ваш личный лекарь, и мне доложили, что слышали ваши крики. Все хорошо?       «Ох, черт, черт! Что мне теперь делать?!» — панически пронеслось в голове. — «Думай быстрее! Ну! Давай же!». Нельзя было им дать понять, что воспоминания вернулись. Иначе все только станет хуже. Нужно тщательно это скрывать. Но как? Хан не особо помнил, как он вел себя до этого. — Я… эм…я в п-порядке, — заметно нервничал он. — Молодой Господин, разрешите войти? — кто-то за дверью явно начал что-то подозревать. — Э… не стоит. Все правда хорошо, — ответил Хан, стараясь предать голосу спокойствие и уверенность в то время, как его сердце бешено стучало. — Поймите меня правильно… — вежливо настаивал он. — Я подчиняюсь вашему мужу и не могу не войти. У нас ним договор.       Хан сглотнул. Не пустить его — навеять на себя еще больше подозрений. — Ладно, хорошо. Входите.       Дверь открылась, и в покои вошел на удивление Хана не старый дед с седой бородой, а молодой человек на вид 20-ти лет с небольшой медицинской сумкой. Его лицо показалось ему очень и очень знакомым. Юный лекарь, одетый в простое черное ханьфу, тут же обратил внимание на смятую простынь, валявшуюся подушку на полу, что была кинута в порыве злости, и на открытое письмо. Сердце Хана пропустило удар, и он поспешил убрать его в ящик стола. — А…я… получило письмо, — очень нервно и глупо. — Вы не обязаны оправдываться передо мной, молодой господин, — ответил он. — Как ваше самочувствие? Вас что-то беспокоило с утра? — пронзительный, изучающий взгляд, от которого Джисону стало не по себе. — Нет, нет! Все отлично, только вот… голова болит, да. — На ходу придумывает хоть что-то. — А ваши крики? Вы кричали? — Мне снился кошмар. Возможно, я и правду всех перепугал. — Виноватая улыбка, на которую лекарь ответил лишь странным взглядом, отчего Хан напрягся еще сильнее. Становилось неловко и как-то натянуто. Юноша не спешил уходить, а Джисон не мог найти в себе наглость прогнать его, но вместе с тем нужно было поспешить с этим — лекарь мог начать подозревать неладное. Пока они стояли в молчании друг напротив друга принц не мог отделаться от ощущения, что уже видел его. Он кидал на него частые, короткие взгляды, и это не могло быть заметно для другого. Молодой человек внимательно всматривался в его лицо, как будто ищет какие-то болячки на его лице. — Мне правда хорошо, — снова попытался Хан вежливо намекнуть. — Это замечательно, — легкая, почти незаметная улыбка. — Сейчас у нас будет утренний ежедневный осмотр.       Хан не смог скрыть удивления. — Осмотр? Прямо сейчас? — Да, как обычно.       Джисон стоял в нерешительности, не зная, что ему делать. Хотелось отказаться, но он боялся, а точнее был уверен, что об этом факте незамедлительно уведомят Минхо. Нужно стараться вести себя, как обычно: непринужденно, спокойно, ну или хотя бы не запинаться от волнения. — А что мне делать? — спросил Хан и тут же сдержался, чтобы не ударить себя по лбу. — Вам нужно снова лечь на кровать. Я послушаю ваше сердце, сердце вашего малыша, измерю пульс и проверю общее состояние, — ровным голосом объяснил юноша, продолжая чуть нахмурено смотреть на него. — Угу.       Джисон послушался указаний и послушно лег на кровать, придерживаясь за живот. Пока лекарь доставал из сумки необходимые инструменты и проводил необходимые процедуры, он мог спокойно изучить и всмотреться в его лицо, силой вытянуть воспоминания о нем. Джисон напрягает память, роется в прошлом, как в песке; на лбу появились складки от напряжения, и вдруг его глаза расширяются. — Чонин?

***

      Кажется, у него заледенела кровь, как только он услышал свое имя, а сердце — остановилось. И произнес его тот, кто когда-то не мог вспомнить своего брата. Чонин ошарашенно поднимает взгляд и не может поверить. «Вспомнил.» Они смотрят поражено друг на друга в течение какого-то времени, и тысяча вопросов без ответа приходят в их головы. «Враг он или друг? — думает Джисон. — Что он здесь делает? Почему не с Чаном? Где Феликс?». Никто не решается заговорить первым. Принц, потому что боится и не доверяет, а Чонин не хочет спугнуть и расколоть то хрупкое, кристальное чудо, что сейчас произошло. После девяти безнадежных темных месяцев наконец-то появился свет, которого даже не ждали. — Где Чан? — спрашивает первым Хан на одном дыхании.       Взгляд Чонина, преисполненный священного трепета, мигом мрачнеет. Он отворачивается, не зная, как ему правильно сообщить страшную новость и стоит ли вообще это делать в его-то положении. — Отвечай.       Молчание. — Он мертв.       Слова, как острое лезвие, высекают рану на груди, и Джисон задерживает дыхание в приступе боли. — Как?.. Что с ним случилось? Почему ты здесь? Где Феликс? — Он вовсе позабыл об осторожности и о том факте, что Чонин мог стать сообщником Минхо.       Чонин с каждым вопросом закрывался все сильнее и сильнее, и чем больше он уходил от ответов, тем больше переживал и набрасывался на него Джисон. — Они все мертвы, — тихо ответил он. — Ты врешь. Как трое королей с огромной армией не смогли одолеть его?       Юноша взглянул на него такими подавленными, жалобными глазами, что Джисон тут же осел, поняв, что услышит сейчас что-то поистине ужасное. — Говори же! Ну! — нетерпеливо трясет его за плечи.       Чонин жмется, переживает за его здоровье, но понимает, что этого не избежать. — Расскажи мне, черт подери!       И Чонин рассказывает. О сделке Минхо с дьяволом и об их двойном проклятии. О том, как убил королей. О том, какие он зверства творит в мире. И о том, как держит Чанбина в темнице все это время. Рассказывает в мельчайших деталях: ведь он — профессиональный шпион, который смог обмануть самого Минхо и заполучить его доверие, но при этом оставшийся верным Чану. По мере повествования, Чонин с беспокойством замечает, как побледнел Джисон и что он на грани обморока. Когда он закончил, принц сидел с потерянным, подавленным лицом. Глаза его, будто лишенные разума, смотрели в ничто. Он ни здесь и ни там. Где-то между. Чонин в страхе присел к нему поближе, боясь, что Хан застрянет в этом «между» навечно. — Джисон?       Но Хан будто омертвел: зрачки расширены, блестящие глаза его не моргали, а грудь не поднималась. Чонин с ужасом взял его за руку и проверил пульс — живой. — Джисон? — снова позвал его, но никакой реакции. Он в оцепенелом шоке. Что-то похожее на травматический. Чонин с серым от тревоги лицом впервые не знает, что ему делать. Он начинает судорожно искать в своей сумке хоть что-то, но пока он ищет, внезапно размякшее тело Джисона медленно скользит куда-то вправо — мозг, не выдержав стресс, отключился. Чонин успевает его словить.       Несколько врачевателей несколько суток не отходили от Джисона, что был под их постоянным наблюдением. Он очнулся в этот же день после нескольких часов, но был вял, апатичен, ничего не ел, на вопросы не отвечал. Глаза потускнели, а взгляд все время неподвижен, отстранен. С тех пор врачеватели несколько суток не отходили от Джисона, что был под их постоянным наблюдением. Минхо, также не отходивший от него все это время, измучился постоянной повышенной нервозностью. Он был то чрезмерно агрессивен, взбешен, то постоянно плакал, впадал в тяжелое, глубокое отчаяние. Красные от недосыпа глаза, тени под ними, взъерошенные волосы, мятая, давно ношенная одежда, небольшая щетина. Вымотанный, истощенный, придавленный горем Минхо пытался заставить мужа съесть хотя бы ложечку. Умолял, сидя на коленях около кровати, но Джисон не раскрывал даже рта, и лекарем приходилось силой кормить его. Принц выглядел, как живой труп — ни на что не реагирующий и ничего не осознающий. — Он выживет или нет? — каждый день Минхо спрашивал у них, но никогда не получал утвердительного ответа.       Врачеватели каждый день проверяли его показатели и каждый день говорили все одно и тоже, что выводило, превращая в животного, Минхо. Они придерживались теории, выдвинутой Чонином для отвода подозрений: так как срок последний, ребенок готовится к рождению, забирая почти всю энергию себе. (Чонин же, терзаемый муками совести, не мог долго находиться в комнате Хана и постоянно искал поводы выйти. Он винил себя и сам был на грани отчаянного шага). Но Минхо, придерживался другого мнения: он во всем винил Чанбина. Ведь именно после его прихода, Джисону стало хуже. Он еще пуще стал его ненавидеть, и день за днем это чувство росло, точилось, накалялось. Когда у человека случается беда, ему жизненно необходимо кого-то обвинить или во что-то твердо, неотступно поверить. Если сделать то-то и если сильно-сильно верить, желаемое обязательно сбудется. И Минхо поверил, что если убьет Чанбина, то его мужу станет лучше. Но пока он не решался. Пока его сдерживало обещание, но безысходность поджимает, толкает на безумие. На такое, что Минхо в первый раз в своей жизни, сидя в пустом, темном своем кабинете, помолился. Потому что больше не у кого. Сатана предательски молчит.       Когда наступил третий день, и врачи, зная заранее вопрос, уныло покачали головой, Минхо не выдержал. Он пришел к ничего не понимающему Чанбину и варварски избил его, вымещая всю боль, проклиная его. Но и на четвертый день Джисону не стало лучше. Он все так же молчал. По-гробовому. И Минхо уже готов был рвать себе волосы и выть от беспомощности. Погубив свою душу однажды, он готов сделать это еще раз. На пятый день он снова решился обратиться к черной магии, продать свою вторую жизнь, но Джисон наконец-то заговорил.       Он попросил воды и больше ничего.       Минхо говорил с ним, целовал влажными от слез губами, прижимал к себе, все неустанно шептал, как любит его, что жить без него не может, а Джисон смотрел на него чужим взглядом и слушал-слушал. Он уже все решил. И ему плевать на страдающего, переживающего мужа. А Минхо все сжимал его в объятиях и не мог перестать плакать.       Хан оправился, стал ходить, появился аппетит, но он стал холодным, замкнутым и даже грубым. Будто вымерло все внутри. Он целыми днями молчал, погруженный в раздумья. Минхо пытался разнежить его, получить хоть какую-то ответную реакцию, но муж лишь бросал ничего не выражающий взгляд. На ласки и поцелуи он никак не реагировал, и Минхо иногда казалось, что он целует фарфоровую куклу. Он боялся за него, переживал, и не бросал попыток достучаться до его сердца. Но оно уже глухо, Минхо… Он продолжал нежно заботиться о нем, хотя его равнодушие убивало и причиняло невыносимую боль.       Ребенок, хотя ему уже пора, все никак не хотел выходить наружу. Врачеватели серьезно опасались, что у младенца может случиться асфиксия и планировали как можно скорее вызывать искусственные роды. Минхо волновался. Места себе не находил, а Джисона, кажется, это вообще не волновало. Было принято решение на следующий день дать супругу специальный отвар, стимулирующий схватки. Лекарям заранее было дано указание спасать в первую очередь мужа, и что Минхо будет непосредственно присутствовать на родах.       В ночь перед волнующим моментом Минхо был особенно нежен и внимателен ко все еще сухому, бесчувственному Джисону. — Тебе надо сегодня хорошо выспаться, — касается его мягкой щеки. — Завтра я буду рядом с тобой. — Муж молчит. Минхо проглатывает комок в горле и целует его, пожелав спокойной ночи.       Несмотря на острую беспокойность, дьявол, изнуренный за эту неделю, уснул быстро, погрузившись в крепкий сон. Но Хан не сомкнул глаз. Он специально дождался того момента, когда услышит его спокойное, размеренное дыхание. Тихо встав с кровати, взяв из-под подушки кинжал и спрятав его, он вышел из спальни, стараясь не разбудить Минхо.       Кровавая Луна светила ярче, чем обычно. Факелы, развешанные по стенам замка, освещали его путь по длинным и запутанным коридорам. Никаких препятствий на своем пути он не встретил, и ему показалось это знаком — что он выбрал верный путь. Джисон встретил охрану только тогда, когда вошел в тюрьму. Уродливый охранник, явно удивленный появлением молодого господина в таком месте, с неохотой пропустил его. — Покажите камеру, где сидит Чанбин.       Мужчина, держа в руке подсвечник, не сводил с Хана настороженного взгляда. Чутье подсказывало ему, что здесь что-то нечисто, но у него не было никаких оснований не подчиняться царской воле. Пока они шли, все нутро Джисона сжималось от увиденного, и он еле сдерживал позывы вырвать прямо здесь. Стоял противный, вонючий запах. Такой едкий, приторно сладкий аромат смерти. На грязном полу в некоторых камерах валялись чьи-то неубранные кишки, а кто-то приглушенно стонал, подвешенный на железном крючке. Здесь же было такое орудие пыток, как испанский сапог. Металлическая пластинка затягивалась, и кость грешника медленно-медленно ломалась. Где-то валялась вся в крови «груша», что вставлялась интимные места и раскрывалась, причиняя адские мучения. А вот они прошли мимо камеры, где несчастный человек ревел от нечеловеческой боли и умолял прекратить пытку. Его череп постоянно сжимала специальная конструкция.       Джисон шел, и ему становилось плохо. Голова стала кружиться, но он мог идти. Камера Чанбина оказалась самой дальней и последней. Видимо, сюда бросали либо привилегированных пленников, либо самых интересных. — Оставьте нас двоих, — приказал Джисон. — И зажгите факел.       Охранник сделал кислую, недовольную морду, но все же выполнил приказ. Пока он выполнял его, Хан сдерживал отвращение к нему: ведь он стал таким уродским только потому, что всю свою жизнь наблюдает вот это — муки людей и их страдания. Последний принц дождался, когда охранник уйдет совсем далеко, и только тогда он зашел в сырую, узкую, тесную камеру. Старший брат, весь в синих и фиолетовых гематомах , спал на сене, беспокойно вертясь и приглушенно стонал. Джисон охнул и тут же подбежал к нему. От прикосновений он проснулся. — Кто здесь?! Кто? — Тш-ш, это я.       Чанбин спросонья не сразу понял, кто перед ним. Когда же до него дошло, он, наплевав на боль по всему телу, набросился с объятиями к младшему, заревев, как маленький ребенок. Разлученные братья, прижавшись друг к другу, вместе плакали навзрыд. Громко. Долго. Безудержно. Джисон так давно не видел его, что острая тоска разъела душу, прожгла сердце, и сейчас, когда он наконец-то увидел единственного близкого, родного человека… горячее, безмерное счастье накрывает его бурной волной. И вот он жмется к нему, сжимает его мокрый кафтан, захлебывается в слезах, никак не успокаиваясь. Джисон надрывно мычит в его грудь, жмется к нему, а Чанбин все сильнее стискивает брата, не в силах что-либо сказать, кроме как рыдать. Он вдруг берет в руки влажное, с красным носиком лицо Хана и снова начинает плакать, но уже другими слезами. Сожаление. Горечь. Только недавно они играли в саду в войнушку, где Чанбин защищал его от коварных и злых врагов, а сейчас Джисон переживает самый настоящий ад, и в этом огненном котле нет его.       Старший брат неожиданно зашипел. Хан испуганно отпрянул и взволнованно посмотрел на него. — Что такое?       Чанбин отмахнулся рукой, прикусив губу, сдерживая стон, но Джисон замечает припухлость на его лице, многочисленные синяки на руках, на ногах; задирает кафтан, несмотря на сопротивление, и вздрагивает от увиденного. На его спине темно-фиолетовые пятна после недавнего беспощадного избиения. Младший закрывает рот рукой — та жестокость, с которой наносили эти побои поражала. Чанбин хмурится, отдергивает руку брата, прячет свое тело под одеждой. — Тебе не стоит видеть это. — За что они с тобой так?.. — Не унимается он. — Кто это сделал? Кто? — Выпрашивает, выпученными глазами смотрит. — Не важно… Главное, что ты сейчас в порядке. — Пытается перевести тему, старается не расстраивать Джисона, который и сам в не лучшем состоянии. — Но… — Хватит. — Резко оборвал его Чанбин, и под таким мимолетным грозным взглядом Джисону пришлось остановиться. — Я не хочу, чтобы после долгой разлуки мы говорили о моих болячках, — уже мягким, теплым голосом, чуть сорвавшимся. — Ты бы знал, как я скучал… — Улыбается. Широко, светло, озаряя приглушенную темноту вокруг них. Улыбается, как в том вещем сне. И уголки Джисона поднимаются в ответ, сощуренные глаза блестят и на щечках появляются ямочки. Чанбин бы вечность смотрел на него: такого счастливого, не познавшего еще боль. Отдал бы все, чтобы вернуться в прошлое и изменить все. Но вдруг промелькает тревожная мысль, которая рушит все тонкое, хрупкое, нежное очарование их встречи. — Как ты здесь оказался?       По лицу младшего брата пробежала тень страха, на лбу появились складки. Он долго не отвечал, будто резко выпал из реальности. Заламывал пальцы на руках, беспокойно играл с кольцом, прокручивая его туда-сюда. Чанбин напрягается в ответ, пытается по его глазам и жестам понять хоть что-нибудь. Наконец-то, после мучительной, нервной тишины он заговорил: — Я долго об этом размышлял. — Совсем не своим голосом. Каким-то чужим, взрослым, и Чанбин удивляется, как изменился его брат с тех пор. — Надеюсь, ты меня поймешь и простишь. — Смотрит на него с надеждой. — Пожалуйста, прости меня. Но это необходимо. — Стой, подожди! — начинает нервничать. — О чем ты вообще говоришь? Что случилось?       Но Джисон игнорирует вопросы. — Прости, что я прошу тебя об этом… — Голос его дрогнул. Чанбин берет его руки в свои. — О чем? О чем ты просишь?       Младший пытается что-то ответить, но голос его пропал, сел; не хватало сил и смелости сказать о таком вслух, и тем более просить об этом брата. Он закрывает лицо руками, закрывает глаза, пытаясь спрятаться в темноте, дышит глубоко, шумно. Вместо слов он встает с колен на ноги, что почти не держат его; слезы снова падают на пол. — Да что же такое… Джисон! Постой! — Пытается, превозмогая боль, приподняться, но дается ему с большим трудом.       Дрожащей рукой Хан достает из ханьфу кинжал, и глаза Чанбина затмевает пленка страха. — Что?.. Что ты хочешь сделать? — Он с ужасом смотрит на ревущего, всхлипывающего брата, что еле-еле держит оружие. Рука его так трясется, словно у него тремор. Но он медлит. Что-то останавливает его, сдерживает. Чанбин решает воспользоваться случаем и попытаться успокоить брата. — Джисон, пожалуйста, убери кинжал, — аккуратно просит, не повышая голос. — Я не могу… — неразборчиво сквозь всхлипы. — Не могу-у-у! — истерично, загнанно, безысходно. — Я могу помочь тебе, Джисон. — Хромая на одну ногу медленно подходит к нему, а у самого внутри все похолодело, съежилось.       Младший мотает головой. — Я должен убить себя и своего ребенка, но не могу… не хочу… я…я… — заикается, задыхается — на грани аффекта. Глаза опухли и уже болят. — Не смей!.. Не смей так думать, — пугается Чанбин. Конечности холодеют, сердце останавливается на вдохе, колючий, волчий, дикий страх застревает в горле. — Джисон, послушай меня! Не делай этого! Сто-ой! — завизжал он, как только заметил, как слегка дрогнула и приподнялась его рука. — Прошу тебя… Не надо. — Держит протянутую ладонь.       Их отвлекает неожиданный шум. Кто-то очень громко, явно разозленный, кричал. Разговор на повышенных тонах. Резкий скрипучий звук, а за ним глухой удар. Слышны быстрые шаги — этот «кто-то» явно бежит сюда. — Это он!.. Он! — забивается в угол; у него случается припадок: его всего колышет, словно в жаркой лихорадке, но кинжал он держит мертвой хваткой. — Джисон, отдай мне оружие. — Торопится, паникует. Теперь сердце бешено стучит. — Отдай мне его. Ну! Живее!       Звуки шагов приближаются все быстрее и быстрее. — Джисон! — орет брат, продолжая идти к нему. — Черт, черт!       Вот он уже около брата, пытается выбить кинжал, но Джисон грубо и сильно отталкивает слабого, немощного Чанбина, что падает на спину, издав крик боли. — Прости меня, пожалуйста! — Быстро говорит он, посмотрев на него в последний раз красными, переполненными болью и отчаянием глазами.       Глотнув воздух, Джисон зажмуривает глаза и со словами «Прости меня, боже» вонзает кинжал в свой живот несколько раз. Вопя от боли, он продолжает наносить себе увечья, а кровь теплыми каплями брызгается повсюду: его лицо, стены, пол. И вот уже под ним образовалась огромная кровавая лужа — она из изуродованного живота ручьями стекает вниз. Последним, слабым жестом Джисон успевает воткнуть кинжал прямо себе в шею, и после этого, сразу же, животом вперед он падает прямо в ноги обезумевшего брата.       Тишина.       Мертвая.       Но в голове Чанбина до сих пор гремят звуки прорывающейся плоти.       Раз удар. Два. Три. Четыре. И все хаотичные, быстрые. Живот и грудь его — месиво мяса. Чанбина вырвало прямо на себя, и он начинает выть. Выть по-волчьи, глухо. И по выпученным глазам можно понять, что он окончательно сошел с ума. Чанбин все целует и целует брата, чье тело все еще теплое, а в стеклянных глазах уже потухла искра жизни. Он прижимает его безмолвное, тяжелое тело к себе, просит очнуться, ругается, снова целует, до последнего надеясь разбудить Джисона, но его карие потухшие глаза даже не моргнули и больше никогда не смогут… Они смотрят в мрачное, темное бытие. Он уже где-то там: далеко-далеко.       Наконец осознав, что брат действительно мертв, в каком-то животном приступе он начинает хаотично царапать себе лицо, грудь, все тело. До крови, глубоко. Он все громче и громче завывает, покачиваясь из стороны в сторону, переходит на вопль и начинает истошно, протяжно орать, оглушая своим криком, переполненным болью, весь мир.       Когда дыхание заканчивается, Чанбин вдруг резко останавливается… Окровавленное лицо, превратившиеся в нечто смотрит вверх, на прозрачное, чистое, такое белое небо… Глаза Чанбина до невозможности округляются; красные руки его трясутся, и что-то окончательно поражает, добивает его.       И он падает замертво, не выдержав удар. На следующий день тело Чонина нашли повешенным в его собственной комнате.

***

      А Минхо так и не понял, как можно любить по-другому: ни пытками, ни жестокостью и принуждением, ни даже магией. Познав только язык насилия, он пытался силой заставить Хана любить его всего: жертвенно, бескорыстно, раболепно. Его желания были просты и наивны. Минхо всего лишь хотел, чтобы его любимый всегда был рядом и чтобы его любили. Любили всегда. Вечно. Даже Дьяволу необходимы последователи, внимающие каждому его слову. Он смог избавиться от эгоизма только в самом конце, когда Джисон был практически при смерти. Но коварный, хитрый Минхо, поиграв с черной магией, тоже так и не осознал весь смысл заклинания, который он наложил на Джисона. Он думал, что наконец-то заполучит всю его чувственную любовь, жадно выпьет ее до дна, но оказалось все наоборот. Минхо настолько сильно, невозможно любил его, что ради него проклинал и проклинал свою же душу. Ради кого он продал ее? Если раньше его мотивом была власть, то после роковой встречи именно Джисон стал его смыслом жизни.       А Хан, кстати, так и не смог забыть брата, даже под действием заклятия. Я упоминала, что у их клана очень прочные семейные узы. Тем самым, я хотела подчеркнуть, что есть нерушимые вещи. Но я также придавала их отношениям религиозный смысл. Сравнив поцелуй Чанбина с поцелуем Бога, я показываю, что даже если вы забыли Бога, он не забудет Тебя. Он будет напоминать о себе, и вольно-невольно, осознанно-неосознанно вы будете замечать его присутствие.       Порой, такую же ситуацию я наблюдаю и в нашем мире. Многие из нас хотят, но не умеют любить. И из-за этого мы столько причиняем боли друг другу. Родители, выражающие свою заботу только через крик и контроль. Влюбленные, что изводят ревностью. Жестокие подростки, компенсирующие жестокостью нехватку любви. Богачи, что деньгами и прибылью заменили жажду той же любви.       Я уверена, что все наши проблемы вытекают именно из-за неумения любить. Прежде всего себя. Но, как говорил Ницше, это самое трудное искусство. Но оно нужное, необходимое. Этому надо учиться. Всю жизнь. Иначе, таких вот Минхо станет намного больше.